Место у ног

Месть теперь казалась совсем иной, это чувствовал каждый на борту. Бледная надежда на то, что смятение, неуверенность и мрачная тревога исчезнут вместе с отплытием, подчистую исчезла, едва судно покинуло просторную заводь Баратария-Бэй. Туда постепенно возвращались прежде отпрянувшие от Мести Королевы Анны корабли, и всё же воздух от этого не казался спокойнее и легче. Пускай пиратский порт постепенно наполнялся естественным живым шумом, у экипажа была своя насущная тревога, по сути своей куда более трагическая, личная и тяжёлая. И всё же мысли о предстоящем путешествии ощутимо бодрили. Сумев отвлечься на привычную работу, команда терялась в ритмичной качке ухающих парусов и визжащих баночных узлов. Матросы переговаривались между собой, стараясь, тем не менее, не отвлекать сосредоточившегося на курсе рулевого — Айвена, курс которому передал лично Израэль Хэндс. Положившись на указ собственного капитана, он не особенно интересовался мнением Боннета. Самонадеянный ферт, и без того успевший натворить немало совершенно выходящих за грань разумного дел, ко всем прочим своим недостаткам, практически не смыслил в кораблевождении. Во всяком случае, именно эту черту его образа Иззи успел уловить вполне ясно и твёрдо ещё до того, как претерпеть изгнание и натравить на Месть британский королевский флот. Его не особенно заботило то, что могло измениться за время пребывания Стида на борту Странника, как было и с остальным экипажем, привыкшим к весьма очевидной непосредственности капитана в корабельных делах. Поэтому шум и возня на палубе и среди переплетений такелажа на реях закономерно приостановилась, когда Стид вышел из-под квартердека, держа в руках свежую, прилежно свёрнутую в рулон карту. — Где мистер Хэндс? — поинтересовался он с бледной, мягкой и явно вымученной улыбкой. — Старпом? — переспросил сидящий под лестницей Френчи. Кто-то из команды снабдил его несколькими вязанками бегущих канатов. Скрестив ногу и небрежно сутулившись, Френчи распускал их и сматывал через локоть. — Он на баке. Крепит стаксель. Мастера-то мы так и не нашли. — То есть, он ставит новый парус? Совсем один? Он же ранен, — Стид задумчиво нахмурился, но затем, едва заметив, каким на первый взгляд бестолковым и малоприятным делом занят его матрос, не дожидаясь ответа спросил вновь: — И что это ты такое делаешь? Снасти в порядке. Если хочешь помочь, можешь спуститься к Роучу на кокпит. Уверен, он не станет возражать против пары дополнительных рук. — Не думаю, что стоит, капитан, — понуро отозвался Френчи, ни на миг не оторвав взгляда от мотка, который набирал через правое предплечье. — Старший помощник Хэндс сказал, что грузовые и запасные канаты нужно связывать кольцами. — Вот как? — сощурившись, Боннет медленно облизнул побледневшие от резко нахлынувшего напряжения губы. — Что ещё сказал старший помощник Хэндс? — Что мы — кучка бесполезных отбросов, неспособная определить, где Север, даже если под рукой будут десять компасов и самый терпеливый на Свете штурман. — Изящное заявление, — Стид пусто усмехнулся. — Но несколько самонадеянное, как я нахожу. Можешь бросить это дело, Френчи. Я поговорю с ним. Возможно, мистер Хэндс несколько забылся. — О, капитан, я с радостью перестану, как только услышу то же самое лично от него, а так… Не обессудьте, — мельком подняв взгляд на Стида, Френчи виновато пожал плечами. — Я уважаю Ваш авторитет, и всё в том же духе, но ещё я не горю особенным желанием получить нож в глаз. Было видно, что Стид хотел добавить что-то ещё. Он уже разомкнул губы и вдохнул, залившись едва заметной краской возмущения, но в тот же миг понял, что изливать собственное недовольство на Френчи было бы сущим бессмысленным ребячеством. Так могли делать иные члены экипажа. Их нельзя было осуждать за совершенно естественное желание выпустить пар, когда выразить раздражение в лицо его цели казалось столь неуместным и опасным делом, но Боннет был капитаном. И, если он что-то и подчерпнул за последние недели, проведённые в море, так это то, что капитан мог сказать, что думает, любому человеку, урвавшему возможность находиться на его корабле. Вместо того, чтобы злиться на Израэля как прежде, глухо и за глаза, Стид выдохнул, а затем, выровняв едва исказившиеся подступившим недовольством черты лица, направился в сторону полуюта. Хэндс не мог иметь права голоса на его корабле. Во всяком случае, не теперь, когда его собственный капитан, неизменно и старательно его выгораживающий, был в плену у корсаров. Своим же старшим помощником Стид никого не назначал, и он также не желал терпеть иерархического беспорядка на борту Мести, устроенного человеком, едва ли достойным звания пассажира. По большому счёту, он не распорядился вышвырнуть Иззи ещё в порту только из соображений практичности и симпатии к Эдварду, взаимность которой, и без того потрёпанная, уже вряд ли смогла бы перенести подобный небрежный удар. Если Тич до сих пор находил в своей душе тепло и привязанность для Израэля, это было его неприкосновенным правом, которое Стид внутренне обязался чтить. На полубаке и впрямь не обнаружилось никого лишнего или даже нужного. Расправляя стаксель по косому канату, тянущемуся от фок-мачты к носу корабля, Иззи стоял на стыке релинга, прислонившись к срезу бушприта правым бедром. Он успел закрепить весь парусный такелаж, кроме последней, носовой петли, и теперь беспокойно занимал руки несуществующей работой, боясь перелезть через перила борта. Перед глазами ярким наваждением вспыхивали воспоминания о последнем штормовании, которое Эдвард провёл на Мести. Его посеревшее от усталости лицо, сбивчивые, загнанные движения, затуманенные наплывом бессознательного морока рывки и вместе с тем совершенно чистые, сверкающие твёрдой уверенностью глаза, неизменно крепкая хватка и безотчётная отвага, разросшаяся на вынужденной ответственности за внезапно обрётшие значение жизни членов экипажа. Вторым образом, захватывающим разум мерцающими, гудящими наплывами, была волна. Бешеная, хищная и безжалостная, жадная до крови и плоти, готовая проглотить целиком, она одним залпом вобрала в себя Эдварда, на единственное мучительное, беспросветное мгновение убедив Иззи, что в следующую секунду бушприт окажется пустым, а его капитан навсегда исчезнет в непроглядно густой тьме бури. Вынудить себя теперь взобраться на носовой фальшборт было непосильной задачей. У Хэндса, опасного морского волка и знаменитого, не знающего жалости головореза, не хватало духу сдвинуться с места. Твёрдые, иссушенные годами тяжёлой работы руки дрожали, а сердце сжималось в едком, трепетном беспокойстве. Ужас перед тихой, сонной и приветливой гладью плавно раскачивающихся волн был столь позорно велик и оглушителен, что Иззи не отвлёкся от него даже тогда, когда за спиной раздался короткий удар в распахнувшуюся дверь полубака. В душе не хватало сил на пустые разговоры, но, кроме того, Хэндс не был уверен, не почудился ли ему этот далёкий, пустой и бессмысленный, совершенно неуместный под куполом его терзаний звук. — Я не отдавал приказа ставить стаксель, — Стид хотел, чтобы эти слова прозвучали настойчиво и жёстко, решительно, так, чтобы Иззи сразу понял собственное место на его корабле. Вместо этого голос воспрял едва заметной, но всё же ощутимо низменной поволокой ребяческого недовольства. — Зачастую в море есть только один шанс поймать попутный ветер. Упустить его можно за несколько минут, — пусто и глубокомысленно отозвался Хэндс, и вместо того, чтобы по собственному обыкновению вздыбиться, склабясь, рыча и поливая всё вокруг отборной бранью, бессильно склонил голову перед всепоглощающим горем собственной шаткой утраты. — Когда ты додумаешься отдать приказ поднять стаксель, ставить его будет уже непозволительно поздно. У портовых мастеров на правильную, долгосрочную постановку такелажа уходит четверть часа. А если попросить заняться этим твоих людей? Уйдёт четверть века. И то без гарантии хоть сколько-нибудь терпимого результата. Есть ещё что-то, что ты хотел бы мне сказать, капитан Боннет? Наконец найдя в себе силы пошевелиться, Иззи с напускной резкостью мотнул головой, едва услышав звук удара каблука о зашкуренное бревно, входящее под палубный угол бака. Стид, не став пререкаться и спорить, обогнул его справа и, шагнув вперёд, без резкости, но с очевидной настойчивостью перенял стаксельный канат из несвоевременно ослабших рук старпома, вложив на его место свёрнутую новую карту. Хэндс и слова вставить не успел. Закинув смотанный петлями хвост верёвки себе на плечо, Боннет прошёл три шага вперёд и затем, подогнув колени, ловко проскользнул на отвесную часть бушприта, цепляясь руками за натянутые канаты кливеров. Не ожидавший подобной сноровки от изнеженного аристократа, прежде изобилующего совершенно нелепыми и смехотворными выходками, Иззи молча проводил его взглядом, не сумев заставить себя ни огрызнуться, ни прикрикнуть в ответ на совершенно дерзкое, панибратское отношение Стида. Если он желал сам повисеть над открытой водой, пускай и в штиль, мешать ему, переключая на себя недостойную по статусу и неподходящую по возрасту работу, Израэль не планировал. Пускай его гордость диктовала показать, что со своевольно взятыми на себя обязанностями Хэндс мог справиться и без посторонней помощи, здравый рассудок и свежая рана говорили совсем об обратном. Единственным, что до сих пор могло вызывать тревогу в столь внезапно перехваченной роли, это качество выполнения. Сам Израэль уже много лет не ставил свежих парусов. В перспективе он рассчитывал только на то, что запылившуюся память компенсирует характерная морякам его типа сообразительность, прежняя выучка и укоренившаяся ловкость в обращении со снастями. В иной ситуации Хэндс бы спокойно пронаблюдал за тем, как Стид провалится, а после, предоставив экипажу разгребать последствия, посмеивался бы в стороне, попивая бренди. Но сейчас речь шла о спасении Эдварда. Надёжность и скорость их путешествия к берегам Северной Каролины могла напрямую повлиять на результат. Умело поставленный парус, пускай не напрямую, но всё же был залогом жизни Эда, и выпускать из рук нечто столь значимое и важное для Иззи было проявлением совершенно непозволительной, прежде чуждой халатности, оправдываемой теперь только усталостью, болью и ошеломляющей неуверенностью в собственных силах. — Тебе не следовало браться за это в одиночку, в таком случае, — наконец вновь подал голос Стид, в затянувшемся молчании успев сползти вдоль кливера ниже и присесть на бушприт, крепко обвив его ногами, чтобы не соскользнуть. Мысок кожаного сапога зашёл за прижавшуюся крест-накрест щиколотку. — Ты ранен. Ты мог упасть за борт, и никто из экипажа не заметил бы этого вовремя. — Не пытайся делать вид, что беспокоишься обо мне. Я был занят своей ёбаной работой. Работой, с которой я повязан уже полвека. Работой, в которой я не знаю равных. Никто на этом корабле не смог бы поставить парус лучше меня. Тем более ты не сможешь. Но я, так уж и быть, подожду твоего провала. — Ты его не дождёшься, — отозвался Стид слишком быстро и резко, чтобы суметь сохранить за собой хотя бы остаток шлейфа выдержки и приторного спокойствия. — Я без проблем справлюсь со стакселем. Бенджамин научил меня ставить паруса. — «Бенджамин»? — с рыком поддразнил Иззи. — Твой дружок Бенджамин, конечно. Тот Бенджамин, который похитил моего капитана и скрылся в закате? Как мило с его стороны было дать тебе возможность избегать встречи с Эдвардом и дальше. Славный, сука, парень! Передай ему мой поклон, когда будешь пропускать с ним по чарке в Нассау, вместе с остальными тамошними проклятыми тварями. — Бенджамин Хорниголд не мой «дружок», — огрызнулся Стид, но тут же присмирел. Упуская сам факт вновь завязавшейся между ним и Иззи, кажется, уже потерявшей начало ссоры, он был доволен, что не показывал собеседнику лица. Исказивший его мимолётный гнев неизбежно грозился выдать факт того, что Боннет был виноват перед Эдвардом, Айвеном, Фэнгом и даже Иззи гораздо более глубоко и страшно, чем кто-либо из них мог представить сейчас. — Я потерял Эдварда так же, как и ты. И так же хочу вернуть его. Но то, что Хорниголд оказался подлым и лживым человеком, ещё не значит, что он плохой моряк. Я знаю его, как умелого матроса и рассудительного капитана. Мои навыки не становятся бесполезными или запретными оттого, что приобретены у него. — Если только прямо сейчас ты не совершаешь на собственном корабле неосознанную диверсию, — Хэндс пробормотал под нос. Стид не услышал. — Впредь, когда ты захочешь сделать что-то на моём корабле, тебе следует подождать приказа или, на худой конец, спросить разрешения. Потому что я не намерен позволять предателю разгуливать по Мести так, словно у него есть право голоса. Пускай даже этот предатель — прославленный матрос. Ты вернул доверие Эдварда, возможно, но до сих пор не удосужился заслужить моё. — Затянув крепление и пустив канат в петлю по второму кругу, Стид замер на пару мгновений, бросив короткий, но острый и обжигающе пытливый взгляд через левое плечо. — Это касается и работы моих матросов, в том числе. Чем, скажи на милость, занят Френчи? — Надеюсь тем, чем я велел ему заняться, — невозмутимо отозвался Хэндс. — В противном случае, нас всех ждут проблемы. — Ради Бога! — Стид хотел всплеснуть руками, но канат свистнул, несвоевременно затянувшись в кривой узел, и ему вновь пришлось через силу выдохнуть, усмиряя собственное недовольство. — Парень распускает мотки верёвки, чтобы затем свернуть их снова, но кольцами. В чём тут смысл? — В том, что Хорниголд, похоже, всё-таки не особенно хороший учитель, — ядовито ухмыльнулся Хэндс. — Если ты, отработав у него матросом, не знаешь, в каком состоянии следует держать снасти, возможно, мне стоит перепроверить Эдварда, когда он вернётся. — Сложив руки на груди, он вынес одну ногу на полшага вперёд, принимая уверенную и наигранно горделивую позу несмотря на то, что Стид, повёрнутый к полубаку спиной, не мог видеть ни единого его движения. — Сложенный кругом канат проще измерить в длину, не разматывая. Вытягиваешь моток в прямой свёрток, замеряешь, сколько он будет дюймов в сложенном состоянии, а затем умножаешь на количество колец и на два. Вот и получится длина каната — необходимая мера на случай, если, к примеру, нужно достать человека, упавшего за борт. Слишком длинная верёвка намокнет и утянет утопающего под воду, а от слишком короткой не будет толку. Но этот метод, конечно, пригоден в быту лишь на тех кораблях, на которых капитан знает высоту от ватерлинии до фальшборта. У нас, полагаю, случай не тот? — Я не… — Стид запнулся и, напряжённо сглотнув, сосредоточил взгляд исключительно на новом узле, наконец затянув его в креплении. Канат содрогнулся, выпрямившись жёсткой струной, и Боннет, пыхтя, подался назад, изо всех сил стараясь поставить парус настолько прямо и ровно, насколько было возможно. От натуги голос его сошёл на прерывистый хрип. — Я не озаботился этим вопросом в нужное время. Озабочусь позже. Когда у нас не будет более… Значимых проблем. — Не затягивай слишком сильно, — Иззи хмыкнул. — Верёвку, то есть. Ветер усилится — канат лопнет. Толку от этого будет не больше, чем от твоих из рук вон паршивых навыков управления, — посетовал Иззи, и канат в тот же миг ослаб, провиснув плавной, мягкой дугой. Обернувшись, Хэндс поднял заинтересованный взгляд к фок-мачте. — Я могу слушать людей, которым доверяю, Иззи, — демонстративно заявил Стид, прежде чем пригнуться вперёд, принявшись фиксировать парус последним узлом. — И я могу довериться тебе в той мере, в которую оцениваю твою преданность Эдварду. Но в свете последних событий стоит заметить, что твоя цена для него сторонним взглядом должна быть не особенно велика. Слова эти неожиданно показались обидными сразу, несмотря на то, что для их понимания Хэндсу пришлось повторно воспроизвести в голове всё, что он только что услышал. Набравшись какой-то нечеловеческой, предельно ошеломляющей наглости, Стид посмел заявить, что Иззи не имел значения для Тича, когда именно он был тем, кто неизменно рвался остаться на стороне Эдварда, подношением к пьедесталу его величия даже в те трагические моменты, когда сам Эдвард забывал, что было для него лучше. Стид, бросивший его при первом же намёке на трудности, сбежавший прочь с поджатым хвостом, но, тем не менее, получивший всё, о чем Хэндс мог только стыдливо и безнадёжно грезить, не имел права на столь низменные, беспочвенные заявления. Вся вина Израэля перед Тичем ограничивалась ошибочными суждениями, но, окутанный ими, предателем он не был никогда, бессменно совершая каждый шаг и даже каждый вздох исключительно в интересах своего капитана. Но, кроме того, вопреки словам Стида, сам Хэндс был твёрдо уверен, что Эдвард знал это. Иначе не было бы отчаянного, скомканного, но оттого непередаваемо искреннего поцелуя на горящей палубе Странника, как и кратких, но всё же открытых слов признания. Ум был тем, чем Тич мог по праву гордиться, и, если он любил Израэля умом, любовь эта, должно быть, была безгранична. Предположения о том, что она не существовала вовсе, пускай даже случайные и по незнанию краткие, сдавили грудь тяжкой, удушающей цепью. Хэндс представил, что было бы, если бы он действительно лишился удачи иметь нечто столь долгожданное и вместе с тем незаслуженное, чуждое ему, но желанное и необходимое. И в тот же миг возненавидел Боннета окончательно, всем сердцем. — Это только потому, что ты не видел, как он поцеловал меня. Слова сорвались жёстко и резко, с треском разнося всё на своём пути, как падает мачта, насквозь пробитая вражеским пушечным ядром. Видит Бог, Хэндс не хотел говорить этого. Но, подавленный на миг ставшей осязаемой, реальной правдивостью слов Стида, не сумел удержаться от краткого, но всё же подлого и невыносимо сильного соблазна посильнее уколоть в ответ. Без сомнения, Иззи не ощутил бы этой боли и тревоги, если бы сам не истязался мыслями о том, что признание Эдварда было не больше, чем мимолётной шуткой сознания. Игрой разбитого разума, не сумевшего найти подходящего выхода для чувств и, в результате, выплеснувшего их на того, кто был ближе, с кем было привычнее и спокойнее. В ином случае сложно было объяснить, отчего многие годы прежде Тич не выражал ровным счётом никакой особенной симпатии к собственному старшему помощнику, находящемуся под рукой неизменно и по-собачьи преданно. Наблюдая своего капитана влюблённым в Стида, Хэндс, в свою очередь, видел совершенно другую картину. Чувства к Стиду были ясными, быстрыми и определёнными, уверенными. В них Эдвард не сомневался ни дня и, уж тем более, не выжидал годами, смотря сквозь нависшую над ним горячую привязанность, отвлекаясь на всё подряд, словно рядом, кроме него самого, не было ни одной живой души. Запечатлевшийся в памяти поцелуй до сих пор оставался единственным, что помогало Израэлю противостоять безжалостным сомнениям. И именно поэтому в момент смятения этот краткий, безжалостно минувший миг стал тем, что Хэндс выставил в качестве безапелляционной защиты. Вот только, загнанный в угол приступом беспокойства и внезапно нахлынувшим ощущением мучительной ненужности, подумать о последствиях он не успел. Когда Стид, зафиксировав последний узел, подтянулся на кливере и, бросив хвост стаксельного каната на бак, развернулся к Хэндсу лицом, прямой и неожиданно выглядящий совершенно бездушным, брать слова назад было уже поздно. В такие моменты Иззи умел делать лишь одно — продолжать греть бочку с порохом до тех пор, пока она не взорвётся, а после признавать правым выжившего. — Что Эдвард сделал? — севшим голосом выдавил Стид, бледный и похолодевший, с широко распахнутыми глазами и бесчувственно выровнявшейся линией губ. Некстати вспомнилась предостерегающая тревога Люциуса о том, что внимание Эдварда, в расстройстве зыбкое и в то же время цепкое, будет отдано тому, кто окажется ближе в момент страха и слабости. И, что ж, Боннет явно помнил, что сам он этот момент не только упустил, но и спровоцировал. Только легче от этого вовсе не становилось. — Поцеловал меня, — повторил Хэндс, расправив плечи и бесшумно набрав грудью побольше воздуха. — Когда мы были на Страннике. Ты ведь так и не удосужился спросить, как я выбрался оттуда. Хорниголд велел вывести нас на палубу. А Эдвард поджёг её, поцеловал меня и затем толкнул за борт. Казалось, Стид не расслышал ни единого лишнего звука. В мыслях его отпечаталось лишь то, что Иззи успел повторить вначале. Всего два слова, в кои-то веки не унизительные оскорбления, не обвинения и не упрёки, а простая, но совершенно не вызывающая сомнений истина. Ни на миг Боннет не подумал о том, что Израэль мог лгать. В конце концов, именно это исход, пускай прежде и не взбредавший ему в голову, был ожидаемым и очевидным. Нечто подобное должно было случиться, но не столько из-за того, что Эдвард не заслужил жизни с пустым сердцем, сколько из-за того, что Стид, и без того, вопреки расхожему мнению, не балованный судьбой, был просто обязан в своё время поплатиться за все ошибки, которые успел совершить. Он не мог злиться на Эдварда. Брошенный без заслуженного ответа, лишившийся едва успевшей робко вспыхнуть уверенности в собственной важности и ценности, он имел полное право искать тепла и внимания там, где было угодно его сердцу. Это даже нельзя было назвать изменой, уж точно не после того, как Боннет, признавшись ему в ответных чувствах, пускай под давлением страха и вины, но всё же убежал назад к брошенной жене. Несмотря на это, Стид ощущал обиду. Ярость и ревность бурлили в нём, смешиваясь с безутешным горем утраты Тича не только как человека, но и как возлюбленного. Если прежде Боннет думал лишь о том, вернётся ли Эдвард, теперь его мысли бестактно и совершенно неуместно сосредоточились на совершенно ином вопросе: вернётся ли Эдвард именно к нему? Исполненный страха и тоски, беспокойства, боли и вины, Стид сошёл с бушприта и, не выжидая больше ни секунды, обеими ладонями с силой толкнул Хэндса в грудь, заставив его отступить и попятиться спиной к двери. Драка была не ко времени, они оба понимали это. И всё же два затуманенных неопределённостью и тревогой сознания не могли ухватиться за здравые побуждения достаточно крепко, чтобы вытянуть их из омута иррационального гнева друг на друга. Боннет был уверенным, собранным и пламенеющим. Будто солнечный луч, он, сияющий праведной, слишком давно накапливающейся яростью, слепил и обжигал выверенным, гладким и жарким мерцанием. Как и при Иззи, оружия при нём не было, но они оба понимали, что вот-вот могли сцепиться и без вмешательства клинков и мушкетов. Цель им не требовалась тоже. Драка не решила бы совершенно ничего, а, напротив, привнесла бы лишь больше проблем в и без того сумбурное происходящее, но Хэндс, явственно ощущая, что после первого же удара сорвётся и ответит сполна, всё же достаточно скоро вспомнил о том, что Стид был ему нужен. Спешно отпрянув не из страха, а лишь затем, чтобы не сделать того, о чём позже пришлось бы жалеть, Иззи резко толкнул дверь в сторону Стида и проскользнул под полубак. Впрочем, Боннет, успешно поймав рванувшуюся створку, без промедления так же последовал за Израэлем к выходу на палубу. Матросы снаружи, неизменно занятые не особенно напряжённой и расторопной, но всё-таки неотложной в первый день нового плавания работой, не сразу заметили занявшегося переполоха. Кто-то уловил появление капитана и старшего помощника первым, затем кто-то первым понял, что что-то не так, по тому, как Хэндс, от выхода из небольшого подпалубного отсека, развернулся лицом к Стиду и принялся отступать спиной вперёд, сбивчиво и неровно, но достаточно уверенно, чтобы не выглядеть трусом. — Ты забываешься, Боннет! — вздыбился Иззи и, дойдя до грот-мачты, отступил к центру палубы и замер, готовясь обогнуть её, если Стиду вздумается продолжить преследование. Но и Стид, неизбежно заметив это, остановился в свою очередь. — Не рискуй лезть ко мне, если не хочешь потом вправлять свой аристократический нос. В четырёх схватках ты схитрил, пятую прервал Эдвард, в шестой я сам старался не наносить тебе вреда. Помни, что любому везению рано или поздно приходит конец! — Легко сказать, что поражения были случайны, когда раз за разом, по существу, говорит об обратном, — прошептал Стид, но все матросы на палубе совершенно ясно услышали его слова, как услышал их и сам Хэндс. — Тогда нападай! — вскинув руки, неожиданно сорвался он. Крик этот был беспутным, загнанным и резким, звучным, дерзким и хриплым, словно предсмертный вой из жестокости забитой собаки. Израэлю порядком надоел происходящий фарс. Игра в поддавки, подпитываемая теперь не только злонамеренной судьбой, балующей избранных, но и им самим, заставляла кровь кипеть. Несмотря на это, атаковать первым было бы самым глупым из последних решений. Во всяком случае, если бы зачинивший очередную склоку удар принадлежал рукам Стида, команда могла бы выразить Хэндсу чуть больше лояльности в происходящем, чем следовало рассчитывать обычно. Но Боннет не двигался. Неожиданно застыв, он не спускал с Иззи пристального, ясного взгляда. Грудь его вздымалась под затёртой, незатейливой белой рубашкой. — Ну же, Боннет! Ты так уверен в себе! Чего же ты ждёшь?! — Ты ранен, — вновь тихим шелестом разлился неуловимо пустой голос Стида. — Нападать на раненного — это вопиющая трусость. Ответа оскорбительнее, унизительнее и страшнее Хэндс не мог даже вообразить. Разбираться, был ли этот порыв для Боннета нежеланием усугублять их общее и без того шаткое положение, или же просто попыткой, как и всегда, выставить себя оплотом чистой благодетели, стремления не было. Вместо привычной рассудительной неприязни, Иззи ощущал неумеренный иррациональный гнев на то, что его, очевидно, не считали равным. А он желал, чтобы Стид понял, насколько неправ в собственном видении происходящего, насколько ошибочно он принимал себя как нечто монументально отличное, новое, способное не измениться под окружение, а, напротив, изменить окружение под себя. Его ненамеренное, удручённое прошлым, но всё же рвущееся наружу самомнение подпитывалось тем, что заманчивому и лживому очарованию поддался как экипаж Мести, так и Эдвард, и теперь Хэндс остался единственным препятствием, способным оттеснить происходящее от ложного пути. Хотя, лгать не стоило, будь это единственная причина, по которой Израэль до сих пор продолжал вступать в стычки со Стидом, они бы прекратились уже много дней назад. Сколько бы ни было приложено стараний, Хэндс не мог свыкнуться с происходящим. Сама суть Стида, как и его незаслуженные, практически нескончаемые успехи, к которым с виду не было приложено особенных усилий, раздражали и задевали. То, к чему Иззи стремился годами, Боннет мог получить по щелчку пальцев, стоило ему лишь только захотеть. И апогея уверенность в этом достигла сейчас, когда он всё ещё смел настаивать на собственной связи с Эдвардом, которой столь очевидно пренебрёг, не ожидая, что она может быть потеряна. — Ты и без того трус, — усмирив тон, но всё же не лишившись бодрящей дерзости, метко уколол Иззи. — Лжец, слюнтяй и перебежчик. Так не гнушайся пользоваться этим. — Чего ты пытаешься добиться? — сощурился Стид. — Того, чтобы ты получил по заслугам, — Хэндс мрачно усмехнулся. — Но если бы я ещё мог надеяться на это… Ты смеешь жалеть себя, получая всё просто так, теряешь самообладание, узнав, что лишился чего-то, от чего отказался сам. Ты, Стид Боннет, мнительный идиот, и я до сих пор не могу понять, как, чёрт возьми, тебе всё сходит с рук! — пальцы в кожаной перчатке, и без того излишне цепко удерживающие свёрнутую в рулон карту, сжались сильнее, оставляя заломы на жёсткой бумаге. — Если мы вернём Эдварда, и он с какого-то рожна простит тебя, я с чистым сердцем самолично удавлюсь! Потому что теперь… Теперь я сам приполз к тебе, потому что он так велел, и я останусь в стороне, если он этого захочет. И я уйду, если он прикажет мне уйти, — сделав твёрдый, звучный шаг вперёд, Хэндс выпрямился, вызывающе вздёрнув подбородок. — Я бы сделал что угодно ради Эдварда. — Значит, у нас с тобой всё-таки есть хоть что-то общее, — не в тон ему понурив голову, выдохнул Стид, и Хэндс вдруг поник за ним следом, но глаз опускать не стал, глядя на Боннета с растерянностью и бледным недоверием. — Ты можешь не рассказывать мне, как я всё испортил… Я знаю сам. Знаю лучше, чем кто-либо. Я виноват перед каждым человеком на этом корабле, и вряд ли когда-нибудь смогу загладить это, но исправить содеянное я могу. Как и не допускать подобного впредь. И не делать всё ещё хуже, верно? — Будто мне есть удовольствие постоянно припираться с кем-то вроде тебя, — насупившись, фыркнул Хэндс. — Тебя в драке выиграть стыдно. Проиграть — ещё стыднее. Но всё это… То, что капитана здесь нет… — Мне тоже не улыбается работать с тобой, в этом можешь не сомневаться, — Стид согласился, не дождавшись завершения рваной и неожиданно скомканной речи Израэля. — Ты склочный, вечно недовольный, придирчивый… Ты, уж прости, сущий мудак. Но ты… — Сжав кулаки, Боннет собрал всю силу воли лишь для того, чтобы выдавить из себя следующие слова: — Ты хороший моряк. И боец. Если Эдвард доверил тебе своё спасение, я готов довериться тебе тоже. Объять услышанное разумом оказалось непривычно сложно. Израэль, прежде привыкший полагаться исключительно на собственное восприятие, впервые в жизни не был уверен, что понял всё верно. Стид Боннет, поправ собственную гордость, вместо того чтобы продолжить хорохориться и надменно юлить, пускай неумело, но всё же первым протянул руку для перемирия. А ведь Хэндс не имел не малейшего понятия о том, что творилось у него в душе в это время. Ревность болезненно рвала душу в клочья, разъедала внутренности, кипела и жглась изнутри, мстительно, противоречиво вспыхивая на каждом новом слове предложения о здравом сотрудничестве. Желая никогда в жизни не слышать о том, что Эдвард оставил его, выбрал кого-то другого, выбрал Израэля Хэндса, Стид, всё же, вынуждал себя помнить о главном. Жизни Эдварда угрожала страшная опасность, которую, более того, по большей части навлёк сам Боннет. Он не мог изменить свои мысли, не мог приказывать чувствам, но то, что рвалось и бесилось в нём, не должно было вырваться наружу. Дав этому волю, Стид потерял бы все свои идеалы, ориентиры и мерила, потерял бы себя самого, ведь, сколь бы резкими ни были его мысли, сколь бы он ни срывался, наполняясь обыкновенно подавленным гневом, он хотел быть хорошим человеком. А хороший человек не стал бы забываться в угоду собственной непозволительной ревности. Стид боролся с собой, выдавливал из горла горькие, душащие слова примирения, заставлял себя выглядеть спокойным и собранным, потому что искренне хотел быть таким. В этом была его суть — в желании измениться к лучшему, — а не в том, что, растравленное многолетней неуверенностью в себе, старыми, но до сих пор не забытыми издевательствами, и презрением со стороны всех, кто считал, что знает, как лучше жить, нашёптывало несправедливые, эгоистичные вещи в его заполненной тревогами голове. Твёрдо решив не сдаваться под давлением тех, кто считал его слабохарактерным и жалким, Стид знал, что, позволив навязанным мыслям захватить себя, уподобиться тем, кого всю жизнь боялся и презирал. Он не желал становиться звеном до сих пор нескончаемой цепи надменных издевательств и исполненного эгоизма насилия. Он желал стать тем, кто разорвёт эту цепь. — Зачем ты принёс мне это? — молчание затянулось, но вот Хэндс, наконец, подал голос. Не рявкая, оставив нападки, он уже не выглядел таким уверенным и резким, но всё же на слова Стида не ответил, предпочитая оставаться привычно отстранённым и замкнутым в беспросветном омуте неразборчивых чувств. Вместо этого Иззи развернул отданную ему карту и тут же безошибочно выхватил на ней взглядом педантично прочерченную наметку курса. — Да и… Что это вообще? — Курс, который ты проложил, — ответил Боннет, но затем, пожав плечами и скромно потупив взгляд, добавил: — Только лучше. — Не испытывай моё терпение, — Иззи устало выдохнул, с надменным видом вскинув брови. Отмеченная крестом щека едва заметно подёргивалась, и всё-таки он находил в себе силы не возобновлять несвоевременный конфликт. — Мой курс был проложен через Багамский пролив. А этот курс проходит через Флоридский. — Тем самым сохраняя нам по меньшей мере двое суток пути, — подтвердил Стид и, через усилие натянув улыбку, горделиво выпрямился. — Но не сохраняя жизни, — пытливо сощурился Хэндс. — Не знаю, заметил ли ты, но к юго-востоку от твоего курса находится Андрос, за которым есть маленький такой островок. Ты мог его позабыть, он мал, но очень важен… В основном потому, что это ебучий, мать его, Нассау! — Хэндс вскинул левую руку, чтобы ударить ею по зависшей в воздухе карте. Бумажное полотно содрогнулось и, прошелестев, обвисло в пальцах правой кисти. — И, если ты был достаточно наивен, чтобы не знать, я сообщу тебе сам: несмотря на то, что Хорниголд — капер, раньше он был пиратом. Пиратом Нассау. И не дай Боже нам на своих шкурах выяснить, что он до сих пор держит там базу, — рыкнул Хэндс. — А мой курс проходит через бухту Альбулы. — Что ещё за «бухта Альбулы»? — Стид нахохлился. — Вот именно! — воскликнул Иззи. — Всё, что там есть — маленькая, едва ли не напрочь забытая пристань к западу от залива, где обитают только перебивающиеся на стоянке, бухущие до чёртиков, самодовольные, но практически безоружные английские колонизаторы с полными ртами денег Ост-Индской компании, но без малейшего понятия, зачем и как они там оказались. В худшем случае они помашут нам ручками, тогда как, наткнись мы на базу Хорниголда, от корабля и команды живого места не оставят. Я видел, что люди этого ублюдка делают с теми, на кого их натравливают, я… — Иззи запнулся и сглотнул. Глаза его на миг опустели, а в голове сквозь морок тошнотворного забытья возникла заваленная телами и орошённая кровью палуба Мести Королевы Анны. — Достаточно ли внятно я изъясняюсь? — Но мы сэкономим два дня, — будто бы не услышав экспрессивной речи Хэндса, упорно возразил Стид, и, сделав два шага вперёд, одним уверенным, ровным движением забрал карту у него из рук. — В общем-то, я просто хотел, чтобы ты взглянул, потому что… — Мы не пойдём этим курсом, — твёрдо заявил Иззи, но Боннет в ответ только невнятно качнул головой. — Именно им мы и пойдём, большое спасибо, — на миг Стид сморщился, словно от судороги, но затем, вернув себе лёгкий, невозмутимый вид, принялся неторопливо сворачивать карту в прежний рулон. — Никто из нас точно не знает, сколько осталось времени, чтобы добраться до нужного места. За двое суток может произойти всё, что угодно… Представь, если Хорниголд выйдет в Атлантику? Мы больше никогда не отыщем его. Карибское море хоть и велико, но всё же не безгранично. Нам стоит поторопиться, если хотим помочь Эдварду. — В первую очередь, чтобы помочь Эдварду, нам, чёрт тебя дери, надо быть живыми! — огрызнулся Хэндс, но, на фоне спокойствия Стида, это уже не произвело никакого впечатления ни на команду, ни на самого капитана. — Ты сбрендил, проклятый придурок! Твой экипаж на клочки порвут! — Месть небольшой корабль. Прижмёмся к рифу Ларго и пройдём незамеченными. Я, может, не такой опытный пират, как Эдвард или даже… Ты, — Стид неловко усмехнулся. — Но я был в Пиратской Республике, и я знаю, что из Нассау не разглядеть всего Флоридского пролива. — Так ведь пираты, блядь, имеют свойство плавать! — Лицо Хэндса, прежде холодное и серое, сверху залило едва заметной, бледной и полупрозрачной краской то ли гнева, то ли обиды. Он не привык терпеть подобного пренебрежения к собственному мнению, но Стид спорил с ним столь убеждённо и безразлично, что исход не заставившего себя ждать очередного конфликта мгновенно стал очевидным и неизбежным. — Все, кто обретается в Нассау, выходят в Карибское море через Флоридский пролив. Нас неизбежно заметят. И прикончат. — В худшем случае, — метко добавил Боннет. — Но, вообще-то, мой опыт показал, что в пиратских портах пиратам появляться довольно безопасно. Мы минуем Нассау не больше, чем за день. Вряд ли за это время случится что-то, с чем мы не сможем справиться. — Если только во всём грёбанном Карибском море остался хоть один капитан, которого ты ещё не успел разозлить, — буркнул Хэндс, скрестив руки на груди. Ему искренне не нравилось, к чему всё шло, но искушение сократить время плавания подмывало и его мечущуюся в тревоге душу. Во всяком случае, он протестовал достаточно долго и публично, чтобы, в случае провала, команда знала, кого стоит винить. Успех задуманного Стидом риска и впрямь мог бы существенно сократить время путешествия. С другой стороны, если на Месть всё-таки нападут, и им удастся остаться в живых, в очередной раз удержавшись на волоске от катастрофы, это могло бы весьма благоприятно поумерить самомнение излишне зарвавшегося в энтузиазме Боннета. Как ни крути, Хэндс особо ничего не терял. Кроме жизни, быть может… Если бы она ещё была ему дорога.