Место у ног

Эдвард узнал о том, что значит слово «оружие», ещё когда был совсем маленьким ребёнком. Правда, для него это понятие всегда простиралось значительно шире, чем для прочих, даже более осведомлённых, но при этом не обладающих достаточным простором мысли людей. Оружием были блестящие кутлассы, гибкие шпаги и увесистые мечи. Оружием были огромные пушки и продолговатые мушкеты. Оружием также был порох, оружием были пули и ядра. В умелых руках оружием становились хлысты и верёвки. Оружием могло оказаться воткнутое в глаз стило для письма по глине или пресс-папье, с достаточной силой приложенное к хрупкому человеческому темени. Но самым страшным оружием, вне всяких сомнений, была любовь. Это Эдварду удалось усвоить ещё в самые юные годы, вместе с новообретённым умением излагать и понимать речь. Верно приложенная и умело использованная, любовь позволяла вить из человека верёвки, подчиняя его волю и вынуждая страдать по первой же чужой прихоти. Эдвард видел это в глазах псов, которых подманивали отравленными кусками хлеба, видел в нищих юношах, за гроши работавших при доках, обманутых легкомысленной симпатией. Любовь, краткая, лживая и жестокая, обернулась его матери страхом и побоями, но Эдвард, её неразумный сын, даже гладя на это, сам не мог не любить. Раз за разом он забывал о собственных предубеждениях и разумной опаске, в омут ласки бросаясь беспамятно и с головой, не думая, чем это обернётся позже. Даром, что после неизбежно приходилось зализывать раны, прячась в ближайшем же тёмном углу. О любви всегда приходилось жалеть, и теперь Тич жалел о ней как никогда, не чувствуя ничего, кроме холода, боли и наполнившего голову суетного шума, давящего на череп изнутри. Казалось, он вот-вот сделает последний вдох и всё закончится, но за каждым глотком воздуха неумолимо шёл следующий. Эдвард не различал, кто держал его, куда нёс, и какие разговоры велись вокруг. Всё словно превратилось в липкий полусон, не позволяющий разобрать ни видений, ни реальности. Было неясно, сколько времени прошло, прежде чем Эд стал приходить в себя, но, однозначно, он сразу же пожалел об этом. На удивление, вокруг оказалось тепло и тихо. Едва приоткрыв глаза, Тич не увидел неба, как было на палубе, но и темноты трюма вокруг тоже не оказалось. Потолок был ниже, чем в кубрике или любом из грузовых отсеков, а откуда-то позади лился мягкий и тёплый солнечный свет. Заплаканное лицо отекло, но куда страннее всего прочего был жар во рту. Между разомкнутыми губами торчал клочок чистого, белого хлопка, и Эдвард, кажется, чувствовал остальную часть, заткнутую между зубами и упирающуюся в нёбо. Шмыгнув носом, он попытался вытолкнуть платок языком, но с первым же усилием оцепенел от боли и глухо взвизгнул, зажмурившись. От резко накатившего воспоминания закружилась голова, и свет, мягкой дымкой заполняющий каюту, вдруг перестал казаться таким уж приятным. Благо, в следующий миг на сомкнутые веки легла чья-то тёплая ладонь. Попытавшись сглотнуть, Тич ощутил во рту странную, горькую сухость, но удивляться ей уже не стал. Для изумления было слишком поздно. Случившееся уже всплыло в памяти, но отголоска гнева или обиды, как ни странно, не возымело. Будто Эдвард слишком устал даже для этого. — Лежи спокойно, нет нужды дёргаться. Всё хорошо, ты в моей каюте, — голос, знакомый, наверное, даже излишне близко, низкий и бархатистый, глубокий, но впервые на веку Тича отчего-то не отдающий холодом. — Хочешь пить? — Эдвард замычал, глухо и слабо, но, поняв, что должного эффекта это не возымеет, с большим трудом изобразил слабое подобие кивка, шаркнув затылком по подушке. Что ж, он был в постели, и это уже казалось значительным улучшением. — Разожми зубы. Эд разжал. Честно разжал, как было велено, и тут же почувствовал, как хлопковый платок потянули у него изо рта наружу. Вначале он выскользнул легко, оставив лишь едва заметный зуд на внутренней стороне щёк, но затем, когда полотно зашевелилось и проскользило над языком, скомканная ткань зацепила едва переставшую кровоточить рану. На этот раз боль показалась далёкой и колкой, и уже в следующий миг Эдварду удалось шумно вдохнуть через рот. К собственному, по-чёрному приятному изумлению он заметил, что язык был на месте. Во всяком случае, почти весь. Кончик казался более коротким и тонким, наискось срезанный от верха некрупным, но всё же ощутимым куском. И, хотя боль была страшной, а во рту почти что мгновенно вновь расцвёл стойкий кровавый привкус, Тич смутно понадеялся, что оставшейся части хватит для того, чтобы говорить с прежней внятностью. Вот только эта странная, невразумительная в своей робкой теплоте надежда показалась вдруг тяжелее самой глубокой обиды. Эдвард перестал понимать сам себя, не в силах разобрать, когда он научился ощущать признательность за увечья менее страшной силы, чем приходилось опасаться изначально. Сейчас он не мог сказать ни слова и едва умудрился проглотить скудное количество проступившей в пересохшем рту слюны. Пить действительно хотелось, но Эдвард, даже зная, что вода нужна ему, как никогда прежде, всерьёз сомневался, сможет ли сделать хоть один глоток. В смятении завозившись на постели, он попробовал приподняться сам, но Хорниголд тут же придержал его под лопатками, помогая устроиться полусидя. Отстраняться Тич не стал — был слишком слаб, да и не желал теперь затевать очередной драки, не столько трусливо, сколько благоразумно дорожа оставшейся частью языка, а потому только приподнял руку, сбивчиво помахав ладонью перед нелепо разинутым ртом. Он попытался приложить уцелевшую часть языка к нёбу, мягко и без особого напряжения, но боль всё равно отозвалась резким приступом, и издать с этим движением вышло одно только протяжное, прерывистое шипение. — Не суетись так, — посоветовал Бенджамин. — Если хочешь что-то сказать или спросить, лучше отложи это на пару, м-гм… Недель. — Во-о… Ы, — всё же выдавил Эдвард практически неразличимо и, вновь ощутив подёрнувшее взор темнотой головокружение, завалился вперёд. Тут же в грудь ему упёрлась другая ладонь. — Неужели настолько больно? — настороженно поинтересовался Бенджамин, а затем поднял руку, за подбородок повернув лицо Тича к свету. Тот дёрнулся, неприязненно скривившись, и тут же закрыл рот обеими ладонями. — Нет? — Хорниголд вздохнул. Мягко и неторопливо сняв кисть с чужой спины, Бенджамин поднялся на ноги и, не осматриваясь, направился к своему столу. Эдвард же, утеряв опору, в тот же миг прижался к стене у постели. Уронив голову набок, из-под ресниц он наблюдал за тем, как массивная фигура капитана скрылась в дымке утреннего солнца, пробивающегося сквозь окна каюты. Странник явно двигался. Под собой Тич ощущал мерное покачивание проскальзывающих мимо волн, и, судя по тому, что свет, заполнявший пространство вокруг, больше походил на рассеянный золотистый туман, курс шёл явно не на запад. Быть может, именно сейчас корабль огибал риф, готовясь вновь вернуться на большую воду. Прыжок Бенджамина в воду, риск утонуть или застрять под килем в попытке вытащить Эда, окончательно прояснил ситуацию. Хорниголд действительно не был намерен его убивать. Напротив, он, похоже, всерьёз вознамерился выполнить всё по чину и сохранить жизнь Тича для корсарского дела. Желая привлечь к себе внимание, Эдвард раскрыл рот и, приподняв язык так, чтобы он не касался ни зубов, ни нёба, выдавил из горла рваный вопросительный звук, а затем слабо ударил ладонью по стене рядом с собой. Практически сразу Хорниголд обернулся. Теперь в левой руке его была хрустальная чарка с водой. Эдвард беспокойно заёрзал, чем вызвал у старого корсара явно неподдельный смешок. — Хочешь? — демонстративно приподняв стакан, Бенджамин вздёрнул брови, и лоб его прочертился выразительными тенями. Не двинувшись с места, Эдвард впился в него острым, полным звериной опаски взглядом. — Не волнуйся, сынок, это и так для тебя. Но я попрошу о маленькой услуге взамен. Не дожидаясь дальнейших объяснений, Тич бессильно кивнул и закрыл глаза. Чего бы ни захотел Хорниголд, сейчас у Эдварда осталось не так уж много вещей, об утере которых ему позже довелось бы жалеть, тем более теперь, когда отнят был даже язык. А пить хотелось сильнее всего на Свете, хотя в кармане Бенджамина Тич не мог мимолётом не заметить того, что манило его, но и пугало в то же время. Карман был расстёгнут, и в его подкладке с краю просвечивался едва различимый контур, но заговаривать об этом Эд не спешил. Приблизившись к Эдварду, Хорниголд вновь устроился на краю постели и без колебаний или даже поддразниваний передал стакан в дрожащие, истёртые верёвкой руки. Первые мгновения пришлось колебаться. Поднеся кромку хрустальной чарки к губам, Эд склонил голову влево, затем, подумав немного, вправо, и, напряжённый, как никогда, залил немного воды себе за щёку. На миг показалось, будто обжигающая сухость ещё до глотка совершенно отступила, но нужно было ещё проглотить, а язык, меж тем, продолжал ныть и гореть, вызывая вспышки агонии при каждой попытке им шевельнуть. С трудом выпрямившись, Эдвард вдохнул через нос и запрокинул голову, запоздало сглотнув. Уши заложило, будто при глубоком зевке, зато в горле разом перестали скрести сотни мелких игл, и незначительное облегчение от этого вдруг нагнало на Тича краткое сонливое умиротворение. Ещё несколько раз он отпил из стакана столь же медленно и нелепо, прежде чем тошнота стала ощутимо отступать. И всё это время Бенджамин терпеливо сидел рядом, готовый в любую минуту забрать стакан, если руки Эда вдруг ослабнут, а сознание вновь помутится. Но дожидаться этого не пришлось. Тич, тяжело дышащий, но впервые за последние дни не чувствующий себя едва шевелящимся трупом, отдал чарку сам, просто потому что не мог больше сделать ни глотка, несмотря на острое желание вдоволь напиться. Держать же стакан самостоятельно он попросту не желал, когда вес тонкого хрусталя для ослабших пальцев казался мучительной ношей. — Ты устал, не так ли? — в голосе Бенджамина проскользнула давно позабытая ласка. Вновь приникнув к стене, Тич робко сжался и опустил глаза. Несколько остриженных прядей пепельных волос выскользнули из-за уха и отбросили кружевную тень на расцвеченное побоями лицо. — Ты должен понимать, что мне вовсе не в радость причинять тебе боль, но, Эдвард, до сих пор ты не оставлял мне выбора. Даже самым приближённым из своих матросов я не позволяю обращаться с собой без должного уважения, иначе… Ты сам понимаешь, Странник превратится в пылающие руины. — Но в ответ Тич не издал ни звука. Он был неподвижен, не поднимал взгляд, словно вовсе не слышал, что с ним говорили. — Пойми наконец, другие не видят в тебе ничего, кроме имени. Я, в свою очередь, знаю, что в тебе ценен… Разум, — Бенджамин доброжелательно улыбнулся. — Я не предлагаю тебе ничего недостойного. И, кроме того, мне кажется, ты уже сам перестал понимать, за что страдаешь. — Вздрогнув, словно от внезапного звука выстрела или крика, Эдвард взволнованно поджал губы. Взгляд его вдруг прояснился, на лбу между бровей залегла беспокойная складочка. Нерешительно приподняв руку, Тич положил ладонь на грудь, с бездумным остервенением вдавив ногти в обнажённую кожу. Вместе с этим из горла поднялся тихий, гудящий звук. — Дело в принципах? Или всё-таки в привязанности? В чувствах? — Эдвард зажмурился и остервенело мотнул головой, отгоняя навеянные чужими словами мысли. — Ты можешь прекратить всё сейчас же. Подумай об этом, ты уже не сможешь сбежать, а если и сможешь, то куда? Кто тебя примет? Где? — лицо Бенджамина как по команде окрасила сочувственная бледность. — Быть капером совсем не плохо. Чем это хуже пиратства? Единственное отличие в том, что гораздо меньше людей имеют желание тебя вздёрнуть. — Прошло мгновение, прежде чем Эдвард, кажется, обдумав услышанное, демонстративно насупился. Что ж, это уже не было прямой атакой или очередной попыткой убить. Наконец подобравшись к нужной бреши, Бенджамин капитулирующе поднял руки. В одной из них слепящей вспышкой на свету сверкнул пустой хрустальный стакан. — Всё, чего я хочу, это помочь тебе. Мы должны быть рядом, я знал это с самого начала, и после того, как ты сбежал… Эдвард, я искал тебя до сих пор. Но именно сейчас ты нужен мне, как никогда прежде. Ведь я уже стар, тебе стоит думать не об обидах, а о возможностях. Мести Королевы Анны больше нет? Ты получишь Странник. Твоя команда мертва? Заберёшь мою, — с толчком в грудь Хорниголд резко выплюнул воздух, набранный для очередного слова. Эдвард, неуклюже подавшись вперёд, пихнул его ладонью, но без силы или намерения навредить. Жест этот был скорее формальным и обвинительным. Приоткрыв рот, он растянул губы и предупредительно зашипел, сверкнув зубами. — Перестань, корабли и люди приходят и уходят. Если бы их не уничтожил я, уничтожил бы кто-то другой. Но кто-то другой ведь не стал бы предлагать тебе судно и экипаж взамен, верно? От тебя я попрошу лишь верности на следующие годы. До смерти. — Он подумал немного, а затем опомнился и со всей возможной любезностью добавил: — До моей смерти, разумеется. Знаю, между нами, как ни прискорбно, именно эта возможность прельщает тебя больше всего. В конце концов, прежний Эдвард не упустил бы шанса при этом поприсутствовать. — Слова подчеркнул самоуверенный смешок. Сощурившись, Эдвард потратил пару мгновений на то, чтобы повторить в голове всё предложенное, но после, шмыгнув носом, сложил ладонь лодочкой и провёл её тыльной стороной из-под подбородка. Бенджамин заинтересованно воздел одну бровь. — Серьёзно, Эдвард? Язык я тебе уже отрезал. Хочешь, чтобы руки были следующими? Эдвард не хотел. Откровенно говоря, он не столько пытался вывести Хорниголда из себя, сколько продемонстрировать, что питает к нему неподдельную и нерушимую ненависть. За язык в том числе. Обида и злость в душе Тича ярко конфликтовали со страхом, и тело непрерывно бросало из жара в холод. Эдвард мог бы попробовать кинуться на Бенджамина и придушить его на этом самом месте, но теперь, здраво оценивая собственные силы, прекрасно понимал, что перехватить любую из его атак будет проще простого. Мышцы ныли, сил не было. Казалось, Эду не удалось бы даже подняться на ноги без посторонней помощи, поэтому он, оставаясь непреклонным в своей демонстративной неприязни, всё же сдерживался от очередной попытки навредить Хорниголду телесно. В ответ на собственную дерзость Тич ожидал угрозы или пощёчины, и благоразумно закрыл лицо скрещенными предплечьями, когда старый корсар зашевелился, разворачиваясь к изножью кровати. Но удара не последовало. Вместо этого на колени Эдварда, поверх покрывала легла свежая льняная рубаха тёплого серого оттенка. Сквозь ресницы Эд разглядел пятно её силуэта, и лишь затем, недоверчиво и робко, опустил руки. На первый взгляд рубашка оказалась больше, чем было нужно, но всё же значительно меньше тех, которые носил столь невразумительно крупный человек, как Хорниголд. — Я упрощу тебе выбор, — предложил Бенджамин. — Ты можешь надеть сорочку и с моей помощью пройти к капитанскому столу. Что звучит не так уж и плохо, правда? Или ты можешь продолжить припираться. Но в этом случае тебе не поздоровится, и я верну тебя назад в трюм. Но это ещё не всё. Знаешь, что случится после? — Хорниголд подался вперёд, почти к самому уху Эдварда, словно то, что он собирался сказать, было самой бесценной из всех сокровенных человеческих тайн. Даже сквозь воротник Бенджамин не без триумфального удовольствия ощутил лёгкий трепет чужого беспокойного дыхания. — Ты останешься там. Я не буду приходить, и я не буду выпускать тебя оттуда. Нет, вместо этого, мой бесценный друг, я займусь своей работой и буду ловить пиратов, дерзнувших потоптаться на милосердии Англии: капитана Боннета и его пёструю команду. И только тогда, когда они окажутся пленными на борту моего корабля, тебя выведут на палубу, и ты будешь смотреть, как твой благословенный дружок ползает у моих ног, пытаясь собрать свои кишки, — голос Бенджамина не был ехидным или насмешливым. Напротив, он полнился глубокой, почти что траурной серьёзностью. — Варианты ясны? За переносицей вновь зашлось уже постыдно близко знакомое ощущение пощипывания. Первую пару секунд Эдвард оставался неподвижен, но вовсе не потому, что пытался решить, как стоит действовать дальше. Выбор, на самом деле, был предельно прост и очевиден, но, чтобы пойти на него, требовалась немалая сила духа, которую уставший и порядком замученный Тич едва ли был способен в себе отыскать. Дрожащими пальцами он нехотя взял сорочку и, расправив её, попытался надеть, но поднять руки не удалось — раны на спине практически сразу вспыхнули и заныли, протестуя против неумеренного движения. Эдвард зашипел, склонив голову и поджав плечи, настолько сосредоточенный на очередном витке непрерывной боли, что не сумел расслышать короткого стука хрусталя поблизости. Поставив стакан на пол, Бенджамин опёрся коленом в постель и, подавшись вперёд, взялся за полы сорочки, помогая Тичу нырнуть в прорезь ворота. Эд не успел и слова сказать. Слишком растерянный и напряжённый, он только опустил взгляд в кротком замешательстве, когда Хорниголд принялся невозмутимо затягивать тесьму на рубахе. Крупные, истёртые многолетним тяжёлым трудом кисти оказались на удивление ловкими в столь тонком обращении. Бенджамин не дёргал ткань на себя, а только затянул переплетённую шнуром прореху. Движения его при этом казались совершенно невесомыми. — Это благоразумный выбор, сынок, вот увидишь, — Эдвард сильно сомневался в этом, но, тем не менее, был твёрдо уверен, что делает всё правильно. Во всяком случае, угрозы гибели для Стида и всего экипажа Мести было вполне достаточно, чтобы убедить его в этом. — Хотя, признаюсь, я ожидал, что вернуть тебя на Странник будет непросто, я рад, что ты наконец принял верное решение. Тич отозвался полным возмущения шумным вздохом: «Не злорадствуй». Ему было тревожно и горько от того, до чего всё дошло, и всё-таки в душе бледно рдел огонёк надежды. По крайней мере, сейчас всё протекало как надо, без неприятных сюрпризов и переходов любых разумных границ. Эдвард хотел уже попробовать выпутаться из одеяла, но вовремя вспомнил, что и это, вероятно, не удастся сделать самостоятельно. То ли по лицу распознав его мысли, то ли попросту предвидев подобный исход, Бенджамин поднялся с постели и терпеливо протянул руки вперёд, позволив Эдварду ухватиться за свои предплечья. Тот завозился, в постели поднявшись сперва на колени, а затем медленно, на подкашивающихся ногах спустившись на пол. По сравнению с промозглой выстилкой трюма, прилежно ошкуренные доски под ногами, расчерчивающие простор капитанской каюты, показались приятными и тёплыми. В нынешнем состоянии Тич и не подумал беспокоиться о том, что остался босым. Что бы ни произошло дальше, это казалось меньшим из нынешних зол. Каюту Бенджамина Эд помнил на удивление хорошо. С момента его ухода здесь практически ничего не изменилось. Не имея склонности к принятию перемен, Хорниголд сохранил даже прежнюю расстановку мебели, хотя за ним, как и за Стидом, Тич пронаблюдал весьма пагубную привычку устраиваться за столом спиной к окну. Если в чём-то и были схожи эти два совершенно несовместимых человека, так это в предпочтении патетики практичности. Желая за работой находиться лицом к двери на случай, если кто-то войдёт, они лишали себя возможности работать с бумагами и картами, не отбрасывая на них собственную тень, и, кажется, вовсе не замечали этого, тогда как Эдвард мгновенно раздражался, впадал в хандру и терял строй мыслей от подобных бестолковых неудобств. Но учить Хорниголда обставлять каюту он не был намерен. Сейчас у Эдварда были дела поважнее. Едва поймав равновесие в окружающих шатких обстоятельствах, он намеревался любыми силами удержать свой трагический успех до самого последнего момента происходящего кошмара. Заходить дальше в пустых попытках сопротивляться попросту не было смысла. — К сожалению, Эдвард, ты ненамеренно несколько усложнил мне жизнь ещё до того, как мы столкнулись в Баратария-Бэй, — вновь заговорил Бенджамин, и Тич, вздрогнув, поднял на него краткий робкий взгляд. С поддержкой капитана кое-как дотащившись до стола, Эдвард, уже своими силами, сделал всего один шаг вперёд и упёрся в него ладонями, стараясь распределить вес по всему телу. Мельком он подумал, что завтра вовсе не сможет подняться, если сегодня хоть чего-то не съест, но от этих мыслей укороченный язык заныл сильнее, а в горле поднялось кислое предчувствие подступающей тошноты. В следующий миг Бенджамин учтиво подставил ему стул, и Тич сел так медленно, как только мог с трясущимися от слабости коленями. — И я говорю вовсе не об украденном стакселе, нет… Парус я прощу и забуду, на твоё счастье, мои матросы в кратчайшие сроки поставили новый. Но тебе действительно не следовало сбегать, приняв каперское соглашение. — Бенджамин озадаченно цокнул языком и пододвинул к Эдварду запечатанный конверт. Вероятно, он подумал о контракте ещё задолго до того, как получил самого Тича, не то, что его согласие. — Сделать тебя корсаром во второй раз будет значительно сложнее. Тебе придётся заключать сделку со мной, а не с короной. И даже в этом случае я не могу гарантировать тебе свободу в английских водах… Про сушу и вовсе молчу. Благо, ты стоишь молитв о том, чтобы нам это не аукнулось. — М-м, — Эдвард дёрнул головой и суетно потянул Бенджамина за рукав, кивком указав на лежащую на другом конце стола карту. — Что? — Хорниголд озадаченно нахмурился. — Дать её тебе? Не по силам выразительно закивав, Тич с ребяческим нетерпением протянул ладони вперёд, когда Бенджамин, обогнув край стола, пододвинул ему сложенную вдвое карту, а затем одним сдержанным движением развернул перед Эдвардом её полотно. Даже старая и прохудившаяся, она была замарана разве что временем. Курсы поверх её рисунка были проведены не чернилами, а углём, и, судя по бледным следам от застарелых линий, кропотливо затирались то ли хлебным мякишем, то ли цитрусовыми шкурками. Пробежавшись глазами по изящно выведенным чертам материков, Тич постучал ладонью по восточным землям Нового Света и, поймав этим непосредственным жестом внимание Бенджамина, указал на ажурную линию залива в водах Атлантики. Это место, конечно же, знали все. Но практически никто из корсаров или даже пиратов много лет там не бывал. Они попросту боялись заплывать на территорию Чёрной Бороды. Незримая граница, некогда установленная им вдоль побережья Северной Каролины, надёжно соблюдалась под охраной кровавых баек и ужасающих поверий. Заявиться на базу Эдварда Тича без приглашения решился бы только безумец… Но Хорниголда, похоже, приглашали, да и бояться Эдварда Тича ему было ни к чему. — Думаешь, тебе дадут каперство в Северной Каролине? — пытливо сощурившись, уточнил Бенджамин. Вместо того, чтобы кивнуть, Эд без лишних расшаркиваний пододвинул к себе подставку с писчим пером и, откупорив пробку в чернильнице, склонился над картой, трясущейся от слабости рукой обведя на ней крохотную точку в заливе, а затем, на суше неподалёку, небрежно начертил символ Ост-Индской компании. — Пиши, не жалей, — подбодрил Хорниголд. Прождав миг в тишине и неподвижности, словно ожидая, что он передумает, Тич вновь отвернулся к столу и скачущим почерком вывел: «Губернатор куплен». — Я знаю, — Бенджамин непритязательно фыркнул. — Но ведь в этом и проблема, сынок. Сомневаюсь, что он обрадуется человеку, связавшему руки, которые его кормили. Странник надёжный корабль, но я не намерен пускать его в осаду. — Эдвард покачал головой и кончиком пера вновь ткнул в символ Ост-Индской компании, прежде чем демонстративно кивнуть себе за плечо. — Ввезти тебя под видом товара? — Бенджамин бледно усмехнулся. — Даже если притвориться, что на борту Странника тебя нет, сомневаюсь, что хоть кому-то на английских водах и землях неизвестно, сколь глубокую ненависть ты ко мне испытываешь. Навряд ли «купленный губернатор» рискнёт твоей лояльностью, впустив меня в занятый тобой порт. Сколь бы ты меня ни боялся, Эдвард, всем известно, что ты гораздо страшнее, — Тич вскинулся, но Бенджамин услужливо притворился, будто не заметил этого. — Будем честны, да? В противном случае мне не было бы резона ловить тебя живьём. И именно поэтому я склонен полагать, что ты уже придумал, где следует спрятать корабль на время визита, пока всё не прояснится, верно? — Эдвард кивнул и перевёл кончик пера к прочерченной в заливе точке. Даже сквозь волю губы Бенджамина растянулись в едва различимой самодовольной улыбке. — Я не понимаю только одного, Эдвард, зачем ты припирался до сих пор? Как и следовало ожидать, Тич промолчал. Он только вернул перо обратно на подставку и, неловко развернувшись в сторону Хорниголда, поднял на него большие, полные смятенного мерцания глаза. Как по команде, лицо Бенджамина похолодело и выровнялось. В абсолютной тишине, он смотрел на своего пленника сверху вниз, погрузившись в бездонные мысли. Волноваться о визите в порт Северной Каролины не было смысла. На деле, стоянка для Странника, указанная Эдвардом, была умеренно, но всё же достаточно удалена от суши, чтобы корабль остался незамеченным. Видеть в этом опасность можно было бы только предположив, что Тич каким-то чудом предупредил кого-то из своих должников или приятелей о прибытии Хорниголда ещё до того, как был им пойман. Вот только Эдвард, пускай даже со своим острым умом и неординарным мышлением, всё-таки оставался человеком. На абсолютно пустой, глубокой и спокойной глади просторного залива оставить Странник казалось разумным делом даже без рекомендации человека, неоднократно прошедшего все воды в округе вдоль и поперёк, а Бенджамину было нечего бояться. В конце концов, единственный человек, способный тягаться с ним на воде, по их обоюдному мнению, сейчас сидел перед ним сломленный, разбитый и потерявший последнюю волю к жизни. Только из мыслей Бенджамина вытянуло шевеление, импульсом прошедшееся поверх одежды. Неуверенно подавшись вперёд, Эдвард потянул его за бортик сюртука и, поймав на себе взгляд капитана, с безмолвной мольбой указал на его левый карман. Сказать, что Бенджамин опешил, значило бы не сказать ничего. Внимание Тича в нынешнем состоянии должно было быть рассредоточенным и зыбким, но он, тем не менее, сумел рассмотреть небольшую округлую форму, просвечивающую контуром сквозь плотный подклад сюртука, и, кажется, на удивление метко догадался, что именно это было. В непонимании не придумав, как получше сформулировать возникший вопрос, Хорниголд на удивление охотно запустил руку в карман и без промедления протянул Эдварду небольшое складное зеркальце. Правда, взял его Эдвард нерешительно и опасливо, дважды зримо подавив в себе желание отдёрнуть руки. Любопытству едва удавалось пересиливать страх. — Ты же сам понимаешь, что это просто не может выглядеть хорошо сейчас, — предупредительно стихшим голосом заметил Хорниголд. — Всего пара часов прошла. Но я знал, что делал. Я бы не нанёс тебе вреда, с которым ты не смог бы справиться. Учти это. Благополучно пропустив его заверения мимо ушей, Эдвард медленно и неуклюже повернулся лицом к свету, льющемуся из окна, а затем с глухим щелчком распахнул зеркальце. Вот только рот открыть он решился не сразу. Едкий страх увидеть там то, что даже он не смог бы вынести, был слишком велик поначалу. Разумеется, Тич прекрасно знал, что Бенджамин был прав. Более того, по существу, не было ни единого шанса, что есть хоть какой-то способ укоротить человеку язык так, чтобы это «выглядело хорошо». Единственным, на что надеялся Эдвард, оставался призрачный шанс, что боль окажется преувеличенной страхом. И он не знал, что должен был почувствовать, когда, набравшись смелости, всё-таки раскрыл рот, от корня приподняв язык настолько, насколько позволяли мучительные ощущения от свежей раны. Того, что в зеркальце отразится сущий кошмар, следовало ожидать с самого начала, и всё же Эд не мог не почувствовать головокружение, когда увидел отвратительный обрубок в собственном рту. Бенджамин не взял даже четверти от той части, которая нужна была для речи, и всё же Тич, видя распухшую, наискось обрезанную плоть того, во что превратился его обыкновенно острый, в морском быту совершенно бесценный язык, не находил в себе духу успокоиться этим. Он не мог убедить себя в том, что снова научится говорить — попросту не знал, сможет ли. Ровная открытая рана во рту покрылась ошмётками бело-розовой плёнки с вкраплениями крови, и Эдвард, как назло, не мог оторвать глаз от этого омерзительного зрелища. Мигом пришлось забыть о том, что он хотел есть — этот процесс, вероятно, вверг бы Эда в сущую агонию. Забылись и все меткие слова и краткие, ёмкие звуки. На место всех прочих мыслей, до сих пор блуждавших в гудящей голове, пришла одна только жалость. Жалость к себе. Чувство это было столь новым, далёким и незнакомым, что вызвало в Эдварде разве что краткий отклик отвращения. Наконец он закрыл рот, чтобы, сдерживая слезы, осмотреть лицо. На скуле — гематома от удара о мачту. Битая рана на лбу с той же стороны. В разросшейся слабости духа Тич отрешённо ликовал над неспособностью увидеть собственную спину. Это, должно быть, стало бы последним гвоздём в крышке и без того прилежно заколоченного гроба. Не выдержав, Эдвард содрогнулся и, выпустив наружу рваный, панический крик, швырнул зеркальце в стену, чтобы затем сжаться, пригнувшись к собственным коленям и, соскользнув на край стула, приняться мерно покачиваться. Вперёд, назад, вперёд… Он с трудом заставлял себя дышать, сквозь сомкнувшиеся веки запоздало заметив, как свет перед ним перекрыла громоздкая тень. — Эдвард? — Бенджамин вздохнул, не зная, что ответить, но затем вдруг опустился перед Тичем на одно колено, пристроив правую ладонь на его бедре. — Бедняга… Тише, всё уже кончилось. О, Тич смутно припомнил, что знал этот тон. Он слышал его одной давно минувшей ночью, когда, избитый, продрогший и заплаканный, своими силами освободившись, забрался на борт Странника после того, как на стоянке пробыл в воде не меньше получаса, привязанный к якорной цепи. Чудовище помогло ему освободиться. Выпростав щупальца из глубин, оно напугало Эдварда до истошных воплей, но, когда стало ясно, что на помощь никто не придёт, толкнуло его отомстить. Тич выбрался. Выбрался, будучи ещё юным некрепким мальчишкой, и прокрался в каюту капитана, чтобы там, вытащив кинжал из его портупеи, оставленной неподалёку, занести клинок для смертельного удара. Он хотел ответить болью на боль, но капитан вдруг открыл глаза. Не став кричать или драться, Бенджамин несколько долгих мгновений смотрел на Эда до тех пор, пока тот, разрыдавшись, не выронил кинжал из рук. И наказания, на удивление, не последовало. Вместо того, чтобы высечь непокорного юнгу или хотя бы вернуть его на якорь, Хорниголд поднялся на ноги, заключил мальчика в объятия и заговорил этим самым тоном. Ох, и сейчас Эдвард помнил его отлично, как нерушимый, надёжный сигнал, как то, что долгие годы мешало ему решиться на бунт, как смутную ласку, которой ему пришлось лишиться, чтобы запоздало осознать, что всей перенесённой боли она никогда не стоила. Понять, как Хорниголд делал это, Эдварду было не дано. В один миг капитан казался проклятьем, чистой угрозой, олицетворением всего, чего Тич боялся и что презирал. В следующий же он по собственному желанию вдруг становился мягок, терпелив и добр, и каждый раз Эдвард, помня, что именно это было самым опасным оружием, каким только владел Бенджамин, попадался на его уловку. Не зная точно, было ли дело в недостатке ласки в остальном, или же в желании обрести утешение, Тич охотно тянулся к руке, которая причиняла ему боль, стоило ей только посулить нежность. Быть может, он просто привык получать отвержение и побои вперемешку с любовью, ещё с детства наслышанный о выражении благодарности и преданности любому отцу, какого только могло послать небо. Или дело было в том, что Хорниголд, в совершенстве овладевший искусством человеческой хитрости, безупречно играл любую роль, которую ему только доводилось примерять. На деле это не имело никакого значения. Эдвард не успел даже подумать обо всём этом, прежде чем, забывшись, склониться в объятия капитана. Он не успел вспомнить о том, что означает слово «оружие». Утопил в тоске и отчаянии собственные суждения, бездумно упустив из виду, что оружием могло быть что угодно, не только мушкет, кинжал или даже любовь. Оружием были меткие слова и обдуманные угрозы. Оружием было небольшое серебристое зеркальце. И Бенджамину действительно не было ни малейшей надобности воплощать свою угрозу в жизнь и отрезать Тичу руки. Он мог обойтись тем, до чего умело довёл и что уже благополучно применил. То, о чём всегда знал Стид, но о чём он так и не успел предупредить Эдварда. Доброта тоже была оружием.