Место у ног

Как бы это ни было цинично и лицемерно, экипаж практически сразу возблагодарил все земные силы за то, что старший помощник вывернул ногу. Мало того, что при разгрузке провианта он не появился, пристроенный Айвеном и Эдом в капитанской каюте на отдых, так это, к тому же, разом решило ещё одну острую и безотлагательную проблему. Когда шлюпку с провиантом подняли на борт, и команда окружила её, подрядившись разбирать груз, Джим, удостоверившись, что Иззи и Тича на палубе нет, без лишних слов приподняли тент, защищающий тюки с продовольствием от намокания. Экипаж застыл, тупо глядя на пристроившегося среди груза Стида, и момент этот оказался вдруг настолько жгучим и неловким, что ему захотелось спрятаться назад. Кто-то смотрел недоумённо, кто-то возмущённо, кто-то — пускай и в меньшем количестве, — с робкой радостью, но хуже всего был Люциус, который, едва поднявшись на борт, к шлюпке даже не подошёл, без промедлений ретировавшись к квартердеку и усевшись на лестнице излучающим недовольство комком обиды и напускного безразличия. Он не был лучше и на пляже, рядом с пристанями, практически сразу отвернувшись от Стида и с поразительным мастерством прикинувшись, будто его вовсе не было. Боннета подобное отношение зримо сконфузило, Джим безразлично хмыкнули, отпуская ситуацию на самотёк, и только Олу, к возвращению прежнего капитана отнёсшийся наиболее приветливо, сразу понял, что не так. У Люциуса к Стиду была глубокая личная обида, и он, как правило наиболее эмоционально зрелый человек на корабле, настолько углубился в её суть, что разом растерял прежнее самообладание. — Капитан Боннет? — склонив голову к плечу, недоверчиво пролопотал Швед. — Как ты здесь оказался? — на удивление стойко спросил Роуч, взглядом проследив за Стидом, когда тот поднялся и отряхнулся, расправляя складки на штанах. — Это не говядина. — Нет, мистер Баттонс, это самая ветреная на Свете свинина, — голос Люциуса донёсся с лестницы на квартердек. Экипаж замолк, в смеси сомнения, восторга и недоверия глядя на Стида. Никто не спешил спорить со Сприггсом. — Ох, — Боннет поднял глаза, взглядом прорвавшись сквозь обступивший его экипаж, и отыскал фигуру Люциуса, неприступно нахохлившуюся на ступенях. — В чём дело, дорогой мальчик? — на пробу обратился Стид, но, когда Люциус только крепче обнял себя за плечи и демонстративно отвернулся, перевёл смущённый взгляд на команду: — И давно он в расстроенных чувствах? — Не с тех пор, как отправился на высадку сегодня, — неожиданно ощетинился Пит. Настроение Сприггса он вдруг перехватил ловко и быстро, хотя пока и не мог разобрать его точной причины. Нейтральный интерес Пита как по щелчку сменился иррациональной неприязнью, и он, развернувшись, также направился к квартердеку, вероятно, чтобы утешить Люциуса. Растерянный от менее, чем прохладных приветствий экипажа, Стид хотел было перебраться через бортик шлюпки, чтобы, наконец, ступить на знакомую палубу, но его прервал звук открывающейся двери и неожиданно обрушившийся на плечи вес, мгновенно утянувший его вниз. Лишь к концу мгновения Стиду удалось сообразить, что это были руки Ви Джона, вынудившие его снова спрятаться за тюками, прежде чем Френчи ловко накинул сверху тент. Боннет сник и затаил дыхание, робко поглядывая в одно из колец-креплений, пробивающих кромку брезента. Разглядеть его снаружи было невозможно, если только ты не знал, что нужно искать орехово-золотистый глаз в одной из десятков дырочек с полдюйма диаметром, зато сам Стид видел всё просто отлично. Когда дверь на палубу распахнулась, из неё появился Айвен, а следом за ним… У Стида перехватило дыхание. Эдвард. Эдвард был прямо здесь, буквально в нескольких шагах, до последней детали облачённый в его одежду: белая сорочка, бриджи и… Шейный платок. Разумеется, Боннет приметил его ещё на Страннике, но был так захвачен попытками подраться с Иззи и не подраться с Эдом, что позже принял всё это за шутку сознания. Но сейчас он был спокоен. Сидел так неподвижно, как только мог, боясь себя выдать, и казалось, что всё время Мира раскинулось перед ним, даровав этот чудесный, невероятный образ. Эд носил галстук Стида. Конечно, завязан он был небрежно, а затянут слишком туго, почти как удавка, но самого факта это не отменяло. В груди у Боннета расползлось тепло настолько же сладкое, насколько мучительное. К этому человеку он стремился, ради встречи с ним вынес испытания столь небывалые, что рассказ о них превзошёл бы самый искушённый морской роман. Но ведь этого же человека он оставил в попытке исправить ошибки прошлого и, что ещё важнее, не совершить новых. Как груз вины перед Мэри и детьми лежал на нём каждый день до возвращения в Бриджтаун, так и стыд перед Эдом вспыхнул, окутав его пламенными щупальцами, едва Боннет в последний раз покинул свой прежний дом. Стид и Мэри, насильно связанные расчётливым и хладнокровным брачным союзом, никогда не могли принести счастья друг другу. Оставив её, Стид пытался сделать счастливыми их обоих, вернувшись к ней — не был особенно шокирован тем, что это сработало. Но покинуть Эдварда с его стороны было шагом поспешным, навеянным испугом, бредом и ядовитыми речами Бадминтона. Под слова о том, что Стид разрушает всё, к чему прикасается, он видел перед глазами лишь недоумевающее, открытое и чистое лицо Тича, и не мог вынести даже мысли о том, чтобы более отягощать его грузом собственного присутствия. Но ведь Эдвард, в отличие от Мэри, сердечно заверял, что Стид делает его счастливым. Эдвард не знал, что он в опасности. Эдварда не предупредили о том, какую угрозу представляет для него Стид. Он мог воспринять побег едва обретённого возлюбленного, как акт презрения, или, что было гораздо хуже, вверить себе в вину. Так что, сломив голову прорываясь к нему, Боннет забыл обдумать, что скажет и сделает, чтобы оправдать себя. Не ждал, что всё случится так скоро и вместе с тем так трагически поздно. И, более того, не мог даже предположить, что увидит то же, что увидел, вернувшись к Мэри нежеланным призраком прошлого. Из-за двери на палубу вышел не оскорблённый разгневанный пиратский идол — Чёрная Борода, не забитый и смущённый Эд, готовый спалить Мир, лишь бы избавиться от стыда за свою в который раз отвергнутую личность, и даже не легкомысленный шутливый чудак, предсказывающий туман по облакам и до одури не переносящий змей. Это был какой-то другой человек, блёклый и мягкий, держащийся в кругу команды так легко, как иные не могли держаться и в кругу старых друзей. Ступивший на корабль морской дух, непостижимый, но всё же несущий доброе знамение, а потому привечаемый всеми членами экипажа до единого. В первый раз за долгие дни своего опасного и тяжёлого, полного тоски и предвкушения встречи путешествия, Стид подумал, что, может быть, и Эду было лучше совсем без него? — Как дела, капитан? — первым нашёлся Френчи, развернувшись и отступив назад, чтобы, будто бы невзначай, присесть на край шлюпки, прижав тент к кормовой банке. — Сложно сказать, — сквозь усилие ухмыльнулся Эдвард. — Иззи в порядке, но я запретил ему вставать, а он склонен несколько звереть, когда не может заниматься своей работой. Боюсь, до прибытия в Баратария-Бэй мы все будем подвергаться непрерывной головомойке. — Мне кажется, Френчи спрашивал не про старпома, — проницательно подметил Люциус. Эдвард вдруг застыл, стоя на месте и глядя сквозь головы экипажа на раскинувшееся у горизонта бездонно чёрное небо. И тут Стид начал замечать пепельную бледность его кожи, устало поникшие плечи и мертвенную пустоту в глазах. Внезапно Тич перестал выглядеть свободным и исцелённым теперь, когда простодушный, но в то же время глубокий вопрос Френчи заставил об этом задуматься. Сейчас он смотрел на команду растерянно, словно его загнали в угол, и в то же время, отчего-то, виновато. Из своего укрытия Стид чувствовал, как на палубу опустился тяжёлый туман горя и напряжения, исходящий от Эдварда столь очевидно, что весь экипаж вдруг разом поник. Они, конечно, привязались к Эду. Не могли не привязаться, это было бы попросту противоестественно. До сих пор Боннет безостановочно и искренне удивлялся, как кто-то мог испытывать презрение и ненависть к этому невероятному, пускай и немного сумасшедшему человеку. Не понимал он и себя, каким-то образом сумевшего бессознательно отказаться от чудесной, полной искренности и радости близости с ним. Опустив голову, Эдвард забрал распущенные волосы на правое плечо и принялся беспокойно приглаживать их дрожащими ладонями. Было трудно понять, готовился он бежать, разразиться бранью или расплакаться. Но и теперь Боннет поразился тому, что увидел. — Я поцеловал Стида, — безголосо прошептал Эд, но на стихшей палубе эти слова вдруг прозвучали удивительно громко. Казалось, будто даже волны застыли, чтобы позволить команде услышать признание. — Я поцеловал его, и он исчез. Сказал, что мы должны сбежать. Я придумал план, достал лодку и ждал его на пирсе… Ждал до рассвета. Но он не появился. — Стид зажал рот ладонью, чтобы сдержать болезненный вздох и не выдать себя, но тут слова Эда с треском впились в его сердце отравленной стрелой: — Он ушёл, потому что я поцеловал его. На мгновение Боннет перестал дышать, пустым, немигающим взглядом пялясь в отверстие в тенте. Боль, неуёмная, ноющая, безжалостно сдавившая рёбра, казалось, заставила кровь в его жилах застыть, а тело — онеметь в мучительном оцепенении. Слова Эдварда были безжалостны, в высшей степени жестоки, но, поскольку Стида здесь быть не должно было, кровожадное остриё их Эд, прямо на глазах у Боннета, сам воткнул себе в грудь. Казалось невозможным, но Тич действительно отчаянно и беспомощно верил в сказанное. Искренне считал, будто близость была им навязана. Каким-то невероятным образом сумел уверить себя в том, что сам спровоцировал исчезновение Стида. Примириться с этим было невозможно. Особенно тогда, когда сам Стид, пробираясь на корабль, ожидал, что покинутый возлюбленный в собственном духе его отметелит или хотя бы обругает. Но вместо этого Эдвард винил во всём себя, не в силах найти причину, а потому безудержно тоскуя. И на один лишь миг воодушевления Боннета посетила мысль сейчас же сбросить тент и кинуться к нему, чтобы заключить в объятия и прижать к себе, гладить по голове, утешая, целуя в лоб и щёки, покуда не будет прощён и снова допущен к губам, но Стид не мог. Боялся возвращаться так же, как ушёл: внезапно и резко, ошеломляюще, не позволяя Эдварду сделать выбор и просто явившись на корабль — он помнил, с Мэри это совсем не помогло. Нет, для Эда его приход должен был остаться актом лёгким, почти интимным, таким, чтобы его можно было отвергнуть. Стиду стоило подождать прибытия в пиратский порт. — А что, есть основания полагать, что поцелуй был… Не очень? — изогнув бровь, полюбопытствовал Люциус. Эд в растерянности обернулся к нему. — Поцелуй был хорош, — неуверенно отозвался Тич, после скомкано добавив: — Я был «не очень». Задумчиво насупившись, Люциус вдруг подвинулся к перилам и похлопал ладонью по освободившемуся месту на ступеньке рядом с собой. Тень неуверенности пронеслась по лицу Эдварда, прежде чем он обернулся и решился сдвинуться с места. Шаг его был наигранно твёрдым, хотя на деле палуба словно выходила из-под ног, а душа холодела в беспочвенном, слепом страхе. Эд не мог бояться своей же команды. Они были добры к нему, восхищались им и совершенно незаслуженно благоговели. Не страх перед ними, но страх перед их разочарованием был так велик, что вынести его удавалось едва ли. Открывшись Стиду, Тич был наивен, не ожидал, что может быть отвергнут, но теперь опыт научил его быть внимательнее, умнее, и не выставлять чувства на распашку, не ожидая, что в них плюнут. Ведь все эти люди, смотрящие на него сконфуженно, с недоумением, приняли своим капитаном великого и грозного Чёрную Бороду, а не мямлящую рухлядь, рассыпавшуюся от столь тривиальной и глупой вещи, как безответные чувства. Проглотив смятение и страх вместе с кровавым привкусом, неожиданно возникшим во рту, Эд присел на ступеньку, прижавшись к фальшборту плечом. — Так, дай мне минутку, — предупредил Люциус, прежде чем, подняв взгляд и сморщив нос, словно вспоминая что-то, цокнуть языком. — Нет. Не понял. Меня не было там, чтобы иметь право судить об этом, но я присутствовал, когда ты вернулся на Месть, чтобы остаться с нами… Чтобы остаться с капитаном Боннетом, даже зная, что на корабль уже напали. И я видел, как ты согласился подписать Акт Милости и сдался короне, чтобы сохранить ему жизнь, хотя вместо этого мог просто уйти в закат со старпомом и пиратствовать дальше в своё удовольствие. И потом ты поцеловал его, а он ушёл? — Я… — Эдвард заикнулся, в абсолютном ужасе уставившись в глаза Сприггса. Он надеялся, что дальше отвечать не придётся. — Я просто… Похоже, я несколько… Распустился, — на выдохе наконец объяснил Тич. — Нас отвезли в академию, и я ничего не делал. Кажется, Стид не был доволен. А когда я позволил себя обрить, он совсем расстроился. Я только подумал, что, раз теперь нам ничего не грозит, мы могли бы… — это было непросто. Как и каждый раз, когда приходилось признавать, что сделал то, чего тебе сотню раз велели не делать, и теперь не сумел справиться с последствиями. Люциус был единственным непричастным человеком на этом корабле, кто в полной мере знал, как часто и настойчиво Хэндс твердил капитану не размягчаться, оставаться тем, кем он должен был быть, а не тем, кем являлся на самом деле, а потому признаться в этом ему в лицо было шагом в бездонную пропасть. — Я разочаровал Стида, — Эд затравленно округлил глаза. — Плохо быть Чёрной Бородой. У него широкая слава и он может получить любой корабль и любое сокровище, какое только захочет. Но я не хочу кораблей и сокровищ. А ещё он — страшный ублюдок и редкостный урод. Но он нравился Стиду, правда? — Капитан, — одёрнул Люциус. — Ты думаешь, он ушёл, потому что ты не был достаточно «Чёрной Бородой» для него? — Я не знаю, почему ещё. — Я знаю, — Сприггс подбадривающе ухмыльнулся, заметив, как страх в глазах Эда сменился робким любопытством. — Потому что он — придурок, можешь себе представить? — Остановив капитана твёрдым жестом руки, едва тот раскрыл рот, чтобы возразить, Люциус как бы невзначай повернулся к шлюпке, где прятался Стид, и без тени стеснения продолжил: — Он бросил команду, ни слова не сказав. Разом отказался от всего, что сумел построить с каждым из нас, так, словно это было обычной игрой. Ты не подходил под образ в его голове? Славно, пошёл он. Ему осточертело пиратство? Отлично, всё равно капитаном он был паршивым. Мы ему наскучили? Чудно, потому что он был чокнутым павлином, — голос Сприггса вдруг задрожал, и он отвернулся, торопливо стирая влагу с глаз рукавом. Без промедления Эдвард подался ближе, придержав его за плечи и понимающе помогая скрыть лицо. Люциус плакал, и это разом превратило всё, сказанное им, в настолько же напускное и неискреннее, насколько пылкое. — Человек может отречься от имени, но имя не может отречься от человека, — неуверенно заметил Олуванде, первым решившись вступить в разговор. — Ты можешь перестать быть Чёрной Бородой потому, что больше не хочешь им быть, капитан. Но не потому, что не подходишь под чьё-то представление о нём. — Но, если бы я справлялся лучше, он бы остался с вами, — пристыженно заметил Эдвард. Экипаж переглянулся между собой. Кто-то вздохнул, кто-то покачал головой, и только Айвен, задумчиво уставившись в пол, неожиданно встрепенулся. — Может, это вообще не было связано с тобой, — предложил он. — Может, с капитаном Боннетом что-то случилось? Порыв холодного ветра пронёсся по палубе. Команда в ужасе притихла, едва вспомнив, что Айвен всё время был с Тичем, а потому оставался третьим человеком, не знавшим о возвращении Стида. Исступлённо выпрямившись и опустив руки на колени, Эдвард уставился в пустоту, уже не видя, как команда беспокойно зашевелилась, обступая его, и не ловя вниманием их взволнованных взглядов. Привыкший быть отвергнутым, втайне ожидавший вновь не получить любви — той единственной хорошей вещи, которой он жаждал так тщетно и страстно, Эдвард был слишком занят, плача и жалея себя, чтобы хоть раз подумать об иных вариантах ответа. Ведь действительно, Стид мог попасть в беду. Он мог заблудиться, и сейчас лежать где-то на песчаном побережье, погибая в бреду и жажде. Мог быть пойман при попытке побега, мучимый и изводимый, но не признающийся, куда пропал Эдвард. А Тич, вместо того чтобы вернуться за ним, чтобы узнать, всё ли в порядке и, возможно, даже спасти Стида, предположил самое лёгкое: его бросили. Просидел всю ночь на пирсе, бесполезный и покладистый, словно потерявшаяся собака. Не допустил даже мысли о том, что Боннет не отрёкся от него и команды, а мог действительно нуждаться в помощи. Закрыв лицо ладонями, Эд запрокинул голову и, увидев за сомкнутыми веками образ Стида с завязанными глазами, но на этот раз стоящего у виселицы, избитого и, что самое страшное, совершенно одного, взвыл. Тени окружили Тича в тот же миг. Они мельтешили вокруг, заставляя воздух едва ощутимо колебаться. Кто-то гладил его по спине, кто-то коснулся запястья, кто-то присел рядом, в ногах, пытаясь подобраться ближе, чтобы утешить. Эдвард не мог вынести этого. Дёрнувшись и вскочив с места, он прорвался через окружившее его кольцо людей и кинулся прочь, мгновенно исчезнув за дверью в корпусе полуюта. — Капитан! — в последней безнадёжной попытке позвал Люциус, но, когда дверь захлопнулась, он вдруг рыкнул и также поднялся с места. — Зачем ты такое сказал? — вскинув руки, обратился он к Айвену. — Я подумал… — в очередной раз Айвен растерянно проследил взглядом путь от Люциуса до прохода под полуют. — Подумал, что капитан перестанет винить себя в уходе Боннета. — Чудно, он перестал! — шикнул Сприггс. — Теперь, вместо этого, он винит себя в его смерти! — А если именно это и произошло? — Хуже уже быть не может, — Люциус топнул ногой и, собрав всеобщее внимание, в спешке вернулся к шлюпке, намеренно чеканя каждый быстрый шаг. Взявшись за край тента и одним резким движением сбросив его на кормовую банку, где сидел Френчи, Сприггс демонстративно вытянул руку, указывая на притаившегося среди тюков Стида. — Чёрт возьми, — выдавил мгновенно обезоруженный Айвен. Взглядом он проследил за тем, как Стид встал и, в очередной раз отряхнувшись, наконец вышел из лодки. Теперь он был значительно бледнее, чем после прибытия. Движения его стали скованнее, а голова опустилась значительно ниже. Увиденное и услышанное явно оставило след, но хуже того было своими глазами наблюдать, как горе Эдварда вошло в новый виток, не имея конструктивной возможности ему помочь. Выбор перед Стидом стоял из двух зол. Объявись он в тот же миг, как Айвен предположил едва ли не его гибель, Эд принял бы за чистую монету навеянную побегом нелюбовь Боннета, вновь ощутил бы себя ненужным и отвергнутым. Но, совершенно не имея времени на то, чтобы всё обдумать, Стид не выдал себя, и вот Тич принял на собственную совесть то, чего не совершал, и, самое главное, то, чего так глубоко и беспомощно боялся. — Ты пойдёшь к нему? — слова Люциуса выдернули Боннета из смерча самобичевания, тоски и тяжких раздумий. Стид сжался и исподлобья поднял на него мерцающий скорбью взгляд. — Трус, — безжалостно уколол Сприггс, а затем направился следом за Эдвардом, явно давая понять, что дальнейшая судьба Стида его мало интересует. Боннет был бы рад сказать в ответ хоть что-нибудь, но не мог найти слов. Он был уверен в том, что поступил правильно, разобравшись с проблемами прошлого, вернувшись к своей нежеланной супруге и покинутым детям, чтобы раз и навсегда облегчить их жизнь и груз на своей душе. Он точно знал, что сделал то, что должен был. И всё же сопутствующий ущерб оказался поистине кошмарным. Его не то, чтобы нельзя было нейтрализовать за несколько дней — Стид вообще сомневался, что когда-либо найдёт способ до конца исправить случившееся. Он не надеялся снова стать капитаном, когда вернётся, ожидал, что команда может не принять его, после внезапного исчезновения потеряв доверие, которое Боннет прежде зарабатывал с таким трудом. Но он уверял себя, что будет выслушан. Надеялся, что его уход не ударил по кому-то из членов экипажа достаточно сильно, чтобы это нельзя было простить, и уж точно не мог даже вообразить, что побегом умудрился навредить сильнее всего именно тем двум членам команды, на которых держалось мнение всех остальных: Эдварду и Люциусу. Впрочем, запоздалой мыслью Стид признал, что вершины несчастья со стороны Тича ожидать стоило. Предательство команды было одним делом — каким-то образом большее количество людей испытывало меньше боли, когда горе было общим. Словно каждый из них получал лишь по крохотному кусочку. А Боннет оставил их всех, вместе. Оставил, как капитан. Эда же он, в свою очередь, покинул, как возлюбленный, хотя сам готов был клясться, что прежде и в своих кругах не встречал человека более легкоранимого и чувствительного, когда дело касалось принятия. Стид отвернулся от него, зная, как много раз прежде это делали другие, но, не позволив недоверию смягчить удар, он сперва запал Эдварду в душу. — Я не хотел, — ослабшим голосом признался Боннет, сцепив дрожащие кисти у груди. — Всё было н-не так… Вернее, не сов-всем так, — спешно исправился он. — Эдвард рассказал правду. Я подучил его устроить побег, а потом не появился. — Он жаждал заговорить громче, быть может, даже закричать, но чувствовал, как горло с каждым новым словом всё сильнее и сильнее сдавливала невидимая петля. — Но я не думал о том, что бросаю его… И вас. — Почему ты ушёл? — настороженно спросил Френчи, опустив голову и принявшись неловко потирать левой рукой складки на смятом тенте. — И зачем вернулся? — сложив руки на груди, вторил Фэнг. Они с Айвеном были неизбежно менее лояльны к решениям и действиям Стида, похоже, в силу того, что Тич оставался их капитаном уже многие годы, пускай в иные времена с ним и бывало непросто. — Эдвард велел ждать в казармах, пока меня не разбудит подкупленный им постовой, чтобы вывести к пристани. Я лёг спать, а п-потом… — не заикаться на каждом слове становилось всё сложнее. Это казалось ничем иным, как судом, где Стиду позволили лишь один шанс оправдаться, а наказанием, в случае признания виновным, было отречение от всего, что доставляло радость в его жизнь. — С постели мен-ня под… Поднял… Чонси Бадминтон. — Лицо Стида дёрнулось, и он слегка склонил голову влево, словно во второй раз ощутив, как холодное дуло прижалось к щеке. На пару мгновений Боннет прикрыл глаза, стараясь выровнять дыхание. — Он вывел меня с т-территории академии и собирался у… Уб-бить. Говорил, что я разрушил всё, к чему прикасался, а потом упал… И прострелил себе голову, — Стид поднял глаза, ища реакции, но экипаж молчал и не двигался. Все до единого, кроме стоящих в стороне Джима, пристально смотрели на него. — Я бросил жену и детей, чтобы скрыться в море. Я думал, что поступаю правильно, что они всё равно не были счастливы со мной. Но я ушёл не так, как должен был. На самом деле, я сбежал, как последний трус, и это мучило меня каждый раз, как я закрывал глаза. А потом Эдвард… Он отказался от всего, чтобы спасти меня, не зная, что я не заслужил этого, что я не тот человек, которого он себе представлял. И я всё время подводил вас, оступался, ставил под угрозу жизни экипажа и целостность корабля, а вы, в конце концов, были теми, кто меня защитил, — сжав зубы, Стид прижал ладонь к лицу и потёр глаза, в последней попытке согнать наваждение. — Семья, которую мне навязали, и которой навязали меня, как оказалось, была счастлива, пока я не вернулся, и, наконец, мы расстались, как надо. Но перед этим моя жена помогла мне понять, чего я хочу и где должен быть. Я отправился в море снова, на шлюпке, в надежде найти Месть там, где оставил её, но вас, конечно, уже не было. И я не мог вернуться на Барбадос, если хотел избежать преследования, поэтому я поплыл по ветру, надеясь застать корабль дрейфующим и хоть как-то нагнать его, но прошло больше суток, а Мести не было на горизонте, и я не имел с собой провизии и достаточно воды, так что… Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем меня взял на борт торговый галеон, — Стид сконфуженно фыркнул. — Они плыли на северо-запад, и я обещал работать, если они доставят меня до любого из встречных свободных портов. Их капитан принял меня весьма любезно, так что я надеялся, что смогу позже устроиться на пиратское судно и найду вас со временем, — поймав на себе несколько заинтересованных взглядов, Боннет вспомнил, что был найден на шлюпе, а не на галеоне, и сейчас его рассказ разве что сбивал с толку. Поэтому он прокашлялся и поспешил продолжить: — Через пару дней на нас напал приватирский шлюп. Английский приватирский шлюп, на английское торговое судно. Мы были в замешательстве, но сдались, когда капитан решил отдать груз добровольно во избежание человеческих жертв. Нас взяли на абордаж, и все ждали скорее бойни, чем милости, но вот капитан корсаров ступил на борт и потребовал… Все… Наши… Шляпы? — проговорил Стид медленно, так, словно сам не верил в то, что случилось. Но дальше история становилась лишь безумнее, а потому он решительно проигнорировал пробежавшийся по палубе смутный галдёж. — Он рассказал, что на днях напился вместе со своей командой и, в запале решив развлечься, но не имея под рукой ни карт для бриджа, ни мишени для метания ножей, задумал всем экипажем швырять за борт шапки, чтобы узнать, у кого дальше замах. И действительно, клянусь вам, они не взяли ни сахара, ни рома, ни жизней экипажа, но забрали все шляпы до единой. Только вот у меня шляпы не было, и капитан, заметив это, подошёл подтрунить и посмеяться, а сам представился, как Бенджамин, — Боннет взволнованно закусил губу. — Бенджамин Хорниголд. Я чудом сразу вспомнил, где раньше слышал это имя. Эд лишь раз сказал при мне, что так звали его первого капитана, и я спросил сам, не знает ли корсар Эдварда Тича. Он разом стал серьёзен и собран, ответил, что это было имя его предыдущего старпома, что он был смекалистый славный малый, и захотел узнать, зачем я его ищу. Я рассказал всё, как есть, хоть и коротко, насколько смог, после чего капитан Хорниголд ответил, что знает, где мне теперь можно перехватить Месть. Он был мил, предложил покинуть галеон и взойти на борт Странника, а я обрадовался, что, наконец, отыскал нужный путь, и даже не подумал отказаться. Мы плыли в Порт-Ройал несколько дней, его команда… Чудаковатые, но приветливые ребята, и сам он оказался гораздо более располагающим, чем я ожидал — не потребовал ничего в качестве оплаты, сказал, что просто рад помочь другу бывшего товарища, а потом, узнав, что я в розыске, на время ремонта разрешил мне не сходить с корабля, чтобы не попасться. Так что мне помогли добраться сюда, и, как видите, наши пути и впрямь пересеклись, но я не надеялся, что это произойдёт так внезапно и скоро, — Стид пристыженно поджал плечи, с робким трепетом признав: — Я долго искал вас, и, хотя на Страннике было чудесно, моё место тут. Конечно, если вы позволите мне вернуться. На несколько мучительно долгих секунд воцарилось общее безмолвие. Члены экипажа переглядывались между собой, словно без обсуждения пытаясь понять, что думают остальные. Недосказанность давила, и Стид не мог ни сдвинуться с места, ни добавить что-то ещё, чтобы укрепить свою позицию. Он просто ждал и надеялся на чудо. Но чуда, к сожалению, не произошло. Первым с места сдвинулся Роуч. Он подошёл к шлюпке, взял один из тюков с крупой и, закинув его на плечо, направился на камбуз. Перед тем, как скрыться под палубой, он бросил на Стида лишь один острый взгляд, беззастенчиво шмыгнул носом и исчез в непроглядной тьме коридора. В этот момент его уход стал решающим. Большая часть команды, предположив, что все из них увидели и услышали достаточно, начала разбредаться по своим делам. Кто-то, также, как Роуч, взял груз из шлюпки и последовал за ним. Кто-то молча направился в кубрик. Кто-то, кто должен был остаться на посту в эту ночь, демонстративно поднялся на квартердек. Но все неизменно стремились отдалиться от Стида на самое большое возможное расстояние, так и не дав ему ответа. Лишь Хименес и Олу не спешили уходить. Олуванде, проявляя неизменно свойственную ему чуткость, замер у фальшборта, глядя на Стида с виноватой полуулыбкой. И только Джим, наконец, дождавшись хоть какого-то подобия уединения, отмерли и направились в сторону Боннета. От этого Стиду стало не по себе. Джим всегда выражали свои чувства предельно ясно, так, чтобы собеседник точно знал, что их гложет, и, если уход Стида нанёс им хоть какой-то вред, ответного вреда ждать следовало неизбежно. Но Хименес, вместо того чтобы воткнуть нож Боннету в печень, только встали в нескольких футах напротив него и, скрестив руки на груди, заявили: — Они имеют в виду, что ты можешь остаться, — удивительно было услышать общее мнение от того, кто всегда растрачивался на речи меньше всех. И всё же этому должна была быть причина. — Но им нужно время, чтобы понять причины твоего ухода. — И тебе? — осторожно уточнил Стид. — Мне не нужно, — Джим покачали головой. — Я и так всё понимаю, были там. Груз обязательств, завязанных на чести, самый тяжкий, какой только может быть. Он заставлял иных людей делать вещи и похуже этого. Знаешь, о чём я говорю? — пытливо сощурились Хименес, и Стид кивнул. Он не сомневался, что Джим подразумевали какую-то из тех историй, где они прикончили целую гору людей. — Только не попадайся на глаза старпому и капитану Эдварду, пока не сформулируешь оправдание получше. Хэндс точно тебя выпотрошит, можешь даже не рассчитывать договориться с ним. С капитаном… Посложнее, пожалуй. Он либо оторвёт тебе голову, либо сам утопится. А может и то, и другое. — «Утопится»? — переспросил Стид, но Джим сделали вид, будто ничего не услышали. — Можешь спрятаться в нашей с Олу каюте. Без разрешения туда никто не заходит, — кроме того, Олуванде и Хименес, похоже, были пока единственными членами экипажа, которые не испытывали к Стиду двойственных чувств. А, следовательно, им не нужно было время и пространство на то, чтобы во всём разобраться. — Мы прикроем. На очередном вдохе Боннет ощутил, как в груди что-то высвободилось и распустилось, наконец ослабив болезненное напряжение, до хруста сдавливавшее кости. Его приняли. Пускай не безоговорочно и единогласно, но всё же. И, хотя впереди предстоял трудный путь к возвращению утраченного доверия, первый шаг был успешно сделан, и Стид ни за что не посмел бы свернуть. Безудержно радостный и до глубины души благодарный, он не успел подумать, прежде чем податься вперёд и обнять Джима за плечи, зажмурившись и прижав их к груди так, словно всё происходящее вот-вот могло оказаться иллюзией. Тонкие жёсткие руки в ответ обвили его спину, и Боннет наконец смог успокоиться, пускай даже на пару незначительных мгновений, но всё же забыв тревоги последних дней. Его путь и впрямь был долгим и трудным, и не раз Стид боялся, что не доберётся до цели живым, но сейчас он был здесь, в душе надеясь, что самое сложное осталось позади.