Место у ног

С момента своего непредвиденного выхода на палубу Эдвард большую часть времени оставался отстранённым и смирным. Его, полубессознательного, вернули в постель, ему открыли окно, дали ещё пару глотков лауданума, и Тич проспал несколько часов, совершенно неподвижно лёжа на правом боку. На самом деле, он был так спокоен, что Стид то и дело порывался проверить ему дыхание, пока Иззи не погнал его прочь в библиотечный угол каюты, рыкнув, что волноваться действительно не о чем, когда такое навязчивое присутствие подняло бы даже настоящего мертвеца. О том, кто впредь должен был руководить кораблём, разговоров больше не поднималось. Стид и Хэндс ожидали решения Эдварда, сам же Эдвард, большую часть времени проводящий в тумане прострации, ждал решения экипажа. Экипаж, в свою очередь, был занят исключительно тем, чтобы как можно меньше шуметь. Матросы пробегали мимо капитанской каюты спешно и тихо, опасаясь ненароком спровоцировать очередной виток суеты. Все, разумеется, были согласны с тем, что залив следовало покинуть как можно скорее, но при этом готовы были ждать обещанного Тичем маршрута неделями, если бы это только потребовалось. Никто на корабле не ждал, что Эдвард немедленно поднимется на ноги и отправиться прокладывать Мести путь. Не ждал, впрочем, напрасно. Поздний вечер давно сменился темнотой. Следом за минувшим штормом море окунулось в серый штиль, и теперь судно, плавно покачиваясь в накатах прибоя, баюкало скучающую команду. Стид и Хэндс, всю минувшую ночь продержавшиеся на ногах, негласно планировали оставаться настороже и сегодня, но, тем не менее, особым успехом это не увенчалось. Ещё около получаса назад почувствовав, как давление, распирающее череп изнутри, стало невыносимым, Иззи, оставив портупею на краю капитанского стола, отправился на палубу, чтобы хоть немного взбодриться в ночном тумане, принесённом с севера. Он не стал будить задремавшего на кушетке Боннета. Даже после их ссоры злость на него была недостаточно сильной, чтобы Хэндс не понимал, как подло и безжалостно Стида измотало происходящее. К тому же, не спавший, усталый и разморённый он был ещё более бестолков и жалок, чем обычно. Так что в капитанской каюте Боннет и Эд остались одни. В тишине, лёгкой прохладе, струящейся из распахнутого окна, и полутьме, разбавленной лишь тусклой свечой в медной подставке на столе, едва ли снова могло стрястись что-либо страшное. Тихий уход Хэндса не смог вырвать Стида из тяжёлых объятий сна, лишённого грёз. Вот только Эдвард, напротив, за минувшие дни ставший излишне нервным, привыкший к опасности, подстерегающей на каждом углу, был разбужен одним только тихим звуком сомкнувшейся с косяком дверной створки. Скрежет дерева, короткий и невесомый, заставил его дёрнуться и глубоко вздохнуть, медленно приоткрыв глаза. Это пробуждение, как и с десяток предыдущих, оказалось далеко не из приятных. Пускай Эд, к собственному удивлению, чувствовал боль отдалённо и весьма смутно, в горле у него было до омерзения сухо, а в голове стоял оглушительный шум. Крупица за крупицей собирая скудные воспоминания, оставшиеся с минувшего дня, Эдвард отыскал взглядом свечу, а за ней смог разглядеть и расплывчатый силуэт стола. Все бумаги, перо, чернила, кромку судового журнала и портупею Хэндса, судя по заломам на ремне не новую, но, очевидно, другую. Прежняя, отнятая Хорниголдом, как и собственное оружие Тича, вероятно, была либо брошена за борт, либо отдана кому-то из матросов ещё на Страннике. Загадывать судьбу трагически утерянного оружия дальше этих предположений Эдвард попросту не решался, боясь зациклиться на едва отступившем кошмаре. В сознании его, ясно выделившись из общего сумбурного потока, промелькнула лишь одна внятная мысль: он обещал увести Месть в Окракок. Ведь утром корабль всё ещё стоял на якоре в считанных ярдах от безнадёжно разбитого Странника. И, судя по мерной, почти что неощутимой качке, так было и теперь. Впрочем, удивляться подобному не стоило. Пожалуй, единственным, помимо Эдварда, кому можно было со всей уверенностью доверить выбор маршрута до Окракока, оставался Хэндс, а он бы ни за что не решился браться за столь важное дело без разрешения и, уж тем более, в обход своего капитана. Проглотив неприязненный стон, Эдвард упёрся в постель ладонью и сел, одну за другой опустив на пол босые ступни. Небо за окном было беззвёздным, и всё же однородным. В нём нельзя было разглядеть ни щербинок, ни просветов, ни, тем более, тяжёлых пятен сызнова подступающей грозы. Завтрашний день, вероятно, обещал быть прохладным и свежим, а мягкий ветер при ловле течений никогда не бывал некстати. О таких вещах Эдвард размышлял столь же просто, как иные размышляли над ходьбой или смехом. Всё происходило практически само по себе, настолько естественно, что разум при этом оставался совершенно чист. Взгляд Тича рассредоточено скользнул по каюте, в густой полутьме готовый выцепить даже смутные очертания монстра. Но его не было, как и уже ставшей привычной тревоги. Зато был Стид. Спал на расшитой банкетке в библиотечном углу, устроив голову на подлокотнике. Нос у него был слегка покрасневшим, но ровным, хотя дышать Боннету всё равно приходилось сквозь полуразомкнутые губы. Тич сглотнул, сжав зубы. В таком виде, дремлющий, размеренно дышащий, спокойный и легкомысленно беззащитный, Стид не вызывал в нём прежней смеси гнева и обиды. Быть может, Эдвард просто не имел обычая злиться на спящих? Во всяком случае это объяснило бы, почему он не смог прикончить Хорниголда ещё в юности, и почему так боялся ненароком разбудить Стида сейчас. Если Эд не хотел впутываться в очередной душещипательный разговор, которому в иной раз просто суждено было вывернуть его душой наружу, передвигаться следовало тише. И это вовсе не было бы проблемой, если бы не слабость в теле и непрерывное головокружение. В нынешнем состоянии Тич здраво сомневался, что смог бы сделать хотя бы три шага по прямой траектории, а ему позарез нужно было добраться до стола. Так что он поднялся, придерживаясь за край постели и, с трудом держась на подкашивающихся ногах, приник к ближайшей стене. Опора была сомнительной, направляясь к столу, Эду пришлось упираться в стену левой ладонью, а не правой, которая, хоть и была ближе, едва ли обладала достаточной силой и подвижностью. Плетясь шаг за шагом в сторону угла каюты, Тич только и мог, что повторять в своей голове действие за действием. Шаг левой ногой, затем нужно было сдвинуть ладонь чуть дальше вперёд, и только после этого шагнуть правой, затем опять левой… Он двигался так медленно, что ярд казался милей, но при этом так тихо, как только был способен. И Стид спал, не вскакивая, не начиная суетиться и вновь изливать на Эдварда настойчивое внимание, грозящее в любой момент сломить хрупкий покой, который удалось найти в холодности и безразличии. Но, словно ядовитая усмешка от подлой судьбы, последний этап пути был сложнее. Чтобы оказаться прямиком у капитанского стола, стену надо было отпустить. Стол находился на равном удалении от двух ближайших рёбер каюты, и Эд знал, что, потеряв опору, неминуемо упадёт. Прогулка в несколько футов и без того вымотала его совершенно мучительно, на последние шаги едва оставались силы. Поэтому Тич, собравшись с духом, рядом с левой ладонью приставил к стенке правый локоть и, оттолкнувшись, рывком метнулся в нужном направлении. Три шага он сделал машинально, и уже на четвёртом, потеряв равновесие, рухнул на колени, едва успев уцепиться здоровой рукой за спинку стула. Тот пошатнулся и стукнул ножками по полу, без особого грохота, но всё же довольно отчётливо. Затаив дыхание, Эд приподнялся, поверх плоскости стола устремив взгляд в сторону кушетки. Стид продолжал спать, и это вдруг показалось настолько же удачным, насколько, к немалому удивлению Эдварда, досадным. Отчего-то ему почудилось, что, погружённый в сон, Боннет проявляет безразличие к нему. Обида эта была ребяческой, бессмысленной и мимолётной. Смутно ощутив её, Тич практически сразу отвлёкся тем, чтобы вскарабкаться на стул. Отдыхать, пройдя меньше четверти пространства каюты, было странно для Чёрной Бороды, но, вероятно, характерно для Эдварда. С горестной усмешкой он вспоминал, как совсем недавно, угрюмый и тоскующий, собственными же силами беспечно толкал себя в могилу голодовкой, выпивкой и абсурдными фортелями, полагая, что хуже уже не станет. Теперь каждый шаг он делал, словно по раскалённому углю, и при этом точно знал, что, при случае, судьба найдёт возможность усугубить положение, ей нужно было только дать повод. Сидеть, впрочем, оказалось не так плохо, как стоять. Во всяком случае, головокружение становилось слабее и тише, уже не вызывая путающей последние мысли тошноты. Развёрнутая, относительно чистая карта, на которой было проложено, отчего-то, два разных маршрута от Баратария-Бэй до залива, где сейчас стояла Месть, была разложена прямиком на столе. Очевидно, Стид не садился за бумажную работу с тех пор, как судно встало на якорь. И всё же в первую очередь Эдвард потянулся к хрустальному кувшину с водой. Пить хотелось немыслимо, но поднимать что-то тяжелее веса собственных рук едва ли было хорошей идеей, так что Тич подтащил кувшин к себе прямиком по столу и, прижавшись к нему губами, наклонил, в неловкой позе сделав несколько глубоких глотков. Вещей на столе было много, больше, чем Эдвард оставлял сам, когда в последний раз спустился с борта Мести своими ногами, но зрение по краям плыло, теряя цвета, и Тич не замечал под собственными руками практически ничего, кроме журнала, портупеи и карты. Отодвинув кувшин в сторону, он принялся рыться в ящиках, пытаясь отыскать булавки, чтобы наметить путевые точки на полотнище карты, как вдруг наткнулся ладонью на что-то смутно знакомое. Прохладное, гладкое покрытие с бледным контуром естественного узора… Кожа, без сомнения. Вытащив из ящика руку, похолодевшими пальцами сжимающую горлышко чёрной фляги, Эдвард застыл, бессмысленно хлопая глазами. Фляжка была со старой портупеи Хэндса, та самая, которой он лишился ещё на руинах Мести Королевы Анны, видимо потому, что… Потому что Люциус унёс её. С большим трудом Тичу удалось заставить себя повернуть голову в сторону лежащего на кушетке Стида, прежде чем из горла вырвался нечленораздельный, полный возмущения и негодования вопль. В гневе Эд швырнул фляжку прочь, и, хотя далеко она не отлетела, лязг, с которым она приземлилась на пол, вместе с ошеломлённым криком, мгновенно вырвал Боннета из сна, прежде столь старательно сохраняемого Эдвардом. Стид подскочил, взъерошенный и перепуганный, но повернуться в нужную сторону догадался не сразу. Сперва он бросил взгляд на постель и лишь убедившись, что Тича там не оказалось, с ужасом обратился к столу. — Эдвард, Господи! — спохватился Стид. Сорвавшись с кушетки на ещё некрепких после сна ногах, он кинулся в сторону Эда, явно решив, что тот, разгуливая по каюте без надзора, вскрикнул от того, что ненароком покалечился. Вот только бездушная ярость в глазах Тича мигом отогнала его наивные опасения. В нескольких шагах от стола Боннет перепугано замер, приподняв руки в бессмысленной попытке продемонстрировать собственную безобидность. — Эд? — уже значительно менее смело позвал он. — Сокровище… Ты в порядке? — голос ненароком задрожал. Когда Стид попытался сделать ещё один шаг вперёд, под его ногой раздался повторный лязг. Взволнованный, растяпа задел оставшуюся без внимания фляжку мыском сапога, опустил глаза, не сразу осознав, что случилось, а, увидев на полу уже дважды использованный им лауданум, слишком поздно догадался, откуда взялся гнев, исказивший осунувшееся лицо Эдварда. Когда Боннет снова посмотрел вверх, на него уже было направлено дуло вынутого из портупеи Хэндса мушкета. Стид затаил дыхание. — Т… Т-ты…? — безголосо прохрипел Тич. Ему не нужно было тратить ни единого лишнего звука на свой вопрос. Они со Стидом оба и без того прекрасно понимали, отчего в этом единственном, еле слышном слове было столько презрения и боли. Зная, что увенчало первое знакомство Эдварда с лауданумом, Стид действительно понимал суть своего нынешнего промаха. Он опоил Эда без его на то согласия, не говоря уже о том, что и без ведома тоже. Тем временем Тич, куда лучше смыслящий в алкоголе, чем в дурманящих экстрактах, наверняка полагал, что волнами отступающая боль, как и постоянная полусознательность, были всего лишь паршивыми шутками его беспутного разума и измученного тела. Но, само собой, даже с затуманенным рассудком такой блестящий тактик, как Эд, не мог упустить из внимания фляжку. Для него всё только-только встало на свои места. И онемение в душе, и нежданное облегчение уже вошедшей в привычку боли, и, уж тем более, чудовище, внезапно обрётшее слишком уж материальную плоть — всё это происходило из горлышка проклятой фляги. — Ох… Послушай, — Стид не был похож на тех, кому Эдвард угрожал мушкетом когда-либо прежде. Глаза других метались в панике. Глаза Стида, глубокие, золотистые, смотрели прямо на Эда. Другие тряслись и лепетали. Стид был объят виной, сочувствием и горем. Он дышал сбивчиво, но сердце его ныло вовсе не от страха за собственную жизнь. — Я… Я ради твоего собственного благополучия прошу, не принимай решений, о которых потом пожалеешь. Эдвард, убийство… — Он заикнулся и, проглотив ужас, едва подошедший к горлу, собрал всё своё мужество, чтобы договорить спокойно и ровно: — Мы с тобой точно знаем, какой это груз. Ты можешь… Можешь спустить курок, если от этого тебе будет легче. Я тебя… Пойму. Стид не лгал. Он действительно понял бы. Несмотря на то, что сам, будь он на месте Эдварда, едва ли решился бы на нечто подобное. С другой стороны, представить весь масштаб того, что Эд пережил к нынешнему моменту, Стиду было попросту не дано. Он мог сколь угодно клясться себе, что не поднял бы руки ради убийства, но теперь знал, что это было не так. После гибели Хорниголда, павшего от вполне себе целенаправленного, умышленного удара шпагой в спину, Стид окончательно уверился в том, что больше не был прежним собой. По правде говоря, от человека, покинувшего Барбадос несколько месяцев назад в поисках приключений, в нём осталось всего несколько основополагающих черт. Он больше не был трусом, его руки лишились аристократической мягкости, как сам он лишился груза прошлого. Но Стид до сих пор, неизменно, всем своим пылким и нежным сердцем тяготел к прекрасному, пускай выражалось это теперь в любви не к одежде и изысканным безделушкам, а к Эдварду. Лишь это чувство осталось в нём цельным и завершённым, вплоть до последнего крошечного мазка. Поэтому незыблемая паника сковала Стида, когда Тич, нервно дёрнувшись, внезапно поднял мушкет вверх и прижал дулом к стыку собственной шеи и нижней челюсти. Мысли заметались в голове со скоростью штормового ветра. — Эдвард, нет! — Стид рванулся к столу так быстро, как мог, не успев подумать, что своей спешкой лишь подтолкнёт Эда к действию. Щелчок курка раздался практически сразу. Вот только вспышки и залпа за ним не последовало. У стола Боннет застыл, вытянув вперёд онемевшие от страха руки. В первый миг Эдвард тоже оставался неподвижен. С изумлением он раскрыл наспех зажмуренные глаза, а затем, осознав, что случилось, в очередном приступе гнева швырнул мушкет прочь так же, как недавно — фляжку. Всё равно, опасности от них было одинаково. Иззи, дотошный аккуратист и придирчивый чистоплюй во всём, что касалось оружия, разумеется, не держал мушкет в портупее заряженным. Просто не мог. Этого следовало ожидать. Но Эдварда всё равно охватила чёрная досада. В бессилии осев назад на стул, он сложил руки на краю стола и спрятал лицо в левой ладони, отчаявшись вернуть себе хотя бы толику спокойствия. Его крупно трясло. Тело наполнил прожорливый холод. — Г-господи, ты… Ты меня напугал, — прохрипел Стид, не в силах оторвать от Тича ошеломлённого взгляда. — Но т-ты… Ты стратег, да? Ты знал, что он был не заряжен? Если это была попытка меня проучить, то… — Боннет замолк, увидев, как Эд удручённо покачал головой. Последний рубеж смехотворной в своей безнадёжности иллюзии разбился от одного лишь этого жеста. Стид шумно втянул воздух полной грудью и зажал рот скрещенными ладонями. Он вдруг перестал чувствовать ноги, но не мог сдвинуться с места, чтобы сесть. Впервые с тех пор, как Эдварда вытащили со Странника, он действительно пожалел, что не имел возможности как следует поговорить со Стидом. Столько слов вилось в его голове, столько объяснений и мучительных оправданий, но вместо них, несомненно, вышел бы лишь прерывистый и краткий, неразборчивый лепет. Тичу едва хватало силы воли на то, чтобы вынести боль от двух или трёх слов подряд. И в лучшем телесном состоянии с совсем недавно урезанным языком он не смог бы сказать всего, что было необходимо. А левой руки, без сомнения, было недостаточно, чтобы всё это написать. Ему ведь даже не хотелось умирать! Во всяком случае, не теперь, когда всё самое страшное наконец оказалось позади. Но в помутнении от собственной яростной вспышки на пару мгновений показалось, будто другого выхода просто не было. Если бы Эдвард не направил дуло мушкета на себя, оно совершенно точно осталось бы направлено на Стида. Словно неведомая, лишённая меры и разума сила шаг за шагом подталкивала Тича к тому, чтобы свершить непоправимое. Вот только Стид был абсолютно прав, Эд скорее прикончил бы себя, чем своими руками причинил ему вред, даже после всего, что случилось. Для подобной кары было катастрофически мало несчастий, ненароком доставленных Боннетом. Он не заслуживал смерти, и, уж тем более, Эдвард не мог стать её причиной. За жалкий миг, в который Тичу удалось приставить мушкет к собственному горлу, было потрачено неимоверное количество сил. И лишь теперь Эд понял, как обманулся, когда, поднимаясь с кровати, принялся взглядом искать признаки чудовища в тёмных углах. Оказавшись значительно хитрее, оно скрылось внутри его собственного тела, в нужный момент почти что сковав движения, лишив Эдварда здравой воли. А теперь, поверженное, с сиплым писком скрылось, наконец увидев, на что был готов Тич, лишь бы не давать свободу твари, с раннего детства притаившейся в самом мрачном уголке его сердца. — П-по… Че… М-м? — теперь и горло сжалось, мешая произнести хоть один внятный слог, но Эдвард, не желая сдаваться так быстро, поднял голову и со страдальческим видом указал на валяющуюся на полу фляжку. — Роуч. Бы… О… Оп-п… Ум. — Об этом Эд помнил на удивление точно, хотя и не был уверен, что Стид поймёт, о чём речь. В Порт-Ройале Роуч сказал, что держит опиум на Мести, но после того, как Хэндсу вправили ногу, расспрашивать о нём дальше у Эдварда попросту не осталось причин. Теперь же он искренне сомневался, что как минимум Хэндс не преминул бы сказать Стиду об опиуме. Без каких-либо внятных объяснений действительно сложно было понять, почему Эда снова напоили дрянью, вызывающей бред и слабость ума. — Опиум? — настороженно переспросил Стид, отняв ладони от лица, и лишь спустя пару секунд на лице его отразилось понимание. — Послушай, я не знаю, стоит ли мне говорить сейчас… — Боннет прервался, когда Эдвард изо всех сил хлопнул по столу здоровой ладонью. — Хорниголд напал на Люциуса в порту, — тут же выпалил Стид. Он не боялся Эдварда, но его наводил на недобрые мысли нож для обрезки книг и вскрытия писем, лежащий на краю стола. В отличие от мушкета, в зарядке он не нуждался. — На следующий день Иззи нашёл его и приволок на корабль еле живого. — Глаза Эдварда ошарашенно округлились. Он не знал. Попросту не заметил, что с Люциусом хоть что-то было не так. Но лишь теперь к нему вернулось осознание, что жизнь на Мести и в его отсутствие шла полным ходом. Вероятно, путешествие, которое Тич подбросил своему экипажу с лёгкой руки и без каких-либо объяснений, также имело свою цену. Стид и Хэндс привели корабль сюда, но, разумеется, не тратили силы Эдварда на рассказ о том, чего это стоило. — Роуч дал опиум ему. А когда мы вытащили тебя со Странника, на корабле остался только лауданум, и… Я сначала был против этой идеи, не хотел поить им тебя. Но, Эдвард, ты… Вопил. Ты страшно вопил, — голос Боннета ослаб. Словно по воде в безветренном заливе, по нему пошла лёгкая рябь от первой же капли волнения, расходясь с каждым мгновением, неумолимо набирая силу. — Тебе было так больно, мы не могли смотреть. А потом ещё началась эта проклятая лихорадка… Пойми, мы думали, ты не выдержишь, — беспомощно всплеснул руками Стид. — Люциус достал фляжку и отдал мне. Это было единственное, что я мог сделать, чтобы ты не погиб. — Эдвард выслушал его на удивление сдержанно и внимательно, пускай даже на смуглом, изуродованном побоями лице не отразилось ни единого проблеска понимания. Когда стало ясно, что Боннет замолк окончательно, Эд той же рукой, которой указал на фляжку, настойчиво махнул в сторону окна. Стид тут же взволнованно закивал. — Я вылью, к-конечно, если… Если ты считаешь, что так будет лучше, я вылью. Но вдруг тебе… — он хотел сказать о том, что без лауданума Эдварду станет хуже меньше, чем за сутки, но тот снова настойчиво указал на окно, ясно давая понять, что это был императив, а не предложение. — Хорошо, — подавленно выдохнул Боннет. — Бу… У… — Эдвард запнулся и, надсадно застонав, постучал кончиками пальцев по карте, с безропотной надеждой подняв глаза на Стида. Ему с трудом давались буквы, произносимые кончиком языка. Терпеть их было практически невыносимо, как и искать что-либо в беспорядке, который Боннет устроил на капитанском столе, занятый суетой минувших дней. — Т-точки, — это было совсем не то, что Тич пытался сказать изначально, но в слове «точки», по крайней мере, не было буквы «л». Сперва Эдварду показалось, будто его слова остались неслышными. Стид стоял на месте совершенно тихо какое-то время, с волнением глядя на Эда. И лишь тогда, когда тот открыл рот, чтобы попытаться заговорить вновь, нетвёрдым шагом обогнул стол, оказавшись практически вплотную к правому плечу Тича. Эдвард ожидал многого. Он подумал, что Стид пододвинет к нему перо с чернилами, попросит повторить тише, но именно то слово, которое было нужно, или, на худой конец, даст ладонь, чтобы Эд начертил на ней буквы так же, как делал на руке Люциуса. Чего он не ждал, так это того, что Стид примется с вдумчивым видом рыться в столовых ящичках, выдвигая их один за другим. Шорох чужих движений, лязг безделушек и инструментов под пальцами Стида, его мерное, сосредоточенное дыхание — всё слилось в один неразрывный, тихий гул. Сев к Боннету вполоборота, Эд сложил руки на столе, ожидая, что же произойдёт дальше. Только в душе его поднялся странный, непредвиденно нежный и тёплый трепет, когда Стид робко поставил перед ним резную деревянную шкатулку. В ней, без сомнения, были булавки. Эдвард, пробывший в звании капитана Мести не один день, прекрасно знал об этом. Но он никак не ждал от Боннета подобной сноровки. Положенный им же рядом моток джутовой нити окончательно сбил с Эда последнюю спесь. — Вот, — по очереди задвинув назад каждый шкафчик, скромно пророптал Стид. — Булавки. Для путевых точек, да? Нитка тоже пригодится. Честно говоря, Эдвард действительно скучал по этому человеку. Скучал мучительно, долго и непрерывно. Скучал до той самой минуты, пока Стид не появился перед ним, и Тичу не пришлось вместо прежней горестной тяги испытывать обиду, отрешённость и презрение. Он пристально глядел на Боннета ещё пару секунд, пытаясь унять в себе бурю ощущений, противоречащих мыслям, и всё же особого толку это не принесло. То ли в попытке отвлечься, то ли в попытке испытать ещё раз это странное чувство, возникшее вместе с негласным пониманием, которое между ними установил Стид, Эд сжал левую кисть в кулак и, расставив указательный и средний пальцы углом, ткнул ими в плоскость карты. Стид тут же молча подал ему кронциркуль с дальнего края стола. Пытливо сощурившись, Эдвард с бдительной неспешностью отвернулся к карте, уже самостоятельно подтянув поближе к себе перо и чернила. Похоже, Боннет сам не замечал того, что делал. В его готовности по одному лишь жесту достать именно то, что Эд хотел, не было обыкновенной неловкости, присущей людям, умеющим читать мысли в глазах собеседника. Нет, мыслей Стид вовсе не читал, но он будто бы читал желания. Знал их наперёд, уверенно и однозначно, ещё до того, как у Эдварда появлялась надобность разжевать собственные нужды поподробнее. Из-под свежей карты он вытащил ту, на которой был, среди его собственных путей и коррекций, углём проложен никудышный маршрут Боннета, но не ради того, чтобы лишний раз удручённо повздыхать над его провальной планировкой. Тичу была нужна точка, отмеченная им же всего пару недель назад, когда Месть из Грейт Солт Понд плыла в бухту Баратария. Такую же точку он отметил по широте и долготе на новой карте, а затем, взяв кронциркуль, плашмя уложил его так, чтобы его головка была в нынешнем месте стоянки судна, игла на одной ножке указывала на отметку, а на другой — на Север. И пером небрежно прочертил образовавшийся угол, продлив его настолько, насколько хватило силы и точности в левой руке. — Что это? — вскинув брови, вполголоса поинтересовался Стид. — Магнитное склонение, — Боннет чуть не подскочил, ошеломлённый звуком голоса, донёсшимся с другой стороны каюты. Эдвард же, напротив, остался невозмутим. Он привык к тому, что Хэндс появлялся поблизости совершенно бесшумно, когда считал, что в этом была надобность. Уходя, он, очевидно, оставил обоих капитанов спящими, и рассчитывал обнаружить их таковыми по возвращении, а потому проскользнул в каюту без единого скрипа или шороха. — Почему Эд не в постели? — Не отрываясь от карты, Тич сжал ножку пера между указательным и большим пальцем, чтобы с воодушевлением продемонстрировать Иззи средний. Они оба знали, что это было не обидно. Обидно было бы, если бы Эдвард сейчас же позволил отвести себя в кровать. — Всё ещё злишься за то, что я назвал тебя слабым? Ради Бога, ты, к тому же, неблагодарен и капризен, — заявил было Хэндс, но, пройдя дальше вглубь каюты, всё же заметил лежащую на полу фляжку с лауданумом и тут же присмирел. — А… Тогда справедливо. — Я видел эти углы на всех картах, которыми пользовался Эдвард, но никогда не видел их у… — Он вовремя прикусил язык, так и не назвав имени Хорниголда. — У других моряков. — Люди стали ленивы вместе с изобретением компаса, — Тич отстранённо закивал в такт чужим словам. — Каждый хороший моряк знает, насколько компас — лживый и подлый инструмент. Он только притворяется, что показывает на Север, а на самом деле… Ну, там, где мы сейчас, он показывает левее. И это не сыграет особой роли, если плыть вдоль берега или когда путь предстоит не очень долгий. Но чтобы дойти до Окракока, нужно выйти в Атлантику, а океан славится тем, насколько в нём легко заблудиться. Поэтому надо найти магнитное склонение — угол, который определит, как сильно компас соврёт нам во время пути. Или ты думал, на нём градусы просто так пишут? — Я… Учусь, — пространно отозвался Стид. — Тебе повезло родиться в Новом Свете, здесь компасы почти как надо всё показывают. Будь ты лондонцем, давно утопился бы сдуру. — Хэндс приблизился к столу и, нависнув над ним, не без интереса взглянул на то, что Эдвард успел вывести некрепкой левой рукой. В здравии он работал значительно быстрее. Точный маршрут составлял в голове задолго до того, как сесть за карту, а наносил быстро и чётко, без сомнений, и уж точно ни разу за последние десять лет не использовал булавки, чтобы установить путевые точки. Его желание перестраховаться, впрочем, было совершенно очевидным. Плохо построенный маршрут, как и один путь, перечерченный несколько раз по одной и той же карте, неизбежно привносил путаницу, а значит мог закончиться катастрофой. И всё же Иззи было горько видеть Эда в столь разбитом и ненадёжном состоянии. — Тебе нужна моя помощь, капитан? — с трудом Хэндс вынудил себя произнести эти слова, но сожаления о них, к счастью, не почувствовал. В тот же миг оторвавшись от карты, Эдвард поднял голову, обратив к Иззи мерцающие в свете единственной свечи чёрные глаза. Хэндс вряд ли мог помочь ему проложить курс сейчас. Он выглядел уставшим, сбитым с толку и значительно более раздражённым, чем обычно. И всё же предложил пособничество, не добавив колкого упрёка о том, что без него Тич мог не справиться с чем-то столь обыденным и лёгким, как выбор пути на карте. Быть может, это было предложение перемирия после того, как они неуловимо повздорили на палубе с утра. Но Эдвард ясно видел в глазах Хэндса тоску и волнение. Дело было гораздо сложнее. Корни беспокойства его старпома, должно быть, тянулись к утопленному в центре залива Страннику, иначе и быть не могло. Но поднимать эту тему сейчас, когда поблизости был Стид, внимательный и дотошный, было бы подлым ходом по отношению к Иззи. Если даже Эдвард и решится вскрывать душу собственному старпому, он, во всяком случае, дождётся возможности сделать это с ним наедине. Пускай даже очевидные проблески вины в Хэндсе были ему совсем не по душе. Вина у Израэля, как показал не только опыт последних дней, но и их многолетнее товарищество, неизменно предвещала сущий, вряд ли поправимый кошмар. Поэтому Эдвард только помотал головой и, указав на Хэндса, демонстративно кивнул в сторону кровати. — Он ведь прав, — неожиданно заметил Стид. — Ты сам не спал уже несколько дней. Ты стоял за штурвалом по ночам, когда мы шли сюда от рифа Ларго, потому что никто, кроме тебя, не мог вести корабль в этих водах вслепую, когда берега не было видно из-за темноты. И сейчас ты то дежуришь на палубе, то в капитанской каюте присматриваешь за Эдвардом. Отдохни, сейчас уже за полночь. Я буду здесь, и… — Боннет стушевался, стыдливо покраснев. — Обещаю, того, что случилось минувшим утром, больше не повторится. — Лучше бы это было так, — Иззи лишь сейчас сам заметил, насколько устал. Склонив голову, он подавил непрошенный зевок. — Нам стоит выйти отсюда с рассветом, если не хотим напороться на нежданных попутчиков средь ночи, когда поймаем Гольфстрим. Или не сесть на рифовую отмель в ближайшей же миле в дневной отлив. Так что… Я зайду за маршрутом утром, Эдвард. Это был не вопрос, разумеется. Но и как грубое нарушение корабельной иерархии Тич это не воспринял. Строго говоря, Хэндс не сказал ему проложить маршрут к утру. Он сказал, что зайдёт за маршрутом утром, что вовсе не значило, что он рассчитывал тогда же и получить полный чертёж подробного пути. Эдвард прекрасно знал, что между ними не возникло бы ровным счётом никаких проблем, если бы он прямо сейчас, на глазах у Иззи, махнул рукой на карту и вернулся назад в постель. И всё же Тичу самому осточертело ноющее чувство беспокойства, похожее на жар, проходящий сквозь стены Мести с той стороны, где покоился наполовину похороненный в воде Странник. Ему хотелось поскорее уйти отсюда, почувствовать телом и разумом бесконечный простор воды вокруг, простор вольный и прекрасный, простор, в котором Эдвард уже долгие десятилетия главенствовал по праву силы и ума. Ради того, чтобы поскорее вернуться туда и, быть может, наконец начать исцеляться, Тич остался за столом, когда Иззи вышел в коридор, направившись, несомненно, в свою собственную каюту. Работа над маршрутами и впрямь никогда не занимала у Эдварда особо много времени. Даже теперь, изувеченный, непоправимо вымотанный и с трудом соображающий он стал всего лишь сравним в топографической сноровке с обыкновенными капитанами английских и испанских торговцев. — А я только начал думать, что научился строить маршруты, — приглушённо заметил Стид. Губы его едва затронула кроткая, неуверенная улыбка. Он стоял рядом с Тичем, терпеливо и практически неподвижно глядя за движением его рук. Пускай пальцы на правой кисти и оставались окаменело немыми, Эдвард старательно помогал себе, запястьем прижимая нужные предметы к карте. — Так ты… — Боннет понурил плечи и тихонько прокашлялся. — Иззи, да? Стид и глазом моргнуть не успел, как кронциркуль оказался воткнут обеими ножками в свежую карту, прибив её к столу. Склонившись над ней, Эдвард даже не обернулся на столь неожиданно бестактный вопрос. Он просто застыл, оцепеневший. В нём вдруг разом смешались злость, стыд и невыносимое, всепоглощающее одиночество. С момента своего возвращения на Месть, Эд вот уже вторые сутки старался не вспоминать, на что решился перед тем, как столкнуть Хэндса в воду, тем самым сохранив ему жизнь. Но вовсе не потому, что он сожалел об отданном поцелуе. Напротив, похоже, о нём сожалел сам Иззи. Хэндс с безжалостным упорством вёл себя так, словно на Страннике совершенно ничего не случилось. Был верен и в меру проявлял товарищескую симпатию, но ни слова не сказал о собственных чувствах. И сперва было похоже, что ему куда легче давалось молчание, вместо разговора о случившемся или хотя бы одного единственного жеста, который дал бы Тичу всё понять. Что ж, Эдвард мог смириться с этим. В конце концов, Хэндс никогда не обещал ему ничего, кроме преданности, да и о ней понятия у старшего помощника были весьма специфические. Но теперь вопрос, будто бы ни к чему выброшенный Стидом, явно показал, что о поцелуе Иззи, всё же, вспоминал. Не перед Эдвардом, разумеется. А перед тем, кого прежде неизменно хотел принизить и уязвить. — Он… Ска-а… А? — наконец найдя в себе силы отмереть, Тич с беспокойством указал на собственные разбитые и искусанные, стянутые кровавой коркой губы. — Мы… — Стид взволнованно сглотнул. — Повздорили. Неоднократно, по правде говоря. А если уж совсем откровенно, разик я его чуть не… Я чуть-чуть ранил его в бок. А он взамен потом решил чуть-чуть ранить меня в сердце, — Боннет мрачно усмехнулся, но губы его при этом скривились в досаде и расстройстве. — Да, он сказал мне, что ты поцеловал его. Давно сказал. И то, о чём я просил тебя утром… Эдвард, я всё равно хочу остаться. Только, если ты с ним… — М-м, — Эдвард покачал головой, а затем кончиками пальцев забрал за левое ухо упавшие на лицо пряди. Он неторопливо взял оставленное в подставке перо и на тыльной стороне старой, исписанной карты вывел медленно и будто бы совершенно нехотя: «Я один». Практически сразу Эдвард вновь вернулся к свежей карте, чтобы тем же пером провести линию вдоль натянутой по булавкам джутовой нити. Он склонился так низко, как мог, уже не пытаясь убрать выбившиеся пряди волос, заслонившие лицо. Это было даже кстати. Во всяком случае так Стид не мог разглядеть влаги в его глазах.