Тем же утром
Выходные — лучшее, что придумало человечество. Даша была готова поставить на это свою зарплату. Что может быть прекраснее, чем возможность понежиться в теплой мягкой кровати? Да еще и Серафим рядом. Ну сказка же! Хотя нет, все-таки есть нечто покруче. Нежиться в кровати в обнимку с Серафимом и с «Биг Мак МакКомбо». Кола, соленая картошечка и теплый бургер. Рай. А еще Шиханова упросила Сидорина заказать мороженое с двойной карамелью. И он, блин, согласился, потому что: «ну ты же от меня не отстанешь». Дора сидела по-турецки. Возле ее колен бесформенным комком лежало одеяло, которое было благополучно скинуто с плеч на матрас, когда Серафим с мученическим видом выключил кондиционер. Агрегат перестал работать, потому что Мукка приметил мурашки на бедрах продрогшей девушки. Пф, еще не хватало ему носиться с градусниками и пичкать Дору таблетками. Так вот Даша с наслаждением поглощала завтрак, заказанный поскольку «она и так каждый день у плиты стоит», и наблюдала за Сидориным. Кто-то может сказать, что есть в кровати — преступление против всех правил. Но почему-то заспанный Серафим, закидывавший наггетсы в рот, будто те были семечками, выглядел исключительно уютно. Шиханова, кстати, так и не могла понять, как в него помещалась двадцатка куриных медальончиков в панировке и два двойных чизбургера. Как?! — У тебя мороженое растает, — пробормотал Сидорин с набитым ртом, кивком головы указав на тумбочку. Дора привстала, отложив бургер в коробочку, и потянулась за прозрачной тарой с холодным содержимым. Мукка не мог упустить возможность полюбоваться на гладкие бедра, которые открылись ему только потому, что пеньюар Шихановой немного задрался. Но важно не это, а то, что девушка села обратно на кровать и взяла несколько соломок картофеля. Серафим с интересом наблюдал за ней. И каково же было его удивление, когда Даша макнула их в мороженое. Кончики желтоватых картофелин окрасились в бело-карамельный. Она погрузила их в рот, блаженно прикрыв глаза. — Теперь не растает, — сказала Дора, прожевав. — Фу, как ты это ешь, — Мукка скривился. — Ты никогда не пробовал? — Шиханова удивленно посмотрела на мужчину. Тот отрицательно помотал головой. Даша с умным видом взяла еще пару соленых палочек и окунула в сладкую субстанцию. На картошке появился добротный слой мороженого. — Я не буду есть эту херню, — Серафим демонстративно отклонился назад. — Ну просто укуси, — протянула Даша, состроив глазки, как у кота из «Шрека». — Ты же от меня не отстанешь, — закатив глаза, Сидорин открыл рот, приготовившись вкусить это великолепное блюдо. — Не отстану. И как оно? — Дора с интересом наблюдала за реакцией мужчины. Он заранее скривился, но потом, видимо распробовав, быстро прожевал. — Херня, как я и сказал. Ну да, конечно. Будто девушка не научилась понимать, когда Мукка врет, а когда говорит правду. Усмехнувшись, Даша отпила колы из стаканчика. Загремел лед. Серафим с некой завистью зыркнул на то, как губы Шихановой обхватили бело-красную трубочку. Дора протянула ему стаканчик. Сидорин послушно наклонился и с наслаждением сделал несколько глотков. — А что ж ты себе не взял? — Забыл. — Ясно, — протянула Даша. — Ой, иди нафиг, — мужчина цокнул, — сиди ешь. — Я это и делаю, — Дора пожала плечами и съела еще пару картофелен, которые были предварительно отправлены в стаканчик с мороженым, — будешь еще? — Не хочу. — Точно? — Ну какая же ты приставучая, — Мукка фыркнул и самостоятельно смастерил себе инновационное блюдо. Даша проглотила неуместное «я тебя не заставляла есть». Неуместно, потому что слишком очевидно. Остаток утренне-дневной трапезы прошел в так называемой тишине. Серафим еще пару раз отпил колы из стаканчика Доры. Шиханова с плохо скрываемой улыбкой ловила Сидорина на том, что он тырил ее картошку и мороженое. И как в него только помещалось? Но Мукка все время, как попугай, вторил «иди нафиг». Да без проблем, Даша все равно куснула у него наггетс. Как только все следы кроватного преступления были убраны в бумажный пакет, который принес курьер, Шиханова довольно разлеглась на матрасе и потянулась, мурлыкнув. Серафим примостился подле нее. — Даш, — вдруг начал он. Девушка вопросительно «мыкнула», — а все-таки почему ты со мной? Нет, я все понимаю, но… — А ты хочешь, чтобы я ушла? Под «все понимаю» подразумевалось то, что Мукке было известно, как никому другому, что Шиханова его любила. Ну как никому, только Юре еще. Но это другая песня о родинке. — Не хочу. — Тебе не кажется, что мы постоянно возвращаемся к этому разговору? — Кажется, просто, — Серафим запнулся, — просто я вспомнил, как ты еще недавно мучила меня всякими мазями, меняла бинты. Ну, после того, как меня избили. Еще и по несколько раз на день. У тебя у самой долго синяки проходили. Рука мужчины скользнула к бедру Даши, где когда-то красовался фиолетовый след, который потом окрасился в желтый и исчез. А потом к плечу, где тоже был синяк. — Это называется заботой, Серафим, — Дора усмехнулась. — Ну так что? — Да не знаю я. Нужны какие-то причины? — «Первая причина: это ты, а вторая: все твои мечты», — пропел Сидорин. — Дурак. Конечно, дурак. А что Шиханова могла ему сказать? Вот что? Она и сама не знала. Что он дурак, что Даша дура. Они друг друга стоят, правда. Почему бы просто не разойтись, как в море корабли, если они регулярно причиняют друг другу боль? Что Серафим, который фактически начал эти отношения с насилия. Что Дора, которая сознательно мстила Сидорину за непреднамеренную измену. Боже, их жизнь напоминает чертов бразильский сериал, где помимо любовной драмы присутствует еще и жизненная в виде борьбы с криминальными авторитетами. Ну и друзья, которые страдают из-за этой самой борьбы. Почему не прекратить эти мучения? Когда вообще все это началось? Все это, то есть такое существование Даши. С Серафимом все понятно. Абсолютно неприспособленный к социальной жизни человек, воспитанный жестокостью. А Шиханова? Маленькая девочка, которая допустила однажды ужасную ошибку. Речь не только о связи с Сидориным. О своем давнем промахе она впервые за долгое время вспомнила в гостиной клуба. В тот самый день, когда дилеров повязали. Когда Серафим блуждал своими руками по ее телу. Так, сейчас не об этом. Как много воды утекло. О какой ошибке Даша не могла забыть? О той самой, совершенной в школе. Обычная грустная история: красивый мальчик и такая же красивая Дора. Наивная Дора, влюбилась, черт. А он думал только о сексе. Ну, знаете, гормоны бушующие. Крутил ею, как угодно, чтобы получать нужное — тело. И Шиханова просто случайно узнала, что у него есть другая. Слепо верила. А ее взяли и так нагло обманули. Водили за нос несколько месяцев, манипулировали. «Ну он же такой бедный мальчик, его можно простить, я же его люблю».***
Мукка не медлил. О полученном послании сразу стало известно Терновому. Олег Николаевич подсуетился, и полиция тут же все выяснила. Они узнали, какие вертолеты за последние полчаса покинули Москву и куда направлялись. Другой отдел добыл информацию о номере средства передвижения при помощи реестра имущества. Таким образом, подполковник уведомил бывших дилеров и подчиненных о том, где приземлится вертолет. На перехват вызвались Алишер с Эльдаром. Все-таки когда-то они неплохо показали себя в командном бою. Поперечный не мог оставить своего ненаглядного в опасности, поэтому тоже отправился на дело. Клава вызвалась подвезти троицу. Работа такого рода априори не является женской. Лиза с Даней в больнице, а Даша с Высоковой отпадает. Остается Бурцев, которого не пустил Терновой. Сам Олег Николаевич не мог покинуть пост. Дело было за Глебом, Юрой, Серафимом и Кириллом. Викторов с Перфиловым бросились к зданию, чтобы помочь полицейским, отправленным подполковником с целью зачистить высотку, если потребуется. Ну а Сидорин рванул за Тимошенко, который почему-то не отвечал. Спал, может. Мукка быстро добрался до дома, в котором находилась квартира когда-то принадлежавшая Егору. Не без парочки махинаций она перешла к Тимошенко. Но суть не в этом. Мужчина оказался на нужном этаже, войдя в подъезд вместе с какой-то женщиной, и огляделся в поисках нужного жилища. Три двери. Внимание Серафима привлекла какая-то бумажка, лежавшая на коврике возле одной из квартир. Сидорин, воровато оглядевшись, подошел и поднял с пола записку. Наверняка для одно из жильцов. Я хочу домой. — Твою мать, — оборонил Мукка. Записка с шорохом смялась в его кулаке. Знакомый почерк, который точно принадлежал Бледному. И только одно место, которое он звал домом. Это была многоэтажная развалюха на окраине Питера, в которой вырос Кирилл. Тимошенко однажды приводил туда друзей, которые на вопрос о точном местонахождении получали ответ в роде «за магазином Людкиным и рядом со старой парикмахерской». Серафим смутно помнил адрес, но на ходу вбил то, что осталось в памяти, вызвал такси: машина Пирокинезиса была у Юры. Плохое предчувствие.pyrokinesis — fantasy
Мужчину трясло всю дорогу. Какого черта Кирилл туда наведался? Какого черта не отвечал? Блять. Сидорину хотелось выкинуть водителя из машины, который полз, как улитка. С горем пополам потрепанный желтый «Опель» добрался до места назначения. Серафим сбацал три звезды в приложении и выскочил на воздух. Он помнил эти окрестности: серые пятиэтажки, ларьки. Вдалеке стояло одинокое здание с проржавевшей вывеской. Тот самый «Людкин магазин». И сразу за ним белый полуразрушенный кирпичный фасад с торчавшими железными прутьями и выбитыми окнами. Бледный жил в доме, пока его семью не переселили в новый, потому что этот был признан аварийным. Четвертый этаж. Лестничные пролеты с обсыпавшимися ступеньками и облупившейся темно-зеленой краской, почерневшие от времени почтовые ящики, покрытые вековым слоем пыли. Дыхалки у Мукки не хватало, так быстро он бежал. Квартира Тимошенко была одной из немногих, где еще сохранилась входная дверь. Кирилл постарался. На деревянной поверхности красовался выкованный номер — двадцать пять. Серафим постучался, но дверь отворилась сама по себе, потому что была не заперта. — Ты тут? — вопрос Сидорина эхом разлетелся по пятиэтажке. Миновав узенькую прихожую со старыми обоями и плохо покрашенным досочным полом, мужчина очутился в спальне. В комнате остался только старый каркас кровати. И никаких следов Бледного. Ванная пустая. — Кирилл, ты шутки со мной не шути, блять, — возмутился Серафим. Холодная гостиная с теми же старыми обоями в когда-то перламутровые цветочки. Диван и стул с пыльной кожаной обивкой. Тьфу, куда запропастился этот Кирилл? Оставалась только одна кухня с балконом, выходившим на противоположную от магазина сторону. Сидорин боялся, что парня в комнате не окажется. Дверь в помещение была закрыта. Поборов страх, мужчина слегка нажал на нее. Та со скрипом медленно отворилась. И Мукка замер, раскрыв рот. Причиной этому была не одинокая раковина и даже не следы от гарнитура, оставшиеся на белой стене, где местами осыпалась светлая плитка. Перевернутая табуретка. Твою мать. Твою ж, блять, мать. Твою, сука, мать. Повесился на бельевой веревке, обмотанной вокруг деревянных балок, приделанных к потолку, где сушили одежду. — Блять, — тихо произнесенное слово утонуло в горле со слюной. На полу лежал пистолет Кати и две бумажки. И Кирилл, висевший посреди комнаты. Белый, как снег, голова неестественно вывернута. Мертвый. Серафим на негнувшихся ногах подошел к запискам и, стараясь не коснуться трупа друга, взял их. Только тогда он заметил кольцо, лежавшее рядом с пистолетом. Сидорин помнил, как Кищук его носила. Мукка оперся рукой на стену, потому что держаться на ногах сил не было. Даже не знаю, как начать. Вы когда-нибудь писали предсмертные записки? Я пытался несколько раз, но мне все не хватало смелости. Слабак. Ребят, я уверен, что вы это прочтете. Не вините никого, я сам во всем виноват. У меня не было выхода. Я пытался найти его, правда. Но не смог. Слишком много людей умерло из-за меня. Да и Катя скучает. Хочу побыть с ней подольше. Но сначала скажу вам кое-что. Серафим, ты такой мудак. Но ты мой друг, и я тебя люблю, каким бы ты ни был. Спасибо тебе за то, что взял меня к себе. Время, проведенное с вами, было лучшим в моей жизни. Не обижай Дашу, потому что я приду к тебе с того света, и ты почувствуешь мой гнев. Алишер, друг, ты держись. Слезай со своей травы, ни к чему хорошему это не приводит. И Клава у тебя золотце, будьте счастливы. Я бы многое хотел тебе сказать, но это растянется на еще одну записку, я думаю, что ты и так все знаешь. Юра, спасибо тебе за то, что ты был моим собутыльником. Да и вообще, ты крутой чувак. Надеюсь, что и ты найдешь свое счастье. Ты его заслуживаешь, потому что страдал не меньше остальных. Глеб, я рад тому, что был знаком с тобой. Твои шуточки про папиков всегда поднимали мне настроение. Спасибо, что навещал нас в тюрьме. Эльдар, Олег, Даня-бородач и еще один Даня, который белобрысый, спасибо вам за поддержку и за то, что боролись с нами бок о бок. Отдельное спасибо Олегу за то, что скостил нам срок. Вместе с запиской я оставил еще и «документ» для органов, если вдруг начнут прикапываться. Потратьте мою денежную долю украденного со склада на похороны, а с остатками разберетесь, если будут. Про квартиру не думайте, она не моя и моей никогда не была. Пусть останется городу. Прошу похоронить меня с кольцом. Не плачьте и не поминайте меня лихом, хоть я и кинул вас в самый ответственный момент. Но я так больше не могу. Лиза, прости меня. И вы все меня простите. Кирилл Мукка, дочитав, присел на корточки, проведя рукой по волосам. В конце почерк Тимошенко был почти неразборчивым, видимо, он писал в состоянии аффекта. Серафим не верил. Не верил, что прочитал предсмертную записку друга. Не верил, что сидел рядом с его трупом. И почему Кирилл ни слова не сказал о Дане? Почему отдельно попросил прощения у Лизы? Мозг отказывался соображать. Только соль, застывшая в уголках глаз, напоминала мужчине о том, что он все еще существовал, а не очутился в страшном сне. Даже если ущипнет себя, проснуться не удастся. Телефон вновь пиликнул. Сидорин не отреагировал. А писал Терновой, призывая к срочной встрече после завершения миссии. Что-то точно случилось. Ну да, блять, случилось. Висело под потолком халупы на окраине города. Почему? Почему, Кирилл, почему? — Кирилл, все хорошо? Бледный резко посмотрел в ту сторону, откуда последовал вопрос. Рядом с ним стояла Лиза, обеспокоенно разглядывала его лицо, искаженное ужасом. — Д-да, — Тимошенко запнулся, отвернувшись от Неред. Разразилось оглушающее пищание, затмившее все звуки в коридоре. Русоволосая бросилась к двери, пытаясь оттеснить Бледного, загораживавшего проход. Ее оттолкнули врачи. Кирилл позволил им пройти. Докторам стоило только заглянуть в палату, как все тут же стало ясно. Лиза привстала на носочки, пытаясь хоть что-то увидеть из-за плеча высокого санитара. По голове набатом ударил красный ноль на экране измерителя сердцебиения. Взгляд девушки метнулся к Дане, на котором не было кислородной трубки. Она свисала с койки. Сотрудница полиции с бешеными глазами повернулась к Тимошенко, сжавшемуся под ее яростным взглядом. — Ты, сука, что натворил? — заверещала она, накинувшись на Кирилла. Из ее глаз мгновенно хлынули слезы. Лиза отчаянно махала руками, пытаясь ударить Бледного хоть куда-нибудь, а парень и не сопротивлялся. Он мужественно выдерживал тумаки, прилетавшие в лицо, плечи и грудь. Ногти царапали кожу. — Сука! — продолжала кричать Неред. — Девушка, успокойтесь, прошу, это больница, тут… — лечащий врач Дани попытался привести ее в чувства. — Да мне похуй! — рявкнула сотрудница полиции. — Лиза, — проронил Тимошенко. — Ты убил его! Убил! — Я… — Убийца! Ты ничем не лучше тех, кто убил Катю. Тварь! Она понимала, каково ему. Теперь понимала. — Держите ее, — скомандовал доктор. Кучка санитаров навалилась на девушку и с трудом оттащила его от поникшего призрачно-осунувшегося Кирилла. — Это была его воля, — сказал Бледный. — Ты врешь! Это ты во всем виноват. Ты виноват, сволочь! — Он сказал, что думал о смерти с того момента, как пришел в себя. Я не хотел, отговаривал его! А он все об одном: «я инвалид, я Лизе такой не нужен, я должен был умереть там». Он хотел просто провести с тобой время. Его убил не я, а твои ебаные слезы, которые ты лила по ночам. Думала, что он не слышал? Слышал все лучше, чем ты могла себе, блять, представить. Какого хера ты меня теперь обвиняешь? Ты считаешь, что я рад? Да я ахуенно рад, по мне не видно? — Тимошенко демонстративно развел руками болезненно засмеявшись, — я только что убил друга. Неред его не перебивала, но стоило Кириллу закончить свою гневную тираду, как ее прорвало с новой силой. Она выдернула ладонь, которую держали мужчины в синих одеяниях, и попыталась снова ударить Бледного. — Сука, — сотрудница полиции повторно разразилась проклятиями. — Да пошла ты! Пошли вы все, блять! — рыкнул парень. И в последний раз посмотрел на пунцовую от злости и душивших слез девушку. Она ненавидела его всем нутром, Тимошенко чувствовал. Бледный развернулся и пустился наутек. Забыть. Забыть все, что случилось в этой гребаной больнице. До его ушей долетел конец фразы, произнесенной лечащим врачом. Что-то о том, что он сообщит Терновому. Нужно выпить. Срочно. Кирилл вышел на улицу, даже не удосужившись снять халат и вернуть его в регистратуру. Он лихорадочно искал пачку сигарет. Как только бумага с табаком оказалась зажатой меж губ, Тимошенко затянулся. Это он во всем виноват. Андрей, Женя, Егор, Катя, Даня. Он виноват. Убийца. А в мыслях все мелькали проклятия, обороненные Лизой в порыве гнева. Губы Бледного дрогнули, выпуская ядовитый дым. Хлынули слезы, комком застывшие в горле. Как же все заебало. Заебала жизнь, воздух, бухло, давно переставшее спасать. Жалкое существование, которое можно прервать сотней способов. Не будет чувства вины, боли и обид. Не будет «ты убил его». Можно прервать.