Место у ног

В первые мгновения после пробуждения Эдвард едва ли понимал, что происходит, и где он находится. Абсолютная темнота, до отказа заполняющая трюм, сбивала заполошное сознание с какого-либо толку. Казалось, несколько секунд Тич не мог разобрать даже столь простых вещей, как верх и низ. Что-то явно давило ему на череп изнутри, словно вот-вот кости от висков должны были треснуть и выпустить наружу жидкую, горячую боль, прекратив давным-давно позабытую в своём роде агонию. Эдвард успел отвыкнуть от того, чтобы с ним обращались подобным образом, и, хотя он терпел ранения, выходил побитым из драк и даже, бывало, сталкивался с непозволительно ранящими его словесными унижениями, когда отправлялся в очередной рейд, ему уже давно не было так плохо, как сейчас. Левая сторона лица, та, которой Хорниголд ударил его о мачту, отекла и застыла, распухшая, тёплая и беспрерывно ноющая со столь ощутимым прострелом в зубы, словно челюсть грозилась вот-вот отвалиться. Веко заплыло тоже, моргать левым глазом было больно. Но хуже прочего, без сомнения, чувствовались раны на спине. Кожа там уже не болела, обескровленная, изрезанная и отмершая, но мясо под ней ныло и тянуло. С тем же успехом, как думал Эдвард, можно было загнать себе в спину сотню-другую рыболовных крюков, а затем выдрать их одним рывком. Когда Тич попытался пошевелиться и, лежа на животе, выставить вперёд левую руку, чтобы приподняться на ней, движение плеча потянуло за собой перекатившуюся под засохшим шероховатым месивом из крови и клочков отошедшей плоти лопатку. В этот же миг тело Эдварда завыло и сжалось в припадке резкой, отчаянной дрожи, но он, зная, что на вторую попытку уже не решится, не дал себе упасть, рванувшись наверх одним движением, лишь бы это скорее закончилось. — Дерьмо, — губы пересохли и растрескались. Не решаясь гадать, сколько времени было проведено без сознания, Эд сел на колени и застыл, тяжело дыша, опасаясь лишний раз даже дёрнуться. Боль ожила вместе с ним и, ободрившись, накатила раскалённой волной на обнажённые плечи. Эдвард зажмурился, стараясь сдержать невыносимо горькую тошноту, но сквозь ресницы тут же просочилась влага слепящих слёз. Плакать было не время. Без поддержки, на чужом корабле, давать слабину было всё равно, что начертить мишень у себя на лбу. И всё же Эдварду было так тяжело. Он хотел оказаться на свободе, со своей командой на Мести, где он едва научился быть тем, кем хотел быть сам. Обретя всё, о чём можно было желать, лишиться этого столь скоро и трагически невосполнимо было жестоко и безотчётно обидно. Конечно, допускать слёз не стоило, но не плакать Эдвард просто не мог. Страх, одиночество, боль и смятение смешались в нём, воспрянув и вынудив сдаться на волю подавляющих чувств. Он хныкал и всхлипывал, сдавленно, слабо и тихо, не находя сил даже на то, чтобы разрыдаться всерьёз. — Стид, — едва ли разборчиво проскулил Тич. — Сти-ид. Пожалуй, именно Стид был сейчас нужен больше, чем кто-либо. Мягкий и бережный, он был единственным на памяти Эдварда, кто неизменно относился к его боли с трепетной чувствительностью. Во всяком случае, к физической боли. Не думая больше ни об их отвратительном расставании на Барбадосе, ни даже о том, как Боннет в ужасе сбежал, увидев его в Баратария-Бэй, Эд готов был лишиться последних крупиц бессмысленно жалкого самосознания, лишь бы оказаться в мерном и безопасном тепле его сердечной ласки. Стид, без сомнения, понял бы, что ему тяжело. Стид не стал бы тормошить, торопить или упрекать. Увидев, что Эдвард плачет, Стид просто предложил бы ему… Платок. Едва разлепив свинцово-тяжёлые веки, Тич увидел перед собой смутное очертание кисти в обрамлении аккуратного белого манжета, выглядывающего из-под кромки сюртучного рукава. На то, чтобы вглядеться, понадобилось несколько небезопасно долгих мгновений, и вот Эдвард, с трудом придя в себя, отпрянул прочь, едва не упав, и, опрокинувшись на бёдра, зашипел от пронзившей тело боли. Рука, предложившая ему незатейливый, но чистый и свежий хлопковый платок, была знакома, и всё же Тич предпочёл бы увернуться от неё, даже в ответ на предложение помощи. Хорниголд был здесь. Как всегда спокойный, испускающий бледную, мягкую атмосферу мнимой безобидности. Его монументальная фигура высилась прямо над Эдвардом, внутри камеры, грузная, но безнадёжно бесшумная. Голым предплечьем спешно стерев с лица влажные дорожки, Тич подобрался и ощерился, готовый перегрызть Бенджамину глотку, если только тот допустит хоть одну оплошность. Но капер стоял на месте, не приближаясь, словно в собственном уме заключив с Эдвардом негласный договор о временном перемирии. Уже не будучи уверенным в том, боялся ли его Хорниголд на самом деле, Эд, всё же, решил поберечься и не искушать судьбу лишний раз доставить ему очередных проблем. Он не желал завязывать драку сейчас, хотя во многом только потому, что подняться на ноги для полноценного нападения казалось вызовом практически нечеловеческой сложности. Благо, Хорниголд, кажется, также не спешил делать ему больно или глумиться. Хотя во тьме трюма едва ли удавалось разглядеть ровные, размашистые черты его лица, Тич не видел ни напряжённой морщинки между сведённых бровей, ни изломанных в недовольстве губ. — О, постой, постой, — низкий и тихий, бархатный голос заполнил, казалось, всё пространство вокруг, смешавшись с полутьмой. — Не суетись, ты только попусту навредишь себе. Я тебя не трону, — Бенджамин задумался лишь на миг, но затем добавил уже гораздо чётче и серьёзнее: — Если только ты не вынудишь меня. — Чт-то тебе нужно? — огрызнулся Эд. Диким взглядом он проследил за тем, как Бенджамин, неторопливо нагнувшись, отыскал что-то на полу в темноте и сдернул рукой. Крошечную камеру озарил оранжевый, тёплый свет покачнувшегося в коротком порыве ветра фонаря. Тич понял, что тот стоял здесь уже давно, но был прикрыт сверху сложенной вчетверо холщёй. Ткань не касалась огня, принимая тепло только на выход из маленькой щели между крышкой фонаря и стеклянным сосудом, запирающим пламя внутри. И всё же воздух едва различимо пах гарью. — То же, что и прежде, — пожал плечами Хорниголд. Теперь, когда его фигуру озарила кромка золотистого света, обстановка, хоть и продолжала быть тревожащей и гнетущей, всё же утеряла свою ужасающую остроту. Эдвард настороженно сощурился. — Ты, Эдвард. Неужели не понимаешь сам? — он непритязательно хмыкнул. — Когда Англия и Испания забывают друг о друге, ты — первый враг для них обоих. И это… Это, скрывать не буду, вызывает уважение. Вот только королевский флот, как и корсарский, как и, на удивление, пиратский, наперебой желают тебе скорейшей гибели, трясясь в страхе от одного только твоего имени, — с бледных губ слетела усмешка. — Идиоты. Уничтожать всё, что не выходит постичь? Пустая растрата, когда можно иметь тебя на своей стороне. Со всем твоим умом, ловкостью и сноровкой в придачу. — Хочешь приручить меня? — прошипел Эдвард, вздыбившись и вновь подавшись назад. Впрочем, в оковах оцепенелого напряжения отползти у него вышло всего лишь на пару дюймов. — Предложить партнёрство, — возразил Хорниголд. — Удавись, — Эд сплюнул это слово, будто просочившийся с кончика языка яд, презрительно, небрежно и торопливо. — Такому самоуверенному ублюдку, как ты, нечего мне предложить. Я презираю тебя. Как говорил наш общий знакомый: «Можешь отправляться сосать яйца в Аду». — Стид? — заинтересованно уточнил Бенджамин, но затем, словно вспомнив что-то, напряжённо сглотнул и едва заметно качнул головой из стороны в сторону. — В нём всё дело, не так ли? Если это твоё условие, я могу дать его тебе. — Дать его… Мне? — опешил Эд. Хорниголд кивнул легко и невозмутимо. — Почему нет? Мне ясно твоё к нему рвение. По большей части… Но, говоря откровенно, я не совсем уверен, какого рода мысли наполняют твою голову относительно Стида Боннета. — Подняв фонарь с пола одной рукой, Бенджамин в несколько шагов приблизился к Эдварду. Тот больше не пытался отстраниться. Цепкий взгляд непроглядно чёрных глаз был прикован к лицу капера, пытливо и липко. Тич не понимал, о чём зашла речь, но хотел понять. Хотел отчаянно и до смешного трусливо. — Он мил, обходителен, остроумен — не стану скрывать, я со всех сторон одобряю твой выбор. Не удивительно, что ты любишь его. Удивительно, что ты к нему рвёшься. — А ты мастак лезть в чужие дела, пыльный ты сукин сын, м? — насупился Эдвард. — Судьба моего воспитанника всегда будет моим делом, никакая ссора этого не изменит, — отозвался Бенджамин. Его левая рука, пустая, крупная и твёрдая, легла Эдварду под подбородок и поднесла фонарь ближе, осветив затянутое гематомами лицо. Тич мелко дёрнулся, но отстраняться не спешил, ожидая заведомо подброшенного ему на ум подвоха. Слишком очевидно Бенджамин дразнил его, чтобы обещания сдать Эду Стида в качестве оплаты за напускную лояльность были простым, ничем не подкреплённым фарсом. — И то, что я видел в бухте Баратария, прямо скажем, не внушает мне светлых надежд на твоё дальнейшее процветание. Ты мальчишкой не рыдал так от наказаний, как расплакался при виде Стида в порту. Это совершенно никуда не годится, не так ли? — Так ты, выходит, бесишься от того, что человек, не тронувший меня и пальцем, причинил мне больше боли, чем ты когда-либо мог побоями? — Через силу выдавив из себя ухмылку, Эдвард вдруг заглянул Хорниголду прямо в глаза, стараясь не обращать внимание на непрерывное, но, самое главное, непрошенное прикосновение к собственному лицу. — Не принимай близко к сердцу, но ты вряд ли когда-нибудь сможешь сделать со мной то, что сделал Стид. У него была власть, чтобы причинить боль. Власть, которую могу дать только я сам. Что насчёт тебя? Как ты относишься ко мне, словно к сыну, я отношусь к тебе, словно к отцу, — из горла Эдварда вырвался надменный смешок. — Я задушил его и сбросил тело в море. Смекаешь, к чему я клоню? — Намёк прозрачен, нечего сказать, — Бенджамин разочарованно помрачнел, и всё же не спешил разорвать прикосновения. — Но твой родной отец, если мне не изменяет память, был буйным, полоумным пропойцей. А я забочусь о тебе. Я всего лишь хочу, чтобы случившееся в бухте никогда не повторилось вновь. Стид хороший человек, он мне по душе, но стоит ли он того, чтобы ты ставил на кон собственный авторитет? Видит Бог, я горд тем, кем ты стал, и всё же не стоит забывать своё место. Ты не ровня Стиду Боннету. — Объясни, — Эдвард сощурился. — Он благородный, — без единой секунды промедления ответил Бенджамин, и в груди у Тича мучительно защемило. Беспокойство скрутилось под рёбрами невыносимо тугим узлом, в болезненном бессилии вновь пробуждая изголодавшиеся старые страхи. — А ты… Ты умён, честен, вынослив, отважен и всё в этом роде, но ты пират. Отброс жизни с самого её начала. И Стид знает это. Я знаю. Ты знаешь. Эдвард, это знают все. Не пытайся найти в себе лицемерие пропускать мимо внимания нечто столь очевидное. Он может сколько угодно пытаться опуститься на твой уровень ради забавы, но ты никогда не станешь для него тем, ради чего он откажется от прежних привилегий. Так работает высшее общество. Люди ищут достатка, а не избавляются от него, верно? Эдвард не знал, отчего именно, но ему вдруг снова захотелось расплакаться. Слова старого капера оказались куда страшнее угроз или даже кнута. Они попадали аккурат по больному, точно в цель, без единого промаха. И Бенджамин, разумеется, был прав. Иначе и быть не могло. В противном случае Стид не сбежал бы на Барбадосе, как позже не стал бы избегать Тича и в Баратария-Бэй. Сейчас всё окончательно встало на свои места. Боннет действительно мучился сомнениями относительно того, кого избрал себе в партнёры среди бескрайних просторов моря. Он мог, конечно, сколько угодно звать себя пиратом, божиться, что отказался от прежней жизни, но мысленно несмотря ни на что продолжил бы возвращаться к ней. Многое в человеке менялось, но только не кровь. Как Стид был высокородным и утончённым дворянином, Эд являл собой изуродованное притворством, жалкое наследие того, чем в титулованных кругах считали презренное низшее общество. Его богатства, захваченные вместе с кораблями, могли бы заткнуть за пояс дюжину лордов, и всё же Тич был по привычке бережен к еде. Его отвага могла бы подпитать решимость для атаки на самый укреплённый форт Карибов, но Эдвард выходил из себя, едва слыша упрёки в безродности. И он был красив, без сомнения. Он знал это с дотошно точной уверенностью. Но иные, сделанные в худшие дни, спьяну выпрошенные татуировки смыть было попросту нельзя, как бы глупо и нелепо они не смотрелись. Разумеется, Стид не мог однозначно тяготеть к кому-то, вроде Эда. Не по сути собственного мягкого и головокружительно очаровательного характера, но по сути воспитания, Боннет просто не мог заставить себя любить кого-то подобного. Теперь это стало совершенно очевидно. — Я знаю, что ты делаешь, — и всё же, Эдвард нашёл в себе силы воспротивиться. Его шаткое возражение осталось последней фигурой на поле, когда на кону стояла надежда на освобождение. — Ты уже проворачивал такое при мне. Да что там говорить, ты и на мне такое проворачивал. Эти проклятые манипуляции работали только тогда, когда ты знал меня годы подряд, и то недостаточно хорошо. Вспомни, ведь я научился не попадаться на них в прошлом. Не попадусь и сейчас. Можешь трепаться, сколько хочешь, но ты не заставишь меня усомниться в собственном достоинстве, — разумеется, это была ложь. Тич распрямился горделиво и чинно, насколько мог, игнорируя впившуюся в спину агонию. Он сомневался в себе и без слов Хорниголда, задолго до того, как вновь встретил его, и, что уж говорить, задолго до того, как познакомился с самим Стидом. И он определённо не собирался позволять Бенджамину приписывать себе столь весомую заслугу. — Я не пытаюсь принизить тебя, Эдвард, но я не могу не верить своим глазам, они ещё ни разу меня не подводили. И мои глаза говорят мне, что я в жизни не видел настолько элитарного человека, как Стид. — Он был добр ко мне. — Он выбросил тебя, — поправил Бенджамин. — Оставил, едва ты перестал быть ему интересен. Такие, как ты, в привычном ему обществе не более, чем товар. — Хорниголд резко вдохнул, опомнившись, а затем уточнил, безжалостно подчёркивая свой и без того неумеренно резкий удар: — Безродные, нищие и смуглые. Всего лишь вещи. — Я тебе, блядь, не вещь! За резким, заполошным выкриком последовал неожиданный даже для самого Эдварда рывок. Он бросился вперёд, словно разъярённая кобра, растравленный и задетый до самых глубин души. Ему были бы безразличны слова Хорниголда, если бы они только не отражали Стида в его собственных, самых страшных среди всех еженощных кошмаров. Тёмные, жестокие мысли, облачённые Бенджамином в речь, словно становились существеннее. У них появлялся вес, появлялась форма, а вместе с тем и пугающая реалистичность, которой Тич, при всей безнадёжности ситуации, не мог снести, сжав зубы. И на смертном одре он воспрял бы из последних сил, лишь бы не слышать этого, а потому сейчас, решившись ввязаться в стычку, не думал ни об усталости, но о голоде, ни о боли. Эдвард желал лишь того, чтобы Бенджамин замолчал. Хотя его попытка взбрыкнуть в очередной раз оказалась тщетной. Хорниголд, в отличие от него неизменно здоровый и крепкий, даже не подумал увернуться, вместо этого упёршись ладонью Тичу в плечо и с молниеносной скоростью толкнув его локтем под ключицу. Каперу даже не понадобилось второй свободной руки, чтобы чуть не снести обессилевшего Эда с ног. Он мог бы налететь спиной на решётку камеры, всем своим живым весом вдавив её в свежие, едва покрывшиеся коркой раны, но в последний миг успел увернуться и прижаться к прутьям правым боком. Удар о них вышел глухим, но ощутимым, хотя и не причинившим даже половины той боли, которую Эдварду пришлось бы вынести, не опомнись он в нужный момент. Но возликовать своей маленькой победе он не успел, почти сразу почувствовав тяжёлую хватку грубой, тёплой и широкой ладони на шее сзади. С силой придавив его к решётке, Бенджамин не раздумывая прижал к левой лопатке Тича масляный фонарь, с нажимом, донышком раскалённого корпуса. Под наклоном масло из горелки выплеснулось в стеклянный фитиль, густое и сверкающее под бликами колышущегося пламени. Эдварду показалось, что трюм вдруг вспыхнул ослепляюще белым, невыносимо режущим взгляд светом. Ожог, вгрызшийся цепкой пастью в изодранную кожу, казался на удивление неравномерным и тонким, и уже не чуя себя Тич каким-то чудом понял, что подставка у фонаря не плоская. Тонкие линии врезались в лопатку, несомненно, на распалившейся от жара фонаря области оставив не просто равномерный или даже смазанный след горелой плоти. Нет, там был самый настоящий рисунок, отлипший от кожи рывком настолько резким, что Тичу показалось, будто он отодрал куски обожжённой отмершей плоти вместе с этим. А вот хватка на шее Эдварда не ослабевала ещё несколько секунд. Не услышав ни вскрика, ни стонов, Хорниголд ждал подвоха, давая и без того неподвижному Тичу время на то, чтобы взять себя в руки. Но тот только дышал, загнанно, глубоко и прерывисто, а, оказавшись на свободе, ничем не сдерживаемый, прямо по прутьям соскользнул вниз, рухнув на подкосившиеся колени. Первым порывом Эдвард хотел потянуться назад, за левое плечо, ощупать кончиками пальцев рельеф ожога, но от движения по телу вновь пробежали искры. Он зашипел, прижавшись лбом к металлическим прутьям, и в тот же миг Бенджамин, вновь спокойный и сдержанный, поставил фонарь обратно на пол. — Я предупреждал, что пытаться нападать на меня не стоит, — понуро напомнил Хорниголд, остановившись в паре футов поодаль. Отчего-то он не подходил ближе. Возможно, не желал ненароком допускать ещё одной провокации, или же просто начинал терять интерес к бесплодным попыткам сманить Эдварда на свою сторону. Что, по сути, не сулило ровным счётом ничего хорошего. — Да и ты сам должен понимать, что всё это по меньшей мере… Неразумно. — Чт-то… Что на фонаре? — Эдвард прошептал, не в силах отдышаться. Слова его накатывали трепещущими, сбивчивыми волнами. — К-какой рисун-нок? Говори. — Это бы всё равно случилось, продолжи ты препираться, — посетовал Бенджамин, но отвечать на вопрос прямо не стал. — Мы можем вести эти разговоры иначе. Разве ты не думал об этом? — Я проклинаю тебя, — с трудом изогнув шею, чтобы косо взглянуть на Бенджамина из-за плеча, прохрипел Тич. На большее его уже не хватало. Хорниголд разочарованно поджал губы. — Ты не веришь мне? — тон прорезал бездушный холод. — Ладно, я покажу. Я могу быть милосердным. Могу быть на твоей стороне, если только ты позволишь мне это. — На моей стороне тебе запихают в глотку мачту, у которой ты меня высек, учти, — слова разорвал не успевший погаснуть в усилии воли вскрик. Без особых церемоний дёрнув Эдварда за локоть вверх, Хорниголд прижал его боком к себе и поволок прочь из камеры, не дав ни секунды на то, чтобы опомниться. Фонарь корсар радушно подхватил второй рукой. Впрочем, Тич полагал, что для Бенджамина он был не более, чем бессмысленным фарсом. Старый капер наверняка знал каждый уголок на Страннике, как свои пять пальцев, и без труда мог ориентироваться даже в самой глухой темноте. Он толкнул дверь клетки мыском сапога, и та поддалась, очевидно незапертая, но Эдвард не имел даже малейшего шанса на то, чтобы прочувствовать досаду от упущенной, пускай и пространной возможности доставить местному экипажу ещё парочку-другую проблем, вместо себя заперев в трюме их капитана. Слишком занятый в приступе жгучей боли, вызываемой непрерывным давлением чужой руки на бок и спину, Эд трепыхался и выл, рвался из хватки, отчаянно возя ногами по полу в жалких попытках наткнуться на хоть какую-то опору, пока Бенджамин, невозмутимый и уверенный, тащил его прочь из трюма. В этот момент Тич не постыдился бы даже визгнуть, если бы только на это ещё могло хватить его истрёпанного минувшим голоса. Он был слаб. Не ел несколько дней, обескровел и скорее терял сознание, чем действительно спал. Очередной выход на палубу, да ещё и силком, был самой настоящей пыткой. При каждом рывке на очередной ступени лестницы из трюма, при каждом шаге, тело пульсировало и горело, противясь любому, даже самому незначительному движению, а на глазах наворачивались предательские слёзы. Лишь оказавшись на воздухе, один краткий миг Эдвард ощутил мимолётное и ничтожное ликование, едва ему удалось первый раз вдохнуть ночь. День был бы страшен. Солнце принялось бы слепить и резать воспалившиеся глаза, но, кроме того, в его свете Тич был бы слишком очевидно выставлен на обозрение бесчинным корсарам, привыкшим утешаться чужими страданиями. Тьма не была абсолютным утешением, и всё же она робко кутала в свой покров. Во всяком случае до тех пор, пока Эдвард не заметил на горизонте неторопливо входящий в пролив корабль. — О нет, — собственная агония забылась мгновенно. Кровь похолодела, но Бенджамин был непреклонен, подтащив пленника к самому фальшборту и лишь там сбросив на палубу. Гнусное желание приникнуть к доскам, сжавшись на них комком, чтобы не видеть грядущей неизбежной расправы, хотя и подмывало Эдварда, заставить себя отвести взгляд он не смог. Вместо этого вцепившись в перила фальшборта дрожащими руками, он подтянулся выше и, едва упираясь в палубу уже порядком истёртыми коленями, в ужасе наблюдал за тем, как прямо в руки Хорниголду, беззащитная и беспечная, шла Месть. — Штурман заметил её ещё с четверть часа назад, представляешь? Я сразу пошёл к тебе, хотел обрадовать, что твои друзья про тебя не забыли. Но потом вдруг понял, что они нас до сих пор не видят. Скалы, — коротко объяснил Бенджамин, кивнув в сторону окружившего шлюп утёса. — Так что я не был голословен, когда говорил, что могу предложить тебе всё, чего бы ты ни попросил. Вот он, твой Стид Боннет, прямо здесь. Мне нужно только взять его и отдать тебе. Вряд ли это будет сложно. — Н-но почему… Почему ты сразу не сделал этого? — с трудом выдавил Эдвард. Он увидел бы тень сомнения, промелькнувшую на лице старого капера, он сразу понял бы, что игра нечиста… Если бы только имел достаточно воли на то, чтобы хоть на миг оторвать взгляд от корабля, пересекающего беспросветный горизонт. — Хотел предложить тебе решить их судьбу, — без тени неуверенности ответил Бенджамин. — Я могу сняться со стоянки в любой момент. Только слово скажи. Мы возьмём пиратов живьём… Или перебьём всех, кроме Боннета, чтобы он попал лично в твои руки. Или Хэндса? Да хоть обоих, я не скуп. Тебе нужно всего лишь попросить, — Хорниголд хитро ухмыльнулся. — Но ты ведь не этого хочешь, верно? Что ж, его суждения были безошибочны. Никогда прежде Эдвард не чувствовал столь сильного, щемящего и совершенно отчаянного беспокойства, как теперь, когда на кон разом были поставлены жизни всех, кто действительно был ему дорог. Имеющий достаточно власти и силы для того, чтобы стереть Месть и её команду с лица Земли менее, чем за полчаса, Бенджамин и впрямь не мог быть голословен в своих угрозах. Тич знал, что случится, если он допустит хоть одну ошибку или попытается перечить ему теперь. Хорниголд уже сделал нечто подобное на Мести Королевы Анны, вот только теперь он имел вполне весомую возможности не только поставить Эдварда перед фактом гибели его команды, но и заставить его самого наблюдать за каждой мучительной смертью, вплоть до самой последней. Так бы и случилось, Тич ни на миг не сомневался в этом, даже несмотря на то, что прямой угрозы Бенджамин до сих пор не высказал. Не было смысла искать границы рисков, чтобы действительно осознать их. Хорниголд не знал жалости, ему не было привычно слово «пощада», и, когда он хотел чего-то, всегда шёл до конца, расщедриваясь в пути на любой сопутствующий ущерб. В первой юности Эдвард и сам видел это, и даже, более того, прикладывал руку к некогда задорным бесчинствам головорезов со Странника, в напускном достоинстве и надёжности привыкших мириться с тем, кем на самом деле был их бесстрашный, сотнями историй прославленный капитан. Горе Эдварда вдруг стало неутолимо. Он едва ли упомнил о том, что Мести даже не должно было быть здесь, но, тем не менее, не нашёл смысла теперь злиться на бестолковый, опасный и совершенно легкомысленный выбор курса, принятый его товарищами. Убиваться по ошибкам мнимой героичности теперь было поздно, и, хотя, видя Месть здесь, Эд убеждался, что она отыскала правильный пункт назначения, маршрут её был в корне неверным. Что ж, вероятно, именно ему предстояло ответить за эту ошибку. Во всяком случае, если Тич не хотел ещё худших последствий. — Не трогай их, — рывком повернув к Бенджамину голову, робко и сдавленно попросил Эдвард. Слова его были неохотными, тихими, напускными и полными подавленной ненависти. — Ты мне приказываешь? — отстранённо уточнил Бенджамин. Тич сглотнул. В глазах его забилась животная, стремительно нарастающая паника. — Нет, Эдвард, я велел просить. — Про… Просить? — растерянно вторил Тич. Он вдруг сжался, беспомощный и затравленный. Гордость в нём, прежде нерушимая, развеялась, словно хрупкий пепел. Если она оставалась последним, что Эдвард мог отдать в обмен на свою команду, на людей, вверивших ему судьбы, пускай и всего на пару недель, значит, так было нужно. Облизнув пересохшие, онемевшие в непрерывном трепетном покалывании губы, он склонил голову, чтобы почти неслышно прошептать. — Пожалуйста, не трогай их. — Я не уверен, что слышу тебя, мой мальчик, — ни нотки иронии. Додавливая жертву, Бенджамин не насмехался, не ехидничал, а, напротив, до последнего момента оставался серьёзным, и в этот миг Тич был благодарен ему даже за столь незначительный и, по сути, жалкий почёт. — Дай им уйти, — голос сорвался, пробиваясь сбивчивым поветрием. Эдвард сгорбил плечи и сдавленно прокашлялся. — Прошу, позволь Мести плыть дальше. Я сделаю всё, что ты хочешь, только не нападай. Умоляю, капитан. — О чём? — Сжалься, — выдохнул Эдвард, уже едва контролируя собственные слова. Ему было тошно, его непрерывно, крупно трясло, но замолчать и вновь пропасть в беспутной тьме болезненного забытья он не мог. Не сейчас. — Вот видишь, сынок, — Бенджамин покровительственно улыбнулся. — Мы можем говорить по-хорошему, не так ли? Вставай. Эдвард был бы и рад сейчас же подняться из своей совершенно недостойной, унизительной и бестолковой позы, но каждый дюйм его ослабшего тела протестовал против этого. И всё же, злить Хорниголда теперь, когда первое напыление его расположения едва было получено, с таким трудом, да ещё и в столь ответственный момент, совершенно очевидно не стоило. Поэтому Тич, сиротливо оглянувшись по сторонам, выцепил взглядом ближайшую бочку и, подавшись к ней, потянулся вверх, чтобы упереться в массивную крышку локтем. Бочка была большой. Эдвард полагал, что мог бы спать в ней, не испытывая при этом особенного стеснения. Именно поэтому он вздрогнул, когда услышал сверху короткий металлический лязг. Он задел рукой тот самый фонарь, мимоходом оставленный на бочке Хорниголдом. Пугливо вздрогнув, Тич поднялся, поддерживая себя ладонями, и, на миг запамятовав как своё место, так и своё имя, за ручку склонил столь удачно подвернувшийся фонарь в сторону, чтобы окинуть мутным взглядом донышко его подставки. Сперва это показалось иллюзией. Омерзительнейшим миражом из всех, какие только Эдварду доводилось видеть за всю свою полную сумбурных и невероятных событий жизнь. Он даже хотел провести пальцами по рисунку, чтобы убедиться, что черты металлической выбивки, несмываемым отпечатком оставшейся на его коже, ему не мерещатся, но всё же не желал получить очередного ожога. Тем более столь недостойного. К горлу вновь подступила навязчивая тошнота. — Печать Ост-Индской компании, — в оцепенении всхлипнул Эдвард. Глаза его в ужасе распахнулись, блёклые и мертвенно пустые. — Т-ты… — Я напомнил тебе, кто ты есть, Эдвард. Кем ты станешь без моей помощи. — Ты меня клеймил, — Тич не слышал чужого голоса и не разбирал слов. Способный думать лишь о том, что именно теперь было запечатлено на его собственной коже чудовищным изразцом, он хотел пошатнуться и свалиться за борт, лишь бы потонуть и не носить на себе такого позора. На нём, на Эдварде Тиче, величайшем из пиратов, презирающем неволю, нашедшем в себе силу, какой не было и у сотни иных благородных, каперской рукой было оставлено поистине рабское клеймо. Уже готовый убиваться по утерянной чести в надёжно сомкнутые зубы, лишь бы не злить Бенджамина, Эд хотел поскорее замолкнуть и подняться на ноги, чтобы пройти, куда он велит, но воздух над пустынным ночным проливом внезапно наполнил звучный грохот и скрежет, эхом разнёсшийся вдоль черты рифа. Спешно взглянув в сторону Мести, откуда, очевидно, и исходил пугающе наряжённый, и всё же изумительно близкий в своём значении звук, Эдвард увидел, как она, резко развернувшись, пошла параллельно линии земли, но слишком далеко, чтобы в беспросветной ночи, да ещё и среди незнакомых вод не утерять ориентиров. И всё же, это не было побегом. — Мель? — опешил Тич, и вдруг неожиданная благосклонность Хорниголда стала ему совершенно проста и ясна. — Там мель. Сукин ты сын, ты обманул меня! — Эдвард вспылил. До сих пор опираясь на бочку, он уже не решался напасть на Бенджамина прямым образом, но и молчать не мог, оскорблённый и сломленный. — Ты не сможешь атаковать, даже если захочешь! Сволочь, это была уловка! Всего лишь дурацкая уловка! Чем теперь станешь на меня давить? Вернёмся к старым добрым голоду и порке? — Тебе лучше сейчас же успокоиться, — настоятельно посоветовал Бенджамин, но теперь Тич не желал его даже слушать. — Иди ты к чёрту на рога, — Эд усмехнулся ликующе, и всё же нервно, словно полоумный на эшафоте. — Чему ты радуешься? — предупредительно рыкнул Хорниголд. — Они уплывают, значит, они здесь не за тобой. Это лишь доказывает, что я прав. Аристократ Стид Боннет не ценит твою жизнь ни на грош, иначе он не бежал бы сейчас в страхе в Атлантику столь отчаянно, что не побоялся даже зайти во Флоридский пролив. — Он уже был здесь, мнительная ты паскуда, — Тич надменно вскинул брови, хотя этот крошечный, по сути своей игривый жест и повлёк за собой ощутимую боль в отёкшем лице. — И отлично справился. Ваши крысы из Нассау уже давно никого не пугают. Слышал, они тоже свергли тебя, не так ли? Когда ты стал капером. — Откуда такая храбрость вдруг взялась в человеке, всего пару мгновений назад умолявшем меня о милосердии? — А с чего мне просить милосердия теперь? Моя команда в безопасности. Ох, и что же это значит? Вероятно, то, что «аристократ Стид Боннет» действительно заставил тебя сосать, хотя, клянусь небесами, я этого не предвидел. Зато я предвидел это, — перенеся весь вес на левую кисть, Эдвард выпрямился, как мог, и, вытянув правую руку вперёд, трясущуюся и холодную, с упоением продемонстрировал Хорниголду средний палец. — Посмотри-ка сюда, престарелая мразь. Оплеуха, практически мгновенно полученная Эдвардом в ответ на дерзость, была действительно одной из самых тяжёлых, какие только приходились на его весьма цепкую память. Его голова отвернулась в сторону с такой силой, что, казалось, ещё немного, и в шее раздался бы совершенно неутешительный хруст. И всё же Эд уже не мог горевать по собственной безответственно смелой дурости. Он был доволен сейчас. Испуг отлёг от сердца, и, вернув его в состояние прежнего упадка, неожиданно подкрепил разум и тело в пустой надежде на светлое будущее. Эдвард был неразумно и слепо, но искренне рад, что сейчас ему вдруг стало не так паршиво, как было всего несколько мгновений назад, когда он всерьёз опасался за жизни всех, кто имел для него весомое значение. Страдания телесные вдруг перестали быть столь тяжкими, как прежде, и, даже возобновившись, уже не могли вызвать достаточного беспокойства для того, чтобы Тич заплакал вновь. Вместо этого он смеялся. Смеялся, когда Бенджамин ударил его кулаком под рёбра, смеялся, когда упал на палубу, смеялся, когда его потянули вверх за волосы и коленом ударили по ранее чудом уцелевшей стороне лица. Лишь тогда, когда ему заломили руки, и агония вновь пробежалась волоком по израненной спине, Эдвард затих, задышав глубоко и мерно, отсчитывая, сколько раз вокруг его сведённых за спиной запястий обернули грубую, слишком туго затянутую верёвку. Что ж, вероятно, этого следовало ожидать, когда он столь своевольно и безотчётно распускал руки в обществе Хорниголда. Но, Господи, каким же наслаждением было короткое, нехарактерное, а оттого совершенно редкое или, вероятно, даже абсолютно новое смятение на его лице. Бенджамин мнил Эда рациональным человеком, считал, что тот не пойдёт кому-то наперекор себе во вред, но при этом совершенно точно недооценивал всей боли, которую причинил ему когда-либо и непрерывно, намеренно причинял сейчас. Месть за неё стоила любых страданий, покуда расплата была на одном только Тиче. — Тебе лучше запомнить этот момент, Эдвард, — голос Бенджамина показался далёким и размытым. Эд медленно моргнул и, набрав в грудь столько воздуха, сколько смог набрать сквозь боль в рёбрах, резким рывком выдохнул через нос. Над верхней губой расплескался рваный след кровавых разводов. Вниз по щеке соскользнула алая капля, оставив за собой липкий, зудящий след. — Ты в шаге от границы моего терпения, и, поверь мне, ты не хочешь знать, что находится за ней. Я дам тебе время подумать до завтра. — Сапогом небрежно отпихнув Тича ближе к фальшборту, Бенджамин махнул рукой, привлекая внимание оставшихся на палубе матросов. — Мистеру Тичу нужно поразмышлять без посторонней помощи. Не мешайте ему, вам понятно? Ни на миг Эдвард не сомневался в том, что этот вопрос на Страннике не требовал ответа. Как и вопрос о том, действительно ли Бенджамин собирался просто оставить его избитым и связанным лежать на палубе в ожидании момента, когда Тич станет естественным образом более сговорчив. Такого рода измывательств в юности он не заставал, но, в общем и целом, не был удивлён, что методы Хорниголда не стояли на месте. Неизменно изобретательный в плоскости пыток, Бенджамин пользовался любыми подручными средствами, которые только мог найти действенными. Вероятно, какого-то беднягу он уже оставлял валяться так, пытаясь убедить его, что позволит погибнуть, если тот своими соображениями не догадается взмолиться о пощаде. И всё же это было не то, чем удалось бы пронять такого человека, как Эдвард. Быть может, Хорниголд, прежде мастерски находивший тонкие подходы даже к такому сложному матросу, каким всегда был и до сих пор оставался Тич, всё же терял хватку, но самостоятельно говорить ему о том, что простого насилия будет мало, Эд уж точно не собирался. В том отрезке фальшборта, к которому его подтолкнули, аккурат была проделана кропотливо зашкуренная бойница для слива воды с палубы, и Эдвард, с усилием подобравшись к ней поближе, приник лбом к кромке прорези, чтобы в открывшемся обзоре отыскать уходящую вдаль Месть. На борту у неё было темно, чего и следовало ожидать — Иззи, вероятно, предупредил экипаж о том, что в водах близ Нассау лучше не связываться с незнакомыми кораблями. Вот только со стороны левого борта, в нескольких ярдах от массива корабля, по вздымающимся на отмели волнам скользил золотистый огонёк. Он был один, едва различимым пятнышком горящий в беспросветной водной ряби, но, едва заметив его, Тич вдруг ощутил небывалое спокойствие, как заплутавший моряк, наконец отыскавший надёжный ориентир. И именно так, избитый и окровавленный, обожжённый, со связанными руками, валяющийся в углу палубы на всеобщем обозрении, словно мешок с зерном, Эдвард закрыл глаза и позволил себе соскользнуть в безболезненную, свинцовую темноту. Ветер мягко скользил по залитому иссохшими слезами и кровью лицу. Над головой куполом кружился размеренный и ласковый шум моря, недоступный в замкнутой духоте обесцвеченного трюма. Если Тич и научился хоть чему-то за свою весьма продолжительную пиратскую жизнь, так это тому, что редкие моменты облегчения были дороже любого известного Миру сокровища. Когда миновало худшее, в первые минуты всегда становилось хорошо и спокойно.