Ноктюрн До-Диез Минор

Мне, одному из немногих, выпала поразительная участь прожить две жизни в одной. Первая была долгой, временами тяжелой, временами счастливой. Она была похожа на сотни других жизней, хотя и имела в сравнении с теми множество различий. Другая же - напротив, была короткой. Она сумела уместиться в несколько дней, но в сравнении с ней, предыдущая казалась простым пятном на ярком солнце. Все, что было после – простые отголоски этих жизней. С тех пор прошло ни много, ни мало пять лет. За это время я сумел свыкнуться с потерей совершенно, полностью. Это горе не ушло, оно просто стало частью меня, образовав где-то в голове, сердце, руках, нечто живое, то, что внесло в меня несущественные, но все же изменения. Эти изменения прибавились к потерям прошлых лет, объединившись в твердость характера, непоколебимость принципов и несгибаемость убеждений. Иногда мне казалось, что тем самым я походил теперь на Ледницкого, и с грустью понимал, что он, возможно, перенес куда больше меня самого. Вместе с теми изменениями, пришли и другие. Окружающие, спустя несколько лет, переосмыслив свое видение в отношении моих прошлых выходок, теперь были более благосклонны. Я принимал их благосклонность, и не винил, не спрашивал, где же их добродетель была ранее. Не к чему было тогда ворошить прошлое. К тому же, я теперь совершенно точно осознавал, что получил от судьбы много больше, чем заслужил, и требовать чего-то помимо этого, не должен был. Ведь не каждому в жизни удается пережить то, что пережил когда-то я. Немногим удается встретить человека, который, впоследствии, окажется большей драгоценностью, нежели сама эта жизнь, который ею и останется впоследствии, освятив одним только своим именем серость оставшихся после дней. Что до этих встреч… я женился. Эту милую девушку я сумел полюбить. Она, вобравшая в себя черты близких мне людей (упрямство и непослушные каштановые волосы – от сестры, сдержанность с одновременной вспыльчивость – от отца, милосердие – от матери) сумела стать мне доброй подругой. Я любил её так, как любят вновь приобретенную сестру. Ласковую, добрую. Этой любви хватило, чтобы создать семью, которая просуществовала достаточно долго, стойко закрепившись на фундаменте из драгоценного взаимного уважения и привычки. Да, этого хватило. А еще, она стала моим слушателем. Я очень часто в дни, когда она подходила ко мне, садилась рядом, ища ласки, вспоминал его. Теперь, почему-то, любое тепло, чуть тронувшее грудь, сразу напоминало о нем. Я неустанно твердил ей одну и ту же историю, утаивая лишь то, самое личное, предназначенное только мне. Но она то все понимала, знала, почти наверняка. Потому, наверное, что с горестью подмечала, что любое мое прикосновение, любое ласковое слово о ней, сотни слов, не могли пересилить одного имени, произносимого мной раз за разом все с большим трепетом. Да, она определенно знала, но молчала, мирилась. За это я был ей бесконечно благодарен. Ко мне все так же наведывался Ледницкий. Мы часто сидели за тем же столом, запальчиво что-то обсуждая. Но были дни, когда мы просто молчали. В эти дни мне или ему, нечаянным словом удавалось задеть Вильгельма. Тогда мы тут же замолкали, поддавшись воспоминаниям, припоминая все пережитое, награжденные какими-то странными полуулыбками друг друга. Моя жена в это время возилась вокруг нас, наливала чай. А он так и остывал, не удосужившись даже единой каплей попасть в рот кого-нибудь из гостей. В итоге этих негласный раздумий, я говорил: - Правда, ведь поразительный человек. А помнишь… И тут начиналась какая - нибудь из историй. Мне казалось, что прежде её я не рассказывал, и только в середине, замечая, что произнесенные слова оказываются чем-то слишком уж знакомым, я замолкал на секунду, не решаясь продолжить навязчивый рассказ. Но Зигмунт, едва завидев мои терзания, чуть улыбнувшись, принимался вторить моим словам: - Да, тогда нам обоим пришлось несладко. А я, окрыленный его вниманием, продолжал говорить, но теперь мой рассказ то и дело дополнялся его «помню». И в конце я снова спрашивал: - Правда, ведь, поразительный человек? Зигмунт же, окидывал меня каким-то странным взглядом, сквозящим печальной нежностью и соглашался: - Замечательный. Этот «замечательный человек» тоже получил право на вторую жизнь. И он жил, воплотившись в моей музыке, названный собственным именем, которое раз за разом повторял кто-то из домашних, которое произносил и я сам. Не было и дня, чтобы я не вспомнил о нем, не заговорил. А в дни, когда Варшава погружалась в метели, эти воспоминания становились еще более красочными, яркими, в те дни, имея к ним непосредственную близость, я наполненный чем-то, по-настоящему живым, садился за рояль, сочиняя что-то вроде симфонии, или, что чаще – песни. Многое за те года довелось сыграть моему роялю, но было одно, то, что я не доверил и ему, ровно на столько, насколько не доверял тоже своей жене - личное. Я никогда не выигрывал на потертых, черно-белых клавишах мелодию шопеновского ноктюрна. Он, кажется, стал теперь настолько символичен, что имел право звучать только во время нашей последующей встречи. Может, так оно и случится однажды. Может помимо этих жизней, мне уготована еще одна, не обремененная земными тяготами. Кто знает, что случиться тогда, когда я в последний раз, закрою глаза, обращая свой взор в темноту. Может – ничего, а может, вслед за той темнотой придет свет. И, очень надеюсь, что все мои потери будут найдены там, надеюсь, что все утраченное – восполнится. А чтобы узнать так ли это, мне осталось всего ничего - достойно прожить остаток положенного мне века, храня в себе драгоценный образ Вильгельма Хозенфельда, человека, с которым так опрометчиво, и так своевременно свела меня когда-то судьба, человека которого я любил, и буду любить до скончания века. А может даже, много дольше этого, осталось ведь только узнать… От автора:

Спасибо большое всем тем, кто был со мною все это долгое время. Заранее прошу простить меня, если у кого-то остались негативные впечатления от окончания этой работы. Но тут уж, извините, против самой истории я пойти не могла, могла только написать свою, уместив ту между общеизвестными событиями. В любом случае надеюсь, что эта история приживется, не оставит вас безучастными, надеюсь что вы еще долго будете вспоминать Владислава Шпильмана, Вильгельма Хозенфельда и, конечно же Зигмунта Ледницкого, так же, как будете вспоминать и этот "Ноктюрн...". Надеюсь так же, что поминать будете словом, исключительно добрым) Эх, не думала, что допишу до конца, бросала раз триста, но до конца все ж таки довела, чему крайне рада. В этом тоже немалая заслуга… заслуга и моя и ваша. В общем, еще раз спасибо за то, что были с нами. Будьте же с нами и дальше. Всегда, вечно! хD С жутким скрипом в сердце ставлю статус "закончен" и убегаю.