открыть портал в «нормальный» мир – раз в день на полчаса. я безнадёжно полюбил, кого любить нельзя. с утра, пока ещё темно и ум не возбуждён, я понимаю – это дно, е#учий моветон. крушу внутри себя мосты, стираю память в пыль. но днём опять приходишь ты… панельные гробы всегда готовы принимать отверженных гостей. и я пускаю время вспять, и я шепчу: «…быстрей…» успеть, пока задержан ум в ловушке острых чувств. и мне плевать на твёрдость скул. а я ещё хочу. забыть о встречах впопыхах, о боли и о том, что превращаю мысли в прах? заныкаться в дурдом? и погасить безумный жар, палящий изнутри? я ото всех тебя зажал. и я прошу: гори. всё то, что я считал своим, теряет смысл и суть. ты выдыхаешь терпкий дым – мне раздирает грудь. мне жёстко разрывает мозг сознание того, что затянул тебя в психоз и укрепил его. цеплять остатки чётких норм, срываясь каждый раз. я так устал смотреть кино про общество и нас. я за#бался выяснять, кому мы что должны. и я зову тебя в кровать, и ты идёшь – и мы…
S. M. стихи
***
Василий очень отрывочно помнил дальнейшие события того дня. Ему то казалось, что все звуки доносились до него как сквозь толщу воды, а люди просто беззвучно открывали рты, то наоборот, весь мир казался слишком резким и четким, а звуки - громкими и от того несуразными. Он смутно помнил, что стоял в лифте еще несколько секунд после того как она ушла, двери уже поехали друг к другу, когда он, наконец, очнулся и рванулся к выходу, слишком неуклюже, приложившись плечом о двери, так, что те испуганно поехали назад. Первым его порывом было окрикнуть американку. Он не знал, что именно он хотел ей сказать, все то, что он говорил и пытался сказать в лифте, разом вылетело из головы, да и вообще, стало максимально несущественным. Всего одно действие, длинною всего в несколько секунд, поменяло в их позициях все, будто бы доску перевернули и ему достались не просто чужие фигуры, а какая-то другая игра, с другими правилами, которую он видел в первый раз в жизни и в которой не знал как сделать ни единого хода. Боргов метнулся к выходу и, кажется, даже открыл рот, но смог увидеть только как мелькнул рыжий локон за стеклянными дверями отеля, скрываясь в глубине такси. Он замер, внезапно сообразив, что это был бы очень идиотский поступок - догнать ее сейчас на глазах у всех, после всего этого… После такого… Запоздало присшедшая в голову мысль заставила его поднести руку ко рту и слегка, почти неверяще, коснуться своих губ. Влажные. Чуть липкие, наверняка какой-нибудь блеск или помада. И еще запах. Забился в нос, он только сейчас осознал, что-то ягодное, что-то… - Товарищ Боргов? - один из КГБшников вдруг возник слева от него. Василий был так наэлектризован, что дёрнувшись чуть не двинул ему в голову локтем. - Мы готовы выезжать. Что-то еще забыли? Такси прибудет только через пять минут, мы еще в холле в зоне отдыха. Или вы хотите успеть выйти покурить пока мы ждем? - Нет, я… - Василий лихорадочно соображал, мысли в голове беспорядочно жужжали, как рой пчел. Он не знал как сейчас выглядит его лицо со стороны, но опасался, что оно могло содержать следы его внезапного приключения, что было бы… Нет, не стоило об этом даже и думать. - Я думал вы уже на улице, торопился. Я… Я тогда зайду в уборную, - он все еще держал руку у рта, театрально почесывая то нос, то подбородок. От КГБшника не могли укрыться эти его странные несуразные жесты, Василий увидел, как тот подозрительно сощурился, но в остальном не подал виду и произнес лишь дежурное: - Слева от ресепшен, я покажу. - Спасибо… Я… Да… - Боргов попытался робко отказаться от сопровождающего его всевидящего ока, но приставной человечек его даже не слушал, просто направился в указанном направлении, вежливо, на полшага, опережая Василия. Они ходили за ним как приклеенные все его заграничные поездки. Непонятно было как они решили вдруг оставить его одного в номере, пусть и всего на несколько минут, пока помогали Людмиле и Саше с чемоданами, а он метнулся назад за забытым портсигаром и не успел в уже переполненный лифт, решив дождаться следующего. Как только совпало, что именно этих жалких нескольких минут хватило, чтобы встретить эту американку, и всего за несколько минут все покатилось к чертям. Василий яростно умылся в туалете, залив весь ворот рубашки и все еще висящее на локте пальто водой, чего за ним никогда не водилось. Умылся он раз пять, будто бы надеясь, что вода смоет не только внешние следы произошедших событий, но и поможет изнутри очистить звенящую как набат голову. Не помогало. Уши пылали как у провинившегося школьника, губы горели огнем, будто бы их смазали свежесорванным перцем чили. Но в остальном лицо, кажется, выглядит пристойно, осталось только как-нибудь добраться до Москвы, а оттуда до Ленинграда. Четыре часа и потом еще где-то час, не считая времени в аэропорту. Только бы добраться и не выказать виду… КГБшник почти вежливо постучал в дверь, сообщая, что такси приехало. Остальные несколько часов пути Боргов провел на автопилоте, периодически выныривая, чтобы чуть глотнуть воздуха, отвечая то на вопросы супруги, то сына, то сопровождавших КГБшников, которые, к счастью, были самыми молчаливыми из их компании. К радости Василия, один из них покинул их еще в Москве. Супруге Боргов ещё в Париже сообщил, что у него дико разболелась голова и ему не мешало бы поспать во время перелета и провел все время в аэропортах Парижа и Москвы за одной и той же газетой, в которой не прочитал ни строчки. Когда в иллюминаторе показался как обычно серый и дождливый Ленинград, он вздохнул с небывалым для себя облегчением. Оставшийся КГБшник попрощался с ними в аэропорту, посадив в такси. Василий сел вперед, время от времени вежливо обмениваясь ничего не значащими фразами с таксистом, чтобы не разговаривать с непрерывно щебетавшей Людмилой. Хотя как только последний КГБшник, кажется, его звали Степан, также покинул их, ее говорливость резко снизилась, что не могло не радовать. Людмиле нужна была публика, он на эту роль сейчас не подходил, да и вообще, правда говоря, не особо подходил, Саша тоже. Поэтому она смотрела в дождливое окно, периодически отвечая на вопросы вечно любопытного Саши. Василий считал минуты до того, как он, наконец, сможет остаться один, наедине со своими мыслями, впервые после того что произошло в Париже. С этими перелетами, три города за сутки, казалось, что все, что случилось в лифте отеля, случилось еще в прошлом столетии, да и вообще не с ним. В книжке какой-то прочитал, в бульварном романчике. С обычными, живыми людьми, такого не происходит. У обычных людей, таких как он, все просто и понятно, и любовь, и плети. Чем он заслужил такое сейчас? Что он сделал не так? Когда они зашли домой, был поздний вечер. Василий едва успел скинуть пальто и стремительно направился в свой кабинет, пробормотав что-то не очень вразумительное в качестве оправдания. Закрывшись, он, наконец, упал в глубокое мягкое кресло и обхватил голову руками, чуть слышно застонав. Всю дорогу, последние десять часов, он запрещал себе думать о том, что произошло. Запрещал и снова возвращался мыслями туда, в этот лифт. Проще было не замечать слона в комнате, чем то, как ворвалась в его жизнь эта американка. Ворвалась сначала в его игру, в игру, о которой он знал все, которую он любил, и которая отвечала ему взаимностью, в самое интимное, что у него было, куда не могли пробраться ни КГБ, ни Людмила. А эта девчонка пробралась, яростно, как необъезженная лошадь, пытаясь разгромить, растоптать… С ее вылазками ночью на балкон в одном полотенце, с ее качанием ногой в ресторане, с ее пристальными взглядами и невзначай брошенными словами на пресс-конференциях, с ее пошлыми засосами на шее во время партии, с ее… Он перечислял и перечислял, сжимая виски, выговаривая цветистые ругательства одними губами. Он не знал что потрясло его больше, то, как это произошло, то, с кем это произошло или же сам поцелуй. Поцелуи Людмилы всегда были дежурны, даже холодны, губы ее были сухи и плотно сжаты, глаза широко открыты. Конечно, Людмила была не единственной женщиной, кого он когда-либо целовал, но все это было так давно… Он считал, что он уже вырос из тех времен, когда они с Леонидом стремились доказать себе и друг другу, что они достигли статуса не мальчиков, но мужей, и горячим шепотом обсуждали всех девушек в их поле зрения, нещадно при этом привирали и, в то же время, скрывали интимную, чуть постыдную, правду. После женитьбы была еще пара лет, когда Василий с интересом смотрел на жен друзей, девушек на улицах и свободных ветреных дам в редких общих компаниях, но постепенно это прошло у него само собой. Ему казалось, что это нормально, это признак стабильной семейной жизни, даже, наверное, счастливой. У Василия никогда не появлялось мысли сходить на сторону от Людмилы, хотя иногда редкие возможности предоставлялись, первое время не без помощи Леонида, потом по содействию кого-то из коллег-шахматистов, но Василий всегда неизменно отказывался от адюльтера. Людмила, казалось, доверяла мужу. Она никогда не устраивала сцен ревности, не препятствовала его общению с кем бы то ни было, но при этом сама неизменно всегда была где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки. Он никогда не говорил ей, что ее любит, а она ни разу не спросила. Василий редко думал об этом, в глубине души он считал, что все семьи живут примерно по тем же правилам. Поцелуй американки ударил его словно обухом по затылку. Все, что в нем спало эти годы, все нервные окончания, о которых он давно забыл, вдруг резко оголились и заискрили. Это было слишком внезапно, слишком опасно, слишком запретно… Вся она, вместе с этим поцелуем была как-то “слишком”. Боргов вспомнил свои эмоции во время партии. Он тупо смотрел на доску, размышляя о чем-то своем, уже не думая, что она появится, когда она вдруг вошла, резкая как “нате”, встала перед ним и с вызовом протянула ему эту свою нелепую маленькую ручонку. Василий даже не сразу догадался встать и поприветствовать ее, так его шокировал ее вид и ее мрачная решимость. Он бросил на нее лишь мимолетный взгляд, прежде чем ответить на ее поспешный первый ход, но этого ему хватило, чтобы понять, что ночь она провела явно не так же спокойно как он. От нее пахло алкоголем, сигаретами и сексом. Василий невольно наклонился чуть ближе к доске, вторгаясь, впитавая еще глубже тот ореол порока, который она принесла с собой из спальни. Он делал ходы, точно, как хирург, не вкладывая в них ничего, играя как по учебнику. Все его внимание было приковано к девушке напротив. Только тут, только во время партии он, наконец, мог ее рассматривать, не вызывая подозрений или недоуменных взглядов, рассматривать как противника, не как женщину. Боргов смотрел на воспаленные красные глаза, на то, как судорожно напрягалась ее шея, когда она пила принесенную ей воду, на красные, припухшие от поцелуев губы, и бессильная злоба в нем поднимала голову как ядовитая змея. Как она смела… Так относиться к их матчу, к шахматам, к нему! Как это все было демонстративно, как пошло. Весь ее вид кричал о том, что ночь она провела в чьих-то судорожных объятиях, чьи-то руки оглаживали ее талию, бедра, шею. Волосы не были аккуратно уложены как обычно, а чуть топорщились в области затылка, там, где ночью была чья-то рука. А это еще что?.. Боргов тогда почувствовал, как запульсировало в висках, он заметил, заметил то, что было не предназначено для его глаз, или же наоборот, то, что было демонстративно вынесено на его обозрение. Алеющий, потихоньку наливающийся багровым, засос. На фоне белого платья, он горел как красная лампочка, одновременно, как маяк, сигнал тревоги и требование эвакуации. Когда Василий его увидел, он какое-то время вообще больше не мог смотреть ни на что другое и даже не сразу обнаружил, что американка запустила его часы. В тот момент, даже если до этого он невольно проникся какой-то толикой сочувствия к ней, это наваждение ушло. Он захотел проучить ее, заставить ее раскаяться, сожалеть о том, что она творила накануне. Он не знал лучшего способа это сделать, чем снова обыграть ее. Это был единственный доступный ему способ, он вынужден был выяснять свои отношения с ней через эту немую игру. Когда до исхода оставалось всего несколько ходов, он смотрел только на нее. Василий уже просчитал и запомнил все возможные ходы и ему не нужно было больше смотреть на доску, он хотел застать тот момент, когда осознание отразится на ее лице. Губы девушки дрожали, беззвучно что-то нашептывая. Рука была зарыта в волосы, нервно сжимаясь на них, глаза увлажнились, но она не моргала. Василий смотрел как завороженный, и вдруг, ему стало дико стыдно. Не за нее, за себя. За то, что он ждал этого момента, хотел вкушать его, наслаждаться им, но вопреки своему низменному желанию, увидел перед собой не противника и не врага, которого надо было разбить, а уставшую, одинокую, отчаявшуюся, запутавшуюся, беспомощную и довольно красивую девушку, которая была в шаге от того, чтобы расплакаться на глазах у прессы всей Европы. Расплакаться из-за него, из-за его глупой, тщеславной жестокости, мелкой, недостойной мужчины, мстительности. Ему вдруг остро захотелось чтобы все они ушли, все эти любопытные, ничего не значащие зеваки, бесполезные писаки, те, кто не спускал с него глаз сутками напролет, захотелось поднять голову Элизабет за подбородок, прежде он не называл ее Элизабет даже про себя, заглянуть ей в глаза, высушить, вытравить эти подступающие слезы, утешить, обнять… Казалось, еще мгновение и он сделал бы то, о чем думал, но наваждение сломал дрожащий едва от едва сдерживаемых слез голос: - Я сдаюсь. И она встала и направилась к выходу, прежде чем он успел сказать или сделать что-либо. Зазвучавшие вокруг вялые хлопки и вспышки фотоаппаратов разогнали остатки его мечтательной дремы и он остался один за опустевшим столом. Каждый считал своим долгом лично подойти, пожать ему руку и поздравить с победой, но он в тот момент чувствовал себя кем угодно, но только не победителем. Всю следующую ночь его мысли метались к разным полюсам, от глухой злобы и раздражения, до нелепого сочувствия и абсурдной нежности. Он вел диалоги сам с собой, представляя что бы он ей сказал, если бы мог, то ругая, то жалея. Все его слова противоречили друг другу и именно поэтому, наверное, он начал нести такую околесицу в лифте. Ему бы стоило понимать, что нельзя убрать в минуту то, что он репетировал сам с собой всю ночь, но репетируя, он никогда и не рассчитывал, что эти диалоги когда-нибудь прозвучат в реальности. Ему было не по себе там, наедине с ней. Он даже не знал рад он или не рад, что они оказались там, с глазу на глаз, пусть всего и на несколько минут. Он не знал этого ровно до того момента, как ее губы коснулись его. В тот момент ответ пришел сам собой, и ответом было слово “катастрофа”. Их могли увидеть. Дверь лифта могли открыться в любой момент, на любом из этажей. Он боялся представить себе заголовки желтой прессы. Да даже не желтой, вполне себе уважаемой. Ни одна газета, даже не связанная с шахматами, не обошла бы стороной такое событие. Два конкурента, два непримиримых противника, восходящая звезда шахматного небосвода из Америки, красивая, молодая девушка и действующий чемпион мира, примерный семьянин, участник Великой Отечественной войны и… патриот своей страны. С представительницей той державы, с которой их страна еще более непримиримые противники, чем они с Хармон. Ни дать, ни взять, Ромео и Джульетта Мценского уезда. Что бы с ними сделали, если бы узнали? Хармон вряд ли бы досталось серьезно. Максимум - запретили бы въезд в СССР. Ну и ей пришлось бы какое-то время видеть свои фотографии под не самыми лицеприятными заголовками и выдерживать репортерские осады, отвечая на одни и те же пошлые вопросы, но это не кажется столь большой ценой за… За что? Он отнял руки от лица и тупо посмотрел на свое отражение в серванте, за стеклом которого вместо посуды стояла россыпь его кубков, медалей и грамот. Что было целью этого спонтанного, отравленного поцелуя? Василий не думал, боялся думать. Но подумать было надо. От этого зависело, что ему с этим делать дальше. Он встал, подошел к серванту и отодвинул толстое несуразное стекло. Оно подвинулось нехотя, уронив лицевой стороной вниз несколько с трудом балансирующих вертикально грамот, но Василию было наплевать. Резким движением он достал из-за одной из богато украшенных рамок початую бутылку коньяка, другой рукой взял с верхней полки пыльную стопку и плеснул не глядя. Выпил поморщившись, как лекарство, хотя коньяк был дорогой, подаренный, кажется, самим генсеком, после победы на каком-то значимом для страны чемпионате. Василий мрачно усмехнулся про себя. Что бы сказал генсек, если бы узнал о сегодняшнем? Пожалуй, он бы подарил ему камеру поприличнее, в счет былых заслуг, возможно даже одноместную. И уж точно бы не вспомнил, как дружелюбно жал ему руку на официальных мероприятиях. Мужчина снова плюхнулся в кресло, не выпуская из рук бутылку и стопку, и вернулся мыслями туда, где остановился. Самая тщеславная, очевидная на первый взгляд и, наверное, самая глупая мысль, которая могла бы прийти в голову любому мужчине, это то, что она поцеловала его, потому что захотела. Василий прищурился, пытаясь поймать в фокус собственное лицо в нечетком отражении на серванте, пытаясь отрешиться от себя самого и понять, могла ли такая как Хармон захотеть поцеловать такого как он. Меж бровей залегла суровая складка, которая не разглаживалась даже в минуты самого благостного его настроения, волосы, уже седеющие с висков, бывшие еще недавно старательно зачесанными, неряшливо взъерошены, глаза покрасневшие от бессонной ночи, вовсе были похожи на глаза уставшего от жизни мопса, губы чуть изогнуты, будто в вечном приступе брезгливости. Мрачноватый тип, даже пугающий. Он бы сам такого не то что не поцеловал, а за пол версты бы обходил. “Может она хотела отомстить?” Василий плеснул в рюмку еще порцию и выпил, не поморщившись. Это уже больше похоже на правду. Она, видимо, надеялась, что кто-то увидит и тогда… Он поежился. Выезд за границу ему был бы закрыт навсегда. Это как минимум. Как только новость о его “похождениях” дошла бы до генсека, его бы вызвали на ковер и там уже он мог клясться чем угодно и на чем угодно, что американка сама набросилась на него в лифте, или что ему резко поплохело в лифте, и она решила сделать ему ему искуственное дыхание или непрямой массаж сердца, ему бы одинаково не поверили. А если бы и поверили, то посмеялись бы, а итог оказался бы тем же, “чтобы не допустить аналогичных происшествий, ставящих под сомнение репутацию Советского союза и всего советского народа” и “во избежание международных скандалов и последствий оных”, он бы играл в шахматы только в Москве, окруженный кольцом КГБшников еще более плотным, чем сейчас. Даже под дверью квартиры, наверное, кого-нибудь поставили бы, и сочинили бы красивую легенду для публики: “не покидает пределов страны по причинам связанным с пошатнувшимся здоровьем”. Все бы, конечно, все поняли, но никто бы вступаться за него не стал. Не пошел бы никто с камнями и палками вызволять из плена родины опального шахматиста, посаженного за железный занавес. Это, конечно, был не самый плохой вариант, в котором он еще мог бы играть в шахматы и передвигаться по стране, пусть и под усиленным конвоем, но существовал и более печальный исход. Всегда оставался шанс, что в его историю никто не поверит и тогда его опала достигнет таких масштабов, что даже имя его будет вымарано со страниц шахматной истории СССР, да и сам он будет вымаран с белого света без права какой либо прижизненной амнистии. Василий глотнул коньяк прямо из горла, забыв про стопку. Он вдруг вспомнил свои же слова: “Проигрывать - не вариант для нее”. Он понимал, что она была готова на многое, чтобы разбить его, но не верил, что она могла хотеть его поражения такой ценой. Если она, конечно, представляла какую цену он должен будет заплатить за этот поцелуй. Фантазия набирала обороты и, несмотря на жуткие картины встававшие перед его мысленным взором, остановиться он уже не мог. Неужели девчонка все это задумала? Неужели она так хорошо знала весь их бюрократический аппарат, что могла предвидеть последствия этой выходки? Неужели она была настолько жестока, чтобы убрать его таким способом? “А представляла ли?” Он не заметил как закурил. Людмила не позволяла ему курить дома из-за Саши, но он уже забыл о том, что Людмила в соседней комнате. Его волновали вещи куда хуже, чем возможная бытовая ссора. “Не могла ли девчонка… Действовать не по своей инициативе?” Он похолодел. Рука с сигаретой мелко затряслась. Что, если если госдеп США уже все знал, знал заранее. Что, если лифт, в котором ехала его супруга и КГБшники оказался переполнен неспроста? Что, если их встреча с американкой в этом лифте была неслучайной? Что, если и на балкон она вышла тогда неслучайно? Нет, дурость, тогда она была разбита горем, ей было не до политических интриг. Но все, что было потом, ее фразы, взгляды… Они, под “Они”, Василий подразумевал что-то эфемерное, недружелюбное ему и его стране, могли догадываться, что красивая, умная, молодая девушка не сможет оставить даже счастливо женатого мужчину совсем уж равнодушной, и предложили ей… Или же вынудили… "Вася, ты становишься параноиком", - едва слышно прошептал он себе под нос, пытаясь одной затяжкой выкурить едва начатую сигарету прямо до фильтра. - "Пора идти печататься в желтые газетенки, такую теорию заговора даже они не придумали бы сами". Но, нет, что бы он себе не говорил, американка была не похожа на человека, которого вынудили. Этот поцелуй не ощущался как вынужденный, скорее отчаянный, сначала хлёсткий, как пощечина, потом обездвиживающий, болезненный, как заламывание рук, а потом, за секунду до того как звякнул колокольчик, возвещавший о прибытии на первый этаж, он стал терпким и вязким, как патока. Ему вдруг стало жарко от собственных мыслей, он принялся расстегивать рукава рубашки, краем сознания отметив на одном из них какое-то красное пятно неизвестного происхождения, и тут его осенило. Это была вишня. Именно вишня была тем запахом, который остался на его губах, после того как американка исчезла с его глаз. Вишневые сигареты, вишневая помада, может быть духи, что-то из этого всегда ей сопутствовало. И сегодня он, наконец, оказался достаточно близко, чтобы это почувствовать. Он замер, пораженный собственным открытием. Комната в глазах плыла калейдоскопом, хотелось одновременно и малодушно заплакать, и горько рассмеяться от себя, от собственной глупости. - Вася, ты в порядке? - тревожно донеслось откуда-то с кухни, а казалось, из другого мира. “Нет, Люда”, - подумал он, печально глядя на жалкие остатки коллекционного генсековского коньяка в подарочной бутылке. - “Я совсем не в порядке. Я в полном хаосе”.