Место у ног

Ещё долгое время после того, как квартирмейстер Хорниголда открыл люк и, браня матросов, на чём Свет стоял, выпустил их из трюма, Эдвард тихо посмеивался, свернувшись калачиком в дальнем углу своей камеры. Веселье его было тусклым, угрюмым и беспомощным, практически отчаянным, а потому как никогда искренним. Обозлившиеся матросы не оставили в трюме света перед уходом, и, когда люк оказался снова заперт, а Эд остался совершенно один, вокруг воцарилась непроглядная тьма, снедающая любые рациональные, здравые мысли, чтобы затем безжалостно заменить их страхами и подступающим болезненным бредом. Воистину, Странник был по-настоящему проклятым кораблём. Любой, кто осмеливался ступать на его палубу по собственному желанию, в считанные недели терял душу. Тех же, кого сюда приводили силой, леденящий ужас уничтожал куда быстрее, чем могли уничтожить самые тяжкие побои и длительный голод. По собственному опыту и мнению Эдварда, не бояться Хорниголда можно было лишь тогда, когда ты не знал о его существовании. Старый ублюдок, на удивление, вовсе не был и вполовину так же жесток, как большинство прославленных карибских пиратов, и всё же он казался куда страшнее, чем кто-либо из них. Не придумывая изощрённых наказаний, не имея привычки выставлять изуродованные трупы своих врагов напоказ, Бенджамин, лишь раз взглянув на человека, будто сразу понимал, как расколоть саму его суть, изменив её по собственной прихоти. Именно этого и боялся Тич. Памятуя о том, сколько силы воли потребовалось, чтобы освободиться от чужого гнёта в первый раз, Эдвард не брался недооценивать власть, которую Хорниголд мог установить над ним, но, несмотря на это не желая сдаваться прежде времени, изо всех сил убеждал себя, что в этот раз всё будет иначе. В то время, как Эд рос и становился мужчиной, Бенджамин уже старел, должно быть, потеряв хотя бы часть прежней хватки. Его хитрость уже не могла блистать столь же ярко, как прежде, его сила склонялась к земле под гнётом многолетней усталости. Во всяком случае, Тич мысленно убеждал себя в этом. Даром, что со стороны всё выглядело совсем иначе. Время под палубой, в трюме, где не было ни окон, ни света, ни других людей, текло иначе, чем за пределами корабля. По шуму волн и гладкому скольжению, вибрирующему за плотными дощатыми стенами, Эдвард знал, что Странник снялся со стоянки, хотя и не мог представить даже приблизительно, куда он двигался и как далеко отошёл от Баратария-Бэй. Сумбур в голове постепенно сменился усталостью и последней призрачной надеждой на то, что Стид будет достаточно умён, чтобы не пускать Месть по следу Хорниголда, а послушаться переданных Джимом советов и отправиться на поиски Марианны. Будучи уверенным в том, что никто из команды Мести не сможет даже приблизительно догадаться о сути нынешнего плана, Эдвард из последних сил верил, что их преданности и любви хватит на то, чтобы в этот раз поверить ему слепо. Он рассчитывал на их понимание всем сердцем, зная, что, если даст хоть каплю места сомнениям, страх, и без того заполнивший мятежный разум, охватит его с головой, пожрав в считанные минуты. Во власти Хорниголда здравого рассудка терять было нельзя, в противном случае Тич буквально подставил бы спину тому, кто без слов, но всё же неизменно грозился всадить нож ему между лопаток. Воспоминания, пускай старые, затхлые, пропахшие солью и приторными водорослями, становились ярче и чётче с каждой минутой. Эдвард не боялся ни пыток, ни физической боли. Эдвард боялся того, что Бенджамин мог знать о слабых местах его натуры. Поэтому, когда в трюм спустились трое матросов, явно не из тех, что были заперты здесь Джимом прежде, и отперли камеру, его объял небывалый, едва ли знакомый до этого дня ужас. В детстве трепет перед Хорниголдом, если он злился, был редким, колючим и шкодливым, но сейчас Эд ощутил, как по телу пробежалась тяжёлая истома тревоги, а бёдра задрожали, пропуская холод во внезапно ослабшие колени. Он понял, что не может встать. Впрочем, отправленным за ним матросам, похоже, это и не было нужно. Не обменявшись с ним ни единым словом, двое из них подхватили Тича под локти и вытащили из камеры. Третий нёс в руках фонарь и моток пеньковой верёвки. Только у лестницы Эду чудом удалось, без попыток отбиваться и брыкаться, найти в ногах хоть сколько-нибудь твёрдую опору и, сбивчиво перебирая ступени, подняться из трюма не волоком. Представление о том, куда, зачем и по какой причине вели Эдварда, было предельно логичным и ясным. Никто до этих пор, вероятно, не решался доставлять Бенджамину Хорниголду столько проблем, к тому же умудряясь после уходить практически безнаказанным. К непритязательным капризам и уловкам Эдварда, выброшенным на пути от Порт-Ройала до Баратария-Бэй, Хорниголд был терпелив абсолютно запредельно, как и ко всему, что случилось между ними на стоянке в бухте. Но это не казалось нежданной удачей или незаслуженным благословением. В прежние, уже давно минувшие годы Бенджамин, хотя и был столь же уверен в себе, выдержан и внешне спокоен, никогда не ждал лишнего мгновения, прежде чем воздать наказание или ответить за обиду. Каждый матрос на Страннике неизменно съёживался в ужасе в тот же миг, как понимал, что допустил оплошность, с лёгкой подачи быстро приобретаемых привычек ожидая скорейшей полномерной расплаты за содеянное. Сложно было предположить, с какой целью Хорниголд терпел столь долгое время, прежде чем, наконец, напомнить Эдварду его место на этом корабле, и, главное, сколько неприязни в нём накопилось для вымещения. Но даже думая об этом сам Тич старался не терять лицо. К моменту выхода на палубу, он уже был крепок, сдержан и внешне насмешливо спокоен, одним только взглядом хитрых карих глаз выражая неприязнь ко всем жалким, безвольным крысам, работающим на борту этого тошнотворно безупречного корабля. Но матросы не видели этого. На появление Эдварда никто из них даже не обернулся, все только молча продолжили работу в привычном стройном и отточенном темпе, когда единственным, кто сосредоточил на пленнике всё своё холодное, колкое внимание, стал застывший у грот-мачты Хорниголд. Неподалёку от него палубу разъедало тёмное, весьма крупное погорелое пятно, которое, судя по пушащимся в лёгком влажном воздухе зазубринкам, кто-то из корсаров уже попытался зачистить. Доски, впрочем, были уложены достаточно усердно и плотно, чтобы разъеденная огнём палуба не грозилась провалиться под иным матросом, осмелившимся пройтись по ней. — Эдвард, — кивнул Бенджамин, когда матросы, держащие Тича, замерли в нескольких шагах напротив своего капитана, крепкой хваткой удерживая пленного на месте. Впрочем, он и сам не предпринимал ни единой попытки вырваться, стоя на месте с напускной твёрдостью и глядя прямо в серые глаза напротив. На свету стало заметно, что зрачки Хорниголда уже начинали светлеть преклонной слепотой. Эдвард ехидно ухмыльнулся, впервые твёрдо заметив, что возраст брал своё и у таких поганых, непостижимо чудовищных и бесконечно опасных людей. — Есть ли у тебя что-нибудь, чтобы сказать мне? — Так сложилось, что есть, капитан Хорниголд. Только прими это со всем вниманием, на какое способен, потому что я вряд ли смогу повторить. — Поведя плечами, Эд сдержанно прокашлялся, прежде чем, расправив плечи, с напускным апломбом вдохнуть через нос и от души плюнуть Бенджамину под ноги, после просияв самодовольной улыбкой и нарочито елейным голосом подчеркнув: — Боюсь, ёмче мне уже не выразиться. — Больно видеть, как низко ты пал без должного надзора, — абсолютно невозмутимо ответил Бенджамин, бросив лишь один короткий взгляд к собственным сапогам, чтобы затем вновь встретиться лицом к лицу с Тичем. — Ложь, истерики, слёзы и эти… Омерзительные ужимки. Неужели это и есть лучший пират всех времён? Мой ученик? Мой наследник? Разыскивая тебя, я имел куда более благоприятное представление о том, что увижу. — Ох, мне страшно жаль тебя разочаровывать, — Эдвард едва заметно улыбнулся, отведя взгляд с мягким безразличием. — Хотя так-то нет. На самом деле мне нет никакого дела до того, что ты думаешь, подлый старый ублюдок. Не обессудь. — А ты, как я погляжу, до сих пор не научился отличать храбрость от глупости. И всё так же ведёшь себя, словно малолетний ребёнок. — Если ты столь низкого обо мне мнения, зачем гонялся за мной по всем северным водам Карибов? — вскинул брови Тич. — Вряд ли ведь только затем, чтобы унизить меня в лицо. Хотя было бы славно, если бы оказалось так. Наверное, я мог бы уйти с этого поганого корыта, в таком случае. Шлюпку не одолжишь? — Тебе лучше сейчас же привести свою голову в порядок и начать следить за языком, Эдвард, — посоветовал Хорниголд всё ещё спокойно и терпеливо, но уголки губ его при этом пару раз дёрнулись, пока ещё успешно сдерживаясь от того, чтобы обнажить ненамеренный оскал. — Я предложу в последний раз, так что слушай меня внимательно и хорошенько подумай прежде, чем ответить. Пойдём в мою каюту и договоримся о том, какие права и обязанности ты можешь иметь на моём корабле, раз уж ты уже здесь. В противном случае, я буду вынужден получить желаемое теми методами, которые считаю приемлемыми сам. — Ты не сможешь заставить меня делать то, чего я делать не хочу. Во всяком случае не теперь. Я Чёрная Борода, а кто ты? — Эдвард усмехнулся. — Старый капер, тешащийся остатками былой славы, находящийся в одном лишь шаге от забвения и немощности. Не пытайся запугать меня, теперь ты вызываешь во мне только отвращение и жалость, постыдный ты пыльный подонок. Я тебя не боюсь, — ложь была бессовестной и глубокой, но неочевидной, что ощутимо придало Тичу уверенности. Он больше не дрожал, хотя ослабляющий мышцы ужас неизменно сковывал тело, отдаваясь оглушительным звоном в ушах и тошнотворным туманом в голове. Тич был мнимо смел, прекрасно зная, на что идёт, и, более того, будучи уверенным, что, какие бы жертвы он ни понёс на этом корабле, они будут напрасны все до последней. Он не сдавался, не пытался идти на переговоры или даже скормить Бенджамину кратковременную обманку, способную дать отсрочку уже совершенно неизбежной экзекуции. Но причиной тому вовсе не было неблагоразумие или даже помутнение рассудка. Эдвард не желал опускать руки потому, что это было не в его натуре. — Тебе не нужно бояться меня, Эдвард, — нехарактерно смиренным голосом заверил Хорниголд, но затем, с неиссякаемой грацией заложив руки за спину, отступил от грот-мачты, освобождая путь своим матросам. — Но тебе следует меня уважать. Прискорбно, что за минувшие годы ты успел забыть об этом. — Бенджамин лишь коротко кивнул, прежде чем матросы, держащие Тича, ринулись вперёд, в то время как их третий товарищ, оставив фонарь на ближайшей бочке, обошёл мачту полукругом, неторопливо разматывая верёвку освободившимися руками. В груди поднялось давно позабытое беспокойство. К нынешнему возрасту Эдвард был прекрасно знаком с этим чувством. Он знал, что должно было произойти — в конце концов, исход его положения с самого начала представлялся вполне банальным, — но подготовиться к этому было нельзя. Если в детстве и юношестве не было имиджа, не было бремени гордости, а физическая боль казалась самым страшным из возможных наказаний, теперь Тич не был способен представить, как он, капитан, захвативший и сменивший множество кораблей, вселяющий ужас в своих врагов и почтение в товарищей, будет не только избит, но и унижен столь неуместным, жалким и постыдным образом. Даться Хорниголду по собственной воле сейчас было бы малодушным и трусливым поступком. Начать драться и вырываться — бессмысленным и глупым. Поэтому, когда Эдварда, сумевшего лишь упереться в дощатый палубный настил каблуками сапог, ткнули носом в истрёпанное, но, тем не менее, прилежно отполированное древко грот-мачты, он, оцепеневший, мог только крупно моргать округлившимися в бесплотной растерянности глазами и чередовать глубокие, ровные вдохи с бессильными задержками дыхания. Лишь в тот момент, когда каперы, до сих пор удерживавшие Тича усердно и даже излишне настороженно, попытались перехватить его предплечья, чтобы вытянуть руки за мачту, он опомнился. Почувствовав краткую и относительную, но всё же свободу, Эд дёрнулся, вырвав запястья и локти из чужой хватки, а затем попытался рвануться назад, хотя бы вступить в драку, прежде чем позволить избить себя, словно беспомощного мальчишку, но застыл на месте, не отдалившись от грота даже на дюйм. На своей спине, чуть пониже шеи, где смыкалась линия плеч, Тич ощутил крепкое давление тёплой и крупной ладони. Хорниголду хватило всего одного толчка, чтобы снова прижать его к мачте, позволив одному из матросов надёжно и быстро обмотать запястья Эдварда грубой ворсистой верёвкой. Он зарычал, в отчаянии пытаясь вырвать руки из цепкой петли, но с каждым новым трепыханием, с каждой попыткой взбрыкнуть ладонь Бенджамина придавливала Тича к мачте всё сильнее и сильнее, спирая рёбра поверх груза испуга. — Как ты смеешь?! — в бессильной ярости просипел Эдвард, упёршись лбом в плотное основание мачты. Безуспешно он старался выровнять дыхание, зная, что в здравом и усмирённом духе пройти можно было и через худшее, но дурные воспоминания, смешиваясь со страхом и ненавистью к Бенджамину, не давали продохнуть сквозь пелену внезапно слишком отчётливо очертившейся беспомощности. — Ты не оставляешь мне выбора, Эдвард, — раздался голос прямо позади, вплотную, практически над ухом. Звук был мягким и хрипло-бархатистым, прогнавшим по шее волну мурашек и оставившим после себя омерзительный зуд, который, вероятно, удалось бы содрать только вместе с кожей. — Я не в праве терпеть подобное отношение ко мне на собственном корабле, когда твою вопиющую наглость могут видеть практически все мои матросы. Каким я буду капитаном, если позволю пленнику обращаться со мной подобным образом? — Запомни хорошенько всё, что делаешь: позже я заставлю тебя пожалеть об этом, — с рыком заверил Тич, хотя уже и сам не верил собственным словам, неожиданно подавленный позорной безвыходностью происходящего. Вытянутые через мачту руки рывком дёрнули наверх, а затем раздался приглушённый и резкий, короткий треск. Кто-то из каперов воткнул в мачту нож по самую рукоять, зацепив за неё верёвку, скрепляющую запястья Эдварда. Предплечья, занесённые вверх, потянулись вместе с этим коротким, совершенно бесцеремонным движением. Сгибы локтей прижались к телу мачты практически болезненно, вынудив Тича уже самостоятельно приникнуть к жёсткому дереву грудью, лишь бы хоть немного облегчить грозящее долговременной ноющей болью натяжение. В этой внезапной суете Эд практически упустил момент, когда рука с его спины невесомо скользнула вниз, чтобы оттянуть в сторону полы рубашки, выравнивая её порядком измявшееся полотнище. Следующим звукам стал треск ткани, ловко и безошибочно взрезанной клинком Хорниголда. Всё произошло в одно движение, отточенное и притворно бережное — лезвие даже мимолётно не задело кожу на спине, что в грядущей, совершенно очевидной и неизбежной перспективе казалось не более, чем злобной насмешкой. И всё равно даже теперь Эдвард успел мимолётно подумать о том, что рубашку было жаль. Пускай заношенная им за последние дни абсолютного аврала, она принадлежала Стиду, она была мягкой и ладно скроенной. Едва уловимо, но она всё ещё пахла дорогим мылом, ароматной солью и хорошими духами. Совершенно прекрасная, изысканная, действительно хорошая и выполненная со знанием дела вещь была уничтожена без единой секунды промедления, словно сам Хорниголд не видел, что она — эта рубашка, даже на теле Эдварда неизменно принадлежащая Стиду, — могла означать. Ветер, стихающий то ли на удалении от Баратария-Бэй, то ли в ленивой дрёме неба после утреннего дождя, мгновенно пробежался по обнажившейся смуглой коже спины. Уткнувшись лицом в мачту, Эдвард не видел ничего, кроме размытых и кривых силуэтов облаков на периферии зрения, купающихся в постепенно наполняющемся цветами небе, но кроме того он уже не чувствовал медно-кислого, и всё же лёгкого запаха чистой и пресной влаги. Погода становилась благоприятной, отпуская излишне затянувшиеся пасмурные сутки. Постепенно выравнивая дыхание, Тич представлял, как стоит на баке, излишне нетерпеливо дожидаясь заката, чтобы выйти из порта в ласковую вечернюю прохладу второго за день прилива, углубившего сверкающую охристо-золотистыми отблесками гладь рассыпчатых волн. Только что он кичился перед Хорниголдом собственным вымышленным именем, наивно полагая, будто теперь оно сможет послужить щитом, но сам, тем не менее, презирал и отвергал кличку «Чёрная Борода», не желая выносить того, чем теперь одарила его некогда ласковая слава. Без неё в нынешнее время было бы намного проще. Будь Эдвард скромнее, сдержаннее в прежнем горячечном желании доказать всему Миру, что он в сотни раз лучше тех, кто слепо пытался задавить его, быть может, он не был бы столь знаменит, его имя не произносили бы шёпотом, его не звали бы проклятьем и гением столь злостно и вместе с тем трепетно, но, по крайней мере, он не жил бы чужую жизнь, имея возможность наслаждаться тем же беспутным и вольным существованием, которым награждались все безвестные пираты, заботящиеся лишь о том, где поживиться достойной добычей и как не попасться при этом в руки королевского флота. Но эта жизнь, такая дешёвая и простая, и вместе с тем значительно более спокойная, чем бытие живым мифом, сколь бы ни прельщала свободой от нынешних тягот, была далёкой и чужой. Реальность самого Эдварда, когда он, едва погрузившись в мысли, внезапно разобрал позади говор и копошение, раздавила последнюю слабую грёзу в пыль, заставив его зажмуриться, лишь бы даже мимолётно не выдать страха, вспыхнувшего в глазах. Тич не видел этого, но каким-то смутным, интуитивным образом, по звукам шагов, движению силуэтов и смещению воздуха понял, что трое матросов, дотащивших его сюда и привязавших к мачте, отошли в сторону, освободив место вокруг. За спиной Эдварда остался только сам Хорниголд. Никогда ещё при Тиче на Страннике не происходило ничего подобного. Бенджамин, назначая наказания, порой жестокие, неумеренные и излишне кровавые, при их исполнении оставался в стороне, обременяя себя только тем, чтобы самостоятельно выбрать палача. По этой причине разгульному пройдохе Калико Джеку спускали с рук чуть больше оплошностей, чем прочим рядовым матросам — мастер кнута на борту был ценной дисциплинарной единицей, и Джек, подпитываясь уверенностью из столь неожиданно полученного статуса, зациклился на своём умении достаточно, чтобы стать в нём лучшим. Подобные исполнители ценились Бенджамином непозволительно дорого, но всё же сам он, как казалось до сих пор, не опускался до прямого участия в экзекуциях, проводимых над оступившимися членами экипажа. В первом расцвете юности Эдвард ни раз задумывался об этом, начиная с того, что Бенджамин считал себя выше этого, и заканчивая тем, что он мог испытывать прямое отвращение к собственным же методам по прихоти какой-нибудь из его причудливых жизненных историй. Позже, получив под командование Марианну, Тич забыл об этих бессмысленных размышлениях на долгие годы, но лишь затем, чтобы теперь, спустя много лет, будучи привязанным к болезненно знакомой мачте и совершенно постыдно перепуганным несмотря на внешнюю твёрдую ярость и выдержку, осознать, что Хорниголд, вероятно, не брался бить матросов собственными руками лишь потому, что рационально боялся навредить кому-либо из членов экипажа сверх разумной меры. Мысль об этом сперва возникла в голове мимолётным флёром, но затем мгновенно укрепилась, едва Эдвард, не успев вовремя вздохнуть, услышал позади звучный свист кнута за ничтожное мгновение до того, как ощутить пламенную, тяжёлую боль, полосой разлившуюся поперёк позвоночника. Старый ублюдок не поленился, не зря побрезговав плетью, хвосты которой небрежно оставляли несколько следов за раз. Бенджамин, очевидно, в своём желании расквитаться был усерднее и дотошнее. Размеренная, и всё же кажущаяся остервенелой сила, с которой был нанесён удар, явно давала понять, что усталости он не боялся. Даже если бы замахов было всего десять, это нанесло бы достаточно вреда, чтобы иной, менее привычный к подобному укладу моряк взвыл от боли, принявшись молить о пощаде. Эдвард же, не будучи членом экипажа, но будучи заключённым Странника, не удостоился чести знать, сколько ударов ему предстояло вынести. Самым наивным образом он надеялся только на то, что это было к лучшему. Не имея возможности считать, Тич готовился держать себя в руках значительно усерднее, не ожидая освобождения или даже передышки. Второй удар лёг практически параллельно первому, но значительно ниже, вдоль изгиба поясницы. Хвост хлыста пластичным остриём мазнул по мягкой выемке талии, и Эдвард выпустил воздух через нос, ожидая, когда свист раздастся вновь. Третий удар уже не заставил себя ждать, не позволив расслабиться даже на пару секунд, и с тем же разрывом последовал четвёртый, пятый — за ним. Практически не чувствуя затекающих рук и неожиданно слишком остро чувствуя спину, Тич постарался отвлечься, чтобы сбиться со счёта, но разум сам выцеплял взвизгивания рассечённого воздуха и свежие вспышки мучительно горячей боли, охватывающей бока и спину. Матросы, работающие на палубе, впрочем, ни на миг не отвлеклись на то, что происходило у грот-мачты, будто каждый из них был лишь призраком, не сумевшим найти покоя миражом, слишком далёким от низменного плотского мира, чтобы замечать происходящее в нём даже в столь жестокие и ужасающие мгновения. И прежде не питавший расположения к тем, кто по собственному желанию нёс службу на Страннике, когда слава его капитана обгоняла корабль за версту, в эти минуты Тич ненавидел здешних каперов сильнее и глубже, чем когда-либо. Они, привыкшие к издевательствам, помыканию и побоям, научились терпеливо сносить их вместо того, чтобы давать отпор. Эдвард не мог придумать судьбы презреннее, чем эта. Уж лучше было стоять у мачты привязанным и бессильным, чем прислоняться к ней по собственному согласию с совершенно бесчеловечными методами по глупости избранного капитана. Хорниголд не заслуживал преданности, но власть его, его умение убеждать и читать людей, были слишком сильны, чтобы спорить с ним до момента достаточно бесповоротно ужасающего, способного вразумить его подчинённых в круговороте безвольной, исполненной боли вечности. В тот момент, когда количество ударов перевалило за две дюжины, Эдвард сбился со счёта. Теперь он невольно благодарил матроса, закрепившего его руки на рукояти вогнанного в мачту кинжала. Не имея этой маленькой позорной опоры, Тич, вероятно, давно свалился бы с ног. Он трясся, сбивчиво дыша и едва сдерживая стоны, уже слишком отчётливо чувствуя густые капли влаги, стекающие по спине, но не разбирая, кровь это была или пот. В забытьи Эдвард ближе прижимался к мачте, ёрзал и тёрся об неё лицом, прижимаясь то одной щекой, то другой, то лбом. На подветренной стороне палубы стало вдруг практически невыносимо жарко, хотя небо было всё таким же выдержанным и бледным, а невесомый ветер всё так же носился между мачтами — теперь его развеянные касания казались языками пламени, обдававшими спину и задетые кнутом бока. На ресницах Эдварда оседали непролитые слёзы, но Хорниголд, принявший бессменную стойку за его спиной, даже не запыхался, будто играючи, с лёгкой руки удар за ударом разрывая на куски живого человека. Ещё не меньше десятка замахов минуло, прежде чем Тич, лишившись последних сил, повис на руках. Колени подогнулись, а сгибы локтей, заломленные до ноющей боли, упёрлись в широкое древко грот-мачты. Эдвард уже не чувствовал этого. Его разум, расплывчатый и туманный, способный сосредоточиться только на боли, отсчитал ещё три удара, уже далёких и смазанных, словно не имеющих разрыва, а только момент, когда боль вдруг на миг становилась сильнее, чем можно было вынести. После них сдержаться уже не удалось. Эдвард вскрикнул. Над палубой пронёсся короткий, рваный и прерывистый звук, отдалённо напоминающий вой упавшего в пологий овраг животного, а затем всё вдруг стихло. Тяжело дыша, Тич прождал ещё несколько невыносимо долгих мгновений, прежде чем понять, что его больше не бьют. Вяло завозившись, он приоткрыл глаза и лишь затем рядом, справа от него, раздался глухой стук. На палубу повалился наспех смотанный в кольцо кнут, густо пропитанный кровью, которой суждено было неминуемо въесться в доски. Пару раз моргнув в попытке отогнать эту картину, словно невовремя подкравшийся полусон, Эдвард запоздало понял, что кровь эта принадлежала ему, и, заскулив, через боль склонил голову, прижавшись ухом к собственному правому плечу. Он не был уверен, не привиделись ли ему алые пятна, расцвечивающие деревянный настил под его бессильно подкосившимися ногами. Казалось, будто на изодранной спине совсем не осталось мяса. Кожа и мышца были глубоко изодраны, лишь в редких местах пропуская островки уцелевшей плоти, по краям иссечённой увесистым плетённым кнутом. — Эдвард? — низкий мягкий голос вновь раздался позади, но теперь прямо над головой, и Тич, съёжившись, постарался поджать плечи, чтобы скрыться от него, но первое же, совсем крохотное и незначительное движение прогнало по всему телу приступ агонического мучения, яркого настолько, что на несколько секунд пропало зрение. — Эдвард, ты слышишь меня? Эдвард слышал, но не желал, да и не мог ответить. Язык онемел, лёжа во рту бестолковым неподвижным отростком, а иссушенное горло едва ли позволяло набрать достаточно воздуха для хотя бы одного осмысленного слова. В голове густым, плотным, давящим изнутри облаком клубился едкий туман. Тич мог думать лишь о том, чтобы поскорее высвободить руки и, рухнув на палубу, забыться в бесчувственном полусне, где не было ни боли, ни жара, ни страха, ни одиночества. Сожалений там не было тоже, и именно они, ложась липкой плёнкой на сбивчиво колотящееся сердце, заставляли Эдварда продолжать истязать себя самостоятельно, без его на то воли подбрасывая в сознание картины о том, что могло бы быть, выбери он хоть раз в своей жизни не тот путь, который неизбежно возвращал к пустым страданиям, передышка между которыми была лишь затем, чтобы их возобновление казалось ещё болезненнее и острее. Но впасть в долгожданное беспамятство Тичу не позволили. Когда кинжал, за который с трудом, но всё же цеплялись связанные кисти Эдварда, выдернули из мачты, он повалился на колени, ободрав щёку об испещрённое насечками дерево, и тут же почувствовал, как его схватили за волосы, вынуждая вытянуть шею. — Отпусти, — почти неразличимо, жалостливо и совершенно беспомощно прохрипел Тич, но его с трудом выдавленная просьба осталась без должного ответа. — В следующий раз, когда ты окажешься на палубе, я ожидаю, что нам будет значительно проще вести беседу, Эдвард, — предупредил Хорниголд, но, заметив, как туманны и пусты были беспросветно чёрные глаза напротив, только цокнул языком и мимолётно поджал бледные губы. Он не зря остановился, услышав первый вскрик. Определять точное количество ударов для Эдварда было бесполезной идеей, это стало ясно ещё с его юности. Но, как только Тич откровенно выказывал признаки собственных страданий, это означало близость к тому состоянию, выйти из которого целым ему можно было уже не рассчитывать. Меж тем желания ломать столь ценного человека рациональный по нраву и мыслям Бенджамин не преследовал — только сломить. Вынудить склониться, а не уничтожать под корень. Вместе с рассудком и духом Эдвард мог лишиться и всех черт, из-за которых прослыл гениальным стратегом, стал великим пиратом, и мог быть действительно полезен. Но грань баланса между тем, чтобы заставить его делать что-то против собственной воли, и тем, чтобы безнадёжно уничтожить его, была ювелирно тонка. — Хэндс остриг тебя, какая жалость, — заметил Бенджамин будто между делом, прекрасно зная, что Эдвард, если и слышит его, едва ли понимает хоть одно слово. — Стид весьма поэтично описывал мне твой образ, ему нравились твои волосы. Что же ты такое теперь? Не понимая слов, но каким-то чудом будто уловив их общий смысл, Тич содрогнулся и, напрягшись, попытался встать, но руки до сих пор были привязаны к мачте, а ноги не слушались. Свободная рука Хорниголда, не сжимающая пригоршней вьющиеся пепельные волосы, потянулась вниз и, устроившись у Эдварда под подбородком, провела линию вдоль нижней челюсти. В этот миг что-то дикое, забитое и до полусмерти напуганное, знающее, что терять было уже практически нечего, резким скачком прорвалось из глубин. Глаза Тича распахнулись, и он, невероятно быстро дёрнувшись вниз и чуть в сторону, зубами вцепился в предплечье Бенджамина, со всей силы, беспамятно, так, словно нужно было прогрызть насквозь не только одежду и кожу, но и кость. Хорниголд не дрогнул. Он только вскинулся, шумно втянув воздух через нос, явно рассчитав силу, прежде чем дёрнуть волосы Эдварда в сторону мачты и туда же рывком направить прикушенную руку. Раздался глухой, гулкий и пустой звук удара, а затем зубы Тича разжались, и сам он безвольным, замученным до беспамятства телом осел на палубу, забитый и обессилевший. Глаза его, тем не менее, оставались открыты, а взгляд запоздало и невыносимо медленно следовал за каждым движением Хорниголда. Капер встал, отряхнулся, отошёл к бочке, на которой был оставлен фонарь, и, переставив его на палубу, снял крупную и увесистую деревянную крышку. Опустив руку в бочку по локоть, он набрал оттуда ковш воды прежде чем, приблизившись с ним назад к мачте, одним выверенным движением опрокинуть содержимое Эдварду прямо на изодранную спину. Забытье отступило мгновенно. В этот миг Эд почувствовал, словно все удары, которые он только что перенёс кошмарно длинной чередой, повторились вновь, но одновременно, вспыхнув оголёнными пересечениями на оставшемся без кожи теле. Вода, которой его облил Бенджамин, была морской. Она была солёной. Впиваясь в раны, разжижая свежую кровь, невыносимо едкая для изорванной спины влага ручьями прокатывалась по выбоинам кровавых следов, очерчивая каждый изгиб и оседая в ложбинках, где кнут прерывал свой путь, заостряя след. Тич проснулся окончательно и безнадёжно, бодрый в неотступающей агонии, чувствующий каждую её крупицу, необыкновенно остро ощущающий даже самые мелкие свои движения, простые вздрагивания, заставляющие мышцы шевелиться под кожей. Только ветер из пылкого внезапно превратился в невыносимо холодный, по мокрой коже замораживающий свежие раны, но каким-то чудом не закрывающий их кровавым льдом. Эдвард заозирался, дёргаясь и брыкаясь, пока Хорниголд, стоя менее, чем в двух ярдах от него, выбирал момент, чтобы заговорить вновь. Он не ждал положительного ответа здесь и сейчас. В конце концов, согласись Тич сразу на то, от чего прежде столь убеждённо отказывался, и его следовало бы заподозрить во лжи. Увёртки и сопротивление, напротив, с его стороны были предельно честным и очевидным подходом, когда Эдвард успел прослыть упрямцем среди всех, кто после встречи с ним оставался достаточно цел, чтобы говорить. — Мы могли избежать этого сегодня, — всё же заметил Бенджамин, усмиряя собственные осторожные мысли. — Но не избежали. Зато мы можем избежать этого впредь. Ты хочешь вернуться в трюм, Эдвард, или мне помочь тебе добраться до моей каюты? — З-запихай свой… Чёртов кн-нут себе в за… Зад, — крупно дрожа, огрызнулся Тич. Дух его бушевал, как бывало всегда в моменты страданий и безысходности. — Я чту твой ум, Эдвард, но, видит Бог, порой наблюдаю моменты, когда ты его недостоин, — Хорниголд вздохнул. Смысла повторять вопрос снова пока не было. Тичу, вероятно, потребовалось бы значительно больше времени на то, чтобы полностью переосмыслить происходящее и, наконец, сделать здравый, верный и рассудительный выбор. Поэтому Бенджамин только отступил ещё дальше, чтобы, закатав рукав, с невозмутимым, размеренным видом осмотрел место укуса. Прогрызть сюртук Эдвард не сумел, но на предплечье, ближе к изгибу крепкого запястья, уже расцветал свежий, довольно отчётливый след в виде полумесяца. Вероятно, к завтрашнему дню ему было суждено стать гематомой. Благо, Хорниголд переносил боль столь же легко, сколь причинял. Пока рука была цела и могла работать, не доставляя излишне ощутимого дискомфорта, она не стоила ни капли волнения. — Верните его в трюм. А рубашку бросьте за борт — это мусор теперь. И принесите Эдварду воды. Уверен, жажда просто… Мучительна. — Проклятый сукин сын, — бросил Тич в спину направившемуся под квартердек Хорниголду, но тот и ухом не повёл. Это был лишь первый этап в череде ступеней насущного плана. Ждать абсолютного результата сейчас было бы излишне самонадеянно. Практически сразу Эдвард ощутил, как верёвку на его руках перерезали, вероятно, тем же кинжалом, на котором она прежде крепилась. Не дав ему ни секунды на то, чтобы опомниться, кто-то подхватил Тича со спины и насильно поднял на ноги, вызвав очередной ошеломляющий приступ боли. Каким-то чудом Тичу хватило сил сдержаться вновь, но рассчитывать терпеть подобное обращение и дальше он не мог. Будучи на своём корабле, возвращаясь израненным с рейдов или выбираясь из портовой склоки, Эдвард забивался в самый дальний угол капитанской каюты и зализывал раны, покуда не иссякали неуместные позывы извечно дышащей ему в спину жалости к себе. Обычно единственным, кто допускался к нему в таком состоянии, был Иззи, в основном по той простой причине, что он Эдварда тоже не жалел. Подбадривая его предупреждениями и настойчивыми напоминаниями о том, что слабость в условиях пиратства — роскошь бестолковая, но, кроме того, непозволительно опасная, он помогал Тичу подниматься на ноги за несколько дней до того, как это становилось по-человечески разумным. Команда, так или иначе успевавшая застать приход капитана в плачевном состоянии, молча восхищалась. Иззи был доволен его крепкой силой воли и невероятным упорством. Эдвард тешился тем, что им восхищаются. В основном на Мести Королевы Анны все были довольны. Но теперь, без поддержки, в стане врага, загнанный и не имеющий ни малейшего понятия о том, что будет дальше, Тич чувствовал себя шатко и жалко. Он хотел быть в безопасности вновь. Пускай в относительной, но всё же на своём корабле, среди своих людей, ни один из которых не причинил бы ему намеренного вреда. Где к нему относились с уважением и проницательностью, где был Иззи, чтобы ворчать, и Стид, чтобы утешать. Но жизнь предлагала ему совсем иное. Та же самая троица матросов небрежно и без особенного участия дотащила Эдварда до камеры в трюме. Бросив его через порог, словно балластный мешок с песком, они закрыли дверь решётки и ушли, не забыв запереть ведущий к кубрику люк. Впрочем, даже если бы он был открыт, Тич не смог бы этим воспользоваться, будучи запертым за толстыми железными прутьями. Выждав момент, когда всё вокруг стихнет, он прижал одну руку поперёк содрогающихся рёбер, словно пытаясь обнять собственное тело, утешая его в безостановочной боли, и, приподнявшись на второй руке, медленно отполз в дальний угол камеры. Пока его не было, кто-то, возможно даже по приказу Бенджамина, опередив его сопровождающих, принёс сюда кувшин с водой и потёртое покрывало. Не решаясь сесть прямо, Эдвард подобрал под себя ноги и, приникнув к собственным коленям, лишь слегка приподнял кувшин над полом, отпивая несмело, боясь уронить. Лежанка, пускай изодранная, старая и тонкая, была всё же лучше, чем жёсткий пол, а Тич, каким бы упрямцем он ни был, не упрямился себе во вред. Он хотел жить, а значит, нужно было пить, равно как и отдыхать. Ведь, как ни крути, вернуться на Месть со Странника было сложно, но явно не сложнее, чем с Того Света. Только успев подумать об этом, Эдвард дрожащими руками расправил углы покрывала и, переставив на него колени, одно за другим, упал на живот, мгновенно забывшись загнанным сном.