Место у ног

Ветер был тих. Хэндс чувствовал его забитым запахом соли носом и обветренной кожей, не в силах выбить из головы голос Эдварда. Теперь они разговаривали совсем немного, но вряд ли лишь потому, что Тич берёг заживающий язык. Чеканя слова, стараясь обрезать фразы, выстраивая их выверенной чередой, он был куда более болтлив с экипажем и с каждым днём становился всё разговорчивее со Стидом. С Израэлем же они обменивались лишь краткими вопросами и сухими ответами о курсе, если не считать полных бушующих эмоций взглядов. Последним, что Хэндс услышал от своего капитана отступившим днём, пока ещё не подкралась бесшумная полночь, были всего три слова. Эдвард поднялся на квартердек, чтобы впервые за долгое время самостоятельно сверить курс, провозился с картой и измерениями добрую четверть часа, затем постоял немного у релинга, пялясь вдаль и, наконец, изрёк: «Ещё три дня». Как ни крутил Иззи в уме эти слова, у него, отчего-то, создавалось впечатление, что Эд говорил не только о времени, которое им предстояло провести в остатке пути. До Окракока, без сомнения, плыть действительно пришлось бы ещё аккурат трое суток, учитывая внезапно усмирившийся ветер, давший разгуляться ночным туманам на подходе к северным Атлантическим маршрутам. И всё же в ровном, осторожном голосе Тича на этот раз чувствовалась странная настороженность. А, поскольку интуиция Эдварда, как знали все на борту, была поистине чудовищной, каждый недвусмысленный жест его, каждый несвоевременный вздох теперь вводил Хэндса в настырное беспокойство. Эд, вне всяких сомнений, ждал чего-то, но, возможно, и сам не знал, чего. Его напряжение было похоже на готовность к атаке со спины вперемешку со страхом напасть первым. И всё-таки Тич оставался смирен и тих. Иногда он слишком долго вглядывался в тёмные углы подпалубных отсеков. Тем страннее было увидеть его на палубе теперь, за экватором ночи. Хэндс стоял на платформе полубака и, на удивление, не расслышал шагов за своей спиной. До последнего момента Эдвард, робкий и скрытный, не выдавал себя, подкрадываясь к старпому со спины, но вовсе не потому, что хотел застать его врасплох. Причина была куда более прозаична и низменна — Тич давал себе возможность сбежать незамеченным, если мужество в какой-то момент подведёт его. Но вот он оказался у невысокой лестницы. До Хэндса, стоящего к нему спиной, оставалось лишь несколько ступенек и ярд деревянного настила полубака. Эдвард бесшумно достал из ножен шпагу и, вытянув руку, с тихим стуком коснулся палубы концом клинка. Израэль развернулся почти мгновенно, по привычке отпрянув и угрожающе вскинув плечи, но, увидев перед собой капитана, держащего старую шпагу в вытянутой наискось левой руке, ощутимо присмирел. Они встретились взглядами. Хэндс был собран и насторожен, он не чувствовал страха или беспокойства от чужой невинной выходки. Эдвард, до сих пор молчаливый, в кои-то веки смотрел на него снизу вверх. Чёрные глаза — бездонные омуты со сверкающей в них хрустальной пылью. Эдвард стукнул кончиком шпаги по палубе ещё дважды. — Мы оба знаем, что сейчас ты мне не противник, — удручённо покачал головой Хэндс, и всё же рука его неосознанно легла на собственную гарду. — Ты едва начал самостоятельно ходить. Хочешь поупражняться — найди себе равного оппонента. Кого-то послабее. — Нужен ты, — вскинув брови, мягко возразил Эдвард. — Ты лучший здесь. Ты не промахиваешься. Поэтому — ты. Ты не поранишь меня случайно. Остановишься вовремя. Правильно рассчитаешь силу. — Тич точно знал, о чём говорил, и мысли в голове Израэля стали проясняться. — Помоги мне переложить клинок в левую руку, — он попросил, демонстративно протянув вперёд правую ладонь. Повязки на ней уже не было. Кривой шов, обработанный спиртом, рассекал кисть с двух сторон по самому центру, стягивая посиневшую вокруг шрама кожу. — Иззи… Я беззащитен. Неумелый боец не знает, когда сдержаться. Любой другой может меня убить. — Так и не вернувшие прежний цвет губы беспокойно дрогнули. — Я не прошу тебя драться со мной. Я прошу тебя меня уберечь. Израэль сам счёл бы себя идиотом, если бы после этого вновь осмелился предположить, будто Тич не имел представления о том, что делал. Логика, стройной линией протянувшаяся в его мягких, тихих словах, была неискоренима. Но кроме того Эдвард, судя по всему, точно знал, куда надавить. Он не прогадал, намеренно ли или же по зову подсознания сыграв строго на той части Хэндса, которая никогда и ни в чём не могла ему отказать. День ото дня Израэль снова и снова складывал свою жизнь лишь на то, чтобы беречь капитана. Просьба Эда, искренняя и кроткая, была высшим признанием, которое он когда-либо рассчитывал получить. Тепло разлилось по телу, сжавшееся много дней назад сердце размягчилось, забившись живо и ровно. Иззи сделал один глубокий вдох, по-новому пробуя окружающий воздух на вкус, и впервые жизнь показалась ему такой правильной и лёгкой. Но уже в следующий миг первый восторг отступил. За рёбрами волнительно заныло. Он встрепенулся, выхватив шпагу из ножен и, выступив вперёд, склонился в чём-то среднем между кивком и поклоном. — Я к твоим услугам, капитан, — Хэндс едва поднял взгляд, когда увидел, что Эдвард, ни секунды ни колеблясь, поклонился ему в ответ. На языке завертелись необдуманные, самобытные мысли, которые никак не удавалось облечь в слова, и именно поэтому Иззи, ударив каблуком о верхнюю ступень в качестве предупреждения, кинулся вперёд, с лестницы, нанося первую атаку. Неспешность в нынешних движениях Хэндса контур за контуром прочерчивала неестественную для боя, лёгкую грацию. Всё, что смог сделать Эдвард на первых трёх выпадах — это отступить, неказисто парируя. Эфес в левой ладони лежал ненадёжно и малоподвижно, запястье не разворачивалось с привычной лёгкостью, но брать шпагу в правую руку было бы ещё более провальной идеей, когда пальцы так и не удавалось сжать в кулак даже на треть. Сохранив за собой совершенно безупречные шаги даже на неокончательно окрепших ногах, Тич остался вёртким и внимательным. Он не давал Иззи лишних шансов проскользнуть клинком слишком близко к телу, и всё же принимал удары с ощутимым трудом. Над палубой разнёсся неказистый звон. Шпага в руках Эдварда трепыхалась, непозволительно одеревенелая, а не вилась, как это удавалось Хэндсу. Они не вступали в бой друг с другом, должно быть, долгие годы, с тех пор как Эдвард однозначно перерос Иззи в мастерстве. Последняя их тренировочная дуэль, прошедшая на Мести Королевы Анны, когда Тичу ещё не было и тридцати, закончилась для Израэля практически моментальным и совершенно унизительным разгромом. Эд лишил его оружия и сбил с ног менее, чем за минуту, тем самым добившись от собственного старшего помощника последней капли в общей чаше слепой лояльности. Иззи, мастер клинка, непревзойдённый боец, вовсе не чувствовал себя разочарованным или униженным. Напротив, тогда знать, что он подчинился кому-то, кто был сильнее даже в том, что Хэндс умел лучше всего, оказалось на удивление отрадно и спокойно. В конце концов, Израэль был слишком горд, чтобы признать не сумевший превзойти его авторитет. Но сейчас Эдвард дрался так, словно до сих пор ни разу в жизни не держал шпагу. Движения ногами были безукоризненны, таз переносил вес устойчиво и надёжно, но всё, что шло от корпуса и выше, было совершенным кошмаром. Плечи Тича, малоподвижные от рассекающих спину, до сих пор затягивающихся ран, не давали ему брать нужные для атак и парирования обороты. Левая рука не слушалась обыкновенно свойственной Эдварду меткости. Головой он знал, что делать, но не мог заставить тело действовать в нужном ключе. — Арете, Эдвард! — подтрунил Хэндс и сделал широкий шаг вперёд, направив выпад к чужому поясу. Эд хотел парировать, но вместо этого бестолково принял на гарду проскользнувший по его клинку эфес. Остриё шпаги Израэля зависло, прислонившись к его правому боку. — Я только что тебя убил, — констатировал Иззи, прежде чем выпрямиться и отступить на пару шагов назад, давая капитану пространство, чтобы прийти в себя. — Ты не сможешь драться против правшей так, как дрался прежде. Строго говоря, тебе следует двигаться ровным счётом иначе. Нужная тебе рука теперь с другой стороны, помнишь? Точка опоры для клинка, стало быть, тоже. Представь, что дерёшься с левшой, что ли? И делай всё наоборот. — Я не так-то часто дрался с левшами, — сконфуженно ухмыльнулся Тич. — Сколько из них владеет оружием, вообще-то? Я встречал врачей и музыкантов левшей. — Люциус левша, если хочешь знать, — пространно заметил Иззи, и Эдвард сощурился, скрывая за тенью ресниц проблеск ожившего в глазах интереса. — Но мне не следует драться с ним. — О, определённо нет, — Хэндс фыркнул, округлив глаза в ироничной растерянности. — Несносный мальчишка… Неловкий. В последний раз, когда ему доверили клинок, он уже на следующий день оказался по рукоять у Люциуса в бедре. — Хорниголд…? — Иззи тут же кивнул, сорвав с языка Эдварда следующее слово. — Бедный ребёнок, — будто бы на пробу всё же заметил Тич, как никогда внимательно вглядываясь в смутное выражение, исказившее лицо старпома. — Ты был младше, когда стал матросом, — неправдоподобно отмахнулся Хэндс. На периферии сознания он предчувствовал, к чему капитан так старательно и упорно подводил тему, но до сих пор не мог разобрать эту мысль внятно и чётко. Она казалась настолько же очевидной, насколько туманной и далёкой, будто неизбежный, единственный верный ход, который теперь мог совершить Израэль, ещё не пришёл ему в голову, но, возникнув на горизонте, уже дался в руки неестественно смекалистому Эдварду. — Ты тоже, — с неизбежной меткостью напомнил Тич. Он убрал шпагу в ножны плавным, осторожным движением, явно давая понять, что одной разминки для нынешней ночи истерзанному телу было достаточно, и всё же уходить назад под палубу не спешил, как и оставлять Хэндса в одиночестве. Вместо этого он, не спуская глаз со своего старпома, попятился, чтобы устало опуститься на лестницу перед полубаком. Из груди вырвался утомлённый вздох. — И никогда не выбирал это, верно? Ты мог пойти на флот или помереть с голоду без работы. — Эдвард ухмыльнулся с горечью, но затем спрятал взгляд, отчего-то стыдливый. — А потом? — Иззи поёжился, убрав свою шпагу следом за капитаном и, с настороженным беспокойством приблизившись к нему, неожиданно сел рядом, на ту же ступень, упершись локтями в колени и скрестив предплечья. С каждым словом речь Тича становилась всё более смутной, и в то же время однозначной и простой. Язык горел, но двигался послушно, в нужные моменты сталкиваясь с нёбом или ударяясь о зубы. — Мы напали на пиратский корабль с неизвестным флагом. С капитаном, которому едва стукнуло двадцать. Потешались над ним, улюлюкали через борт, небрежно окликали его птенцом, а его людей — идиотами. — Иззи понуро выдохнул. — И через час те из нас, кто не погиб, попал в плен. — Верно, — кивнув, пространно согласился Эдвард. — И ты мог согласиться стать пиратом, или отправиться за борт с простреленной головой, тонуть бездвижным телом, вместе со своими товарищами. — Тич моргнул, и чёрные глаза его обратились к чужому профилю в пристальном внимании. — Ты не хотел тонуть. — Нет. — Но что это был за выбор? — Хэндс легонько дёрнулся, почувствовав, как на плечо ему легла чужая ладонь. Невесомо и тепло. Он не страшился и не избегал прикосновений, тем более тех, что были дарованы Эдвардом, и всё же занявшийся разговор нагонял на него отчаяние и тревогу. — На одной чаше весов всегда стояла смерть. На другой — безвольная жизнь. — Тич сочувствующе насупился и, склонив голову вбок, прошептал. — Ты несчастный человек, Израэль Хэндс. — Я? — Иззи пробрало приступом безжалостного холода. Он не ждал услышать ничего подобного, не в первую ночь, когда Эдвард, кажется, был готов оттаять к его причудам, вернув всё на круги своя. Ведь всё почти стало привычно. Но легко ли? О, Хэндс старался не думать об этом, глуша собственное смятение устоявшимися за два десятка лет мыслями. Он ощерился по привычке: — Ты не знаешь, о чём говоришь. — Разве? — Я никогда не был вынужден выбирать между смертью и пиратством! Я не трусливая крыса, чтящая собственную шкуру превыше чести! Разве не за это ты в первую очередь попытался сманить меня?! — Увидев смятение в глазах Тича, Иззи раздосадовано всплеснул руками, сбросив с себя чужую ладонь. — Я выбрал не жизнь, чёртов ты идиот! — Что тогда? — Тебя! — вырвалось из горла Хэндса прежде, чем он успел подумать. Собственное признание оглушило его. Голос практически мгновенно сорвался, и Иззи, отшатнувшись, прижался спиной к релингу. Он уже не мог взять сказанное назад, а потому решил идти до конца. С шумом бьющихся о борт волн смешался шёпот: — Я выбрал тебя. Потому что в жизни не встречал никого подобного. Ты… Ты, Эдвард, проклят не знать, что видим в тебе мы, обычные, мать твою, смертные люди! — Иззи… — Но в одном ты, чёрт возьми, прав! — Хэндс приложил голую ладонь к распалившемуся в смятении лбу. Ему стало тяжко и непривычно стыдно за собственную вспышку, и всё же слова его, искренние, накопившиеся за все годы, оставленные позади, спадали с сердца невыносимым грузом. — Я никогда не мог свободно решать, что мне делать. — А ты хотел бы? — странный вопрос. И всё же Эдвард задал его, непередаваемо спокойный, понимающий и терпеливый. Он не был зол или обижен на непозволительную резкость Израэля. Напротив, как голос, так и жесты капитана излучали исключительно осторожное сочувствие. — Иззи? Ты когда-нибудь думал, кем бы ты стал, если бы меня в твоей жизни не было? Серьёзность, с которой Тич говорил, была совершенно ужасающей. Он не мог не знать хотя бы приблизительный ответ, и всё же хотел услышать признание из уст самого Хэндса. Первая правда, разумеется, была на поверхности. Большая часть осознанной жизни Израэля строилась исключительно вокруг его прославленного, блистательного капитана. Если бы Эдвард в своё время не появился перед ним, великолепный, насмешливый и самоуверенный, игривый и беззаботный, словно само море, жизнь Хэндса стала бы совершенно другой. Но спрашивать об этом, как и отвечать, уже не было смысла. Иззи давным-давно был немолод и, каждый новый день неизменно поражаясь, что до сих пор умудрился не помереть, думал в основном о том, о чём думать было привычнее. Собственная доля закостенело впилась в его разум и тело, научив руки — драться, ноги — держаться на выбленках, а разум — сосредотачиваться исключительно на сиюминутных задачах. В отличие от Эдварда, Хэндс вовсе не был ветренным и мечтательным человеком. Он, приземлённый, умел свыкаться с собственной судьбой, устраиваясь в ней безопасно и надёжно, пускай и без свойственного Тичу кошачьего комфорта. — Я бы не позволил себе думать о таком, — спустя несколько долгих мгновений молчания, угрюмо признался Хэндс. — Это были бы омерзительно горькие мысли. Но вовсе не потому, что я боюсь той судьбы, в которой не встречаю тебя, Эдвард Тич. Не обессудь, — Иззи неуютно вздёрнул плечи, чувствуя на себе чужой пытливый взгляд. — А потому, что мне идёт шестой десяток. Я уже стар, и больше всего на Свете я боюсь понять, что просрал свою жизнь впустую. А это определённо будет так, если я признаю, что двадцать моих лет были потрачены на дебильную сказку, отравившую души нам обоим, — подняв взгляд к небу, он рассмотрел сквозь ореол надпалубных огней далёкую россыпь звёзд, бледную за туманом жёлтого света, и всё же заметную на полотне насыщенно-синего небесного купола. — Все моряки в конечном итоге становятся пылью над морем. Но только я один умудрился превратиться в серый прах ещё до того, как подохнуть. — Друг, — с беспокойной участливостью позвал Эдвард и, когда Хэндс всё же сподобился нехотя обернуться к нему, одарил старпома странной, неуверенной улыбкой. Без какой-либо внятной причины в сердце Иззи затеплилась бледная надежда непонятно на что. Он вдруг увидел в чёрных глазах капитана собственную робкую преданность, но не скрашенную застарелой, бестолковой обидой, которой вот-вот суждено было сойти на нет. — Ты дорог мне. Но это вовсе не значит, что я хочу тобой владеть, — короткий порыв ветра пронёсся над палубой, небрежно отбросив назад беспорядочные кудри, обрамляющие лицо Эдварда. Он не стригся, но брился, и теперь, когда контур небрежно обрезанных кинжалом волос был сглажен осторожным временем, его лицо постепенно начинало выглядеть светлее и легче. Грубая ссадина на лице бледнела, разбитый лоб затянулся, и под отпавшей недавно кровавой коркой осталась только нежно-розовая впадинка рубца. Прежде Хэндс не видел своего капитана таким умиротворённым. — Чего я мог бы хотеть для тебя, так это того, чтобы… Чтобы ты почувствовал, каково это — освободиться. Как я пытаюсь освободиться сам. Но это твой выбор, конечно, — чёрные глаза хитро сверкнули. — Я подписал каперское соглашение, которое мне дал Хорниголд, перед тем как завести Странник в ловушку, и оставил прямиком на капитанском столе. Чёрная Борода… Он погиб корсаром вместе с остальной командой. Но тела, конечно же, не найдут — под водой слишком много обломков и трупов других матросов. — Постой, получается… — неверяще прошептал Хэндс, но следующие слова не вылезли из горла, застряв в нём тяжёлым комом. — Джентльмен Пиратов прикончил разом самого опасного из каперов и самого прославленного из форбанов. Что за пройдоха, а? — Тич светло рассмеялся, щурясь. За уголками его глаз сурьмой залегла тень весёлых морщинок. — А ты что, правда думал, что я сунусь стращать губернатора в таком виде? Нет, к нему с визитом едет новый хозяин Атлантики, по праву первой крови заслуживший в свои владения Окракок. Безжалостный прохвост, не знающий пощады. Стид Боннет, — Пока Эдвард тихонько хохотал, Иззи только и мог, что пусто открывать и закрывать рот. Сунув руку в карман, Тич достал оттуда небольшой бесформенный свёрток из льна, перевязанного бечёвкой, и передал прямиком в руки онемевшему товарищу. — Вот, возьми трофей. Ты добыл его своими силами, всё же. Только не свети им, где попало или без крайней необходимости, идёт? — Что…? Что это? — с трудом выдавил Израэль. — Мои волосы, разумеется, — беззаботно отозвался Тич. — В большинстве случаев от них будет мало толку, но, знаешь ли… Вдруг тебе понадобится убедить в собственной свободе не только себя одного, но и кого-то ещё. Кого-то, кто точно знал, как я выглядел. Кого-то, для кого я был осязаемым ночным кошмаром. Понимаешь, о чём я? — Эдвард, ты… — У Стида выкрал, — не дождавшись вопроса, признался Тич. — Вряд ли он обидится, правда. Тем более, когда я узнал, что он это хранит… Это, ну, гадость, как бы. На мой взгляд, — он сморщил нос в ребяческом отвращении и дёрнулся, презрительно фыркнув. — Но в твоих руках от них может быть хоть какой-то толк, верно? — А как же ты? — сжимая свёрток в руках, с трудом просипел окончательно растерявшийся Хэндс. — А что со мной? — невозмутимо вторил Тич. — Я получил всё, о чём мечтал. Я наконец-то свободен. У меня есть корабль, команда. Человек, на которого я со спокойной душой переложу все свои грядущие выходки и заслуги. Я могу плыть, куда вздумается, делать, что пожелаю, не прогибаясь под несуществующими ожиданиями. Я свободен от гнёта ебучего капитана Чёрной Бороды, — Эдвард всё же хлопнул Хэндса по плечу, подбадривающе. — И, думаю, ты мою радость разделишь, а, старина? Не смея оторвать глаз от свёртка, сжатого в непривычно похолодевших руках, Иззи вдруг ощутил себя странным образом восторженно и захватывающе. Мимолётной мыслью он вспомнил первую тягу Эдварда к тому, чтобы избавиться от оков прошлого, и собственную неприязнь в ответ на столь абсурдную идею. Хэндс и впрямь был человеком привычек, но лишь сейчас он впервые почувствовал, что мог бы жить иначе. Больше не являясь старшим помощником Чёрной Бороды, он не знал, кем мог себя называть, но не чувствовал безысходности или едкого волнения из-за этого. Напротив, с души как по щелчку исчезло многолетнее давление, и в порыве неожиданной радости Иззи не смел жалеть даже о том, как долго противился этому до сих пор. Судя по истории, которую ловко выкрутил Эдвард, Израэль считался компаньоном Стида сейчас, его помощником в отмщении общему врагу, но дальше путь его был не определён и абсолютно свободен. Тич больше не обращался к нему ни как к объекту отвода чувств, ни как к верному и ценному, но всё же подчинённому. Слово «друг» его было абсолютно прямым и чистым, и, что ж, Хэндсу оно грело слух. Он хотел рассыпаться в благодарностях, сказать, как сильно ошибался во всех своих унизительных обвинениях и непозволительных поступках прежде, но Эдвард, судя по безотчётной радости и чистосердечной гордости на его лице, знал всё и сам. Поэтому Иззи смог разве что задорно усмехнуться и на выдохе заметить: — Боннет от счастья умом тронется, когда узнает, что ты вытворил, и кем его это сделает, — это было очевидным умозаключением. Стид, до сих пор бродящий за Эдвардом забитой собакой с неизменно поджатым хвостом, едва ли мог ожидать, что пару дней назад без собственного ведома занял место одного из самых великих пиратов в истории. — Он изменился, — пространно заметил Тич. Бездумная радость его вдруг сменилась светлой задумчивостью. — И он заслужил. Как думаешь? — Как я думаю? — Иззи смешливо фыркнул, не ожидая, что капитан спросит его мнение о чём-то столь неоднозначном и остром, но затем вдруг понял, что, после возвращения Стида с Барбадоса, провёл с ним куда больше времени, чем успел провести Эдвард, и, уж точно, гораздо больше раз видел его в деле. Вспомнился разом манёвр, выброшенный Боннетом, чтобы пробраться к Эдварду на Страннике ещё в Баратария Бэй, неудачный, но всё же ключевой. Вспомнилась уверенная сила и ловкость, с которой Стид подменил Хэндса на бушприте, чтобы собственными руками закрепить новый стаксель. Вспомнился горящий поплавок, под его началом выдуманный экипажем из крышки от бочки с водой. Вспомнился зазор в борту Приключения, выбитый его ногой, украденный оттуда порох, его самоотверженный нырок к затонувшим в заливе кораблям, и шпага, решительно всаженная в тело ублюдка Хорниголда. Мигом посерьёзнев, Хэндс наконец встретился с Эдвардом взглядом и кивнул. — Он хороший капитан и великий пират. Я горд плавать с ним, — секунда промедления между фразами запечатлела в себе отрадный триумф. — Только ему об этом не говори. Эдвард рассмеялся беззаботно и звонко, а затем его поддержал и Хэндс, пускай значительно сдержаннее, но всё же с очевидной искренностью. Сняв с портупеи новую фляжку, он откупорил крышку и, сделав пару глотков бренди, без лишних слов передал её капитану. Пару мгновений Тич мешкал, очевидно, памятуя о неприятном опыте с лауданумом, но затем, оттаяв, принял фляжку в руки и отпил следом. У него больше не было ни одной причины не доверять Хэндсу. Тем более, бренди из его фляжки, как и всегда, оказался на редкость отменным. Но Эдвард не хотел выпивать сейчас, ему было нужно лишь подчеркнуть наконец восстановившийся союз с самым близким и верным из всех старых друзей, и, раз Хэндс выглядел однозначно довольным, он был доволен тоже. По крайней мере горечь их недавней ссоры, затянувшейся на непозволительно долгое время, наконец отступила, позволив вернуться к здравым, ясным и спокойным мыслям без нужды каждую минуту срываться в омут беспросветного волнения. Тич был компанейским человеком, но он умел по достоинству ценить действительно близких ему людей, а Иззи, без сомнения, заслужил в его сердце одно из первых мест. Он мог отдохнуть ещё ночь, не погружаясь в едва снявшиеся с его плеч капитанские заботы. Тем более, на другом конце корабля за штурвалом стоял верный Фэнг, также не раз бывавший в местных туманных водах. Поэтому Тич, оставив Иззи в умиротворении сидеть у бака с фляжкой завидного бренди, поднялся и, одарив старпома почтительным кивком, удалился в сторону квартердека, желая вернуться в каюту. Стид уже перестал считать, сколько раз его бесценный возлюбленный ускользал из-под должного надзора, так что Тич полагал, что, даже застав его бодрствующим, отделается парой лёгких оправданий. Он ещё не был готов рассказывать Боннету о собственном плане, несмотря на то, что тому предстояло сыграть в происходящем основную роль. Их отношения до сих пор сохраняли оттенок напряжённой холодности. Эдвард признавал в Стиде не первоклассного, и всё же умелого матроса, но вновь возложить своё сердце в его ладони готов был едва ли. Занятый собственными тернистыми размышлениями, он не заметил силуэта, бесшумно наблюдавшего за ним с грота-салинга в вязи снастей за занавесом колышущихся парусов. Проводив капитана взглядом до тех пор, пока он не скрылся под палубой, Джим улыбнулись и, указательным пальцем неспешно отбив по мачте дюжину ударов, ловко спустились на палубу. По правде говоря, их пост давно сменил Джон, в безветренных пустых водах решивший, что воронье гнездо — отличное место, чтобы заняться вязанием. Со своего места на грот-мачте он разговор капитана и старпома слышал едва ли, но вот Джим разобрали всё предельно ясно. Им не были свойственны сплетни, они ни за что не взялись бы подслушивать, если бы не почувствовали себя неловко, когда, спускаясь с мачты, увидели Эдварда, робко плетущегося к баку, где шатался погружённый в мысли Хэндс. Тогда попасться показалось уже не столько нежелательно, сколько невежливо, и Хименес, с присущей им ловкостью устроившись на салинге, стали невольным слушателем всего, что успели обговорить между собой Иззи и Тич. Разбалтывать об этом команде подобно тому, как на радостях мог сделать Френчи, или даже всегда узнающий обо всём прежде всех Люциус, они, разумеется, не собирались. И всё же, по пути в собственную каюту, Джим лучились гордой улыбкой. Они успели привыкнуть и, более того, сердечно привязаться к Эдварду, как и все прочие члены экипажа поголовно. Хэндс, в свою очередь, хоть и не был симпатичен персонально Джиму, не раз успев спровоцировать их на драку или поток неголословных угроз, всё же неизменно вызывал уважение как славный боец и хороший моряк. Если он постепенно переставал быть тем мудаком, которым его успели окрестить Хименес… Что ж, они были рады. По крайней мере, это хотя бы немного объясняло неестественное влечение, которое к Израэлю питал столь благодушный и сердечный парень, как Сприггс. Волнение за его привязанность к старшему помощнику преследовало извечно настороженных Джима ещё от Порт-Ройала, когда они чуть не раскатали Хэндса в пыль по песчаной дороге из-за того, что тот посмел отвесить мальчишке оплеуху. Хименес даже не были однозначно уверены, произрастало их желание защищать мальчишку из духа товарищества, благодарности за возвращённый им фамильный кинжал, или всё же дружеского тепла, которое к Люциусу питали те, кто не питал сердечной любви. Прокрадываясь к собственной каюте, Джим не могли оставить мыслей о том, что Сприггс, должно быть, был бы рад узнать о случившемся. Пускай разговор Эдварда и Хэндса был приватным, мальчишка до сих пор оставался тем, кто неизменно следил за твёрдым благополучием их взаимоотношений, подталкивая большую часть команды к тому, чтобы попросту говорить. Он решил многие проблемы на борту, вероятно, помог избежать нескольких весьма неблаготворных стечений обстоятельств, при которых могли бы быть даже человеческие жертвы. Хотя Хименес лишь догадывались об этом, смутно припоминая, что именно Люциус стал тем, кто в первую очередь помог Эдварду покинуть каюту и сблизиться с экипажем после побега с Барбадоса. Так что, быть может, ему следовало знать? Джим задумались. Они бы не хотели обременять друга лишним секретом, но, против этого, Люциусу могло бы пригодится знание о случившемся, если он планировал продолжать столь настойчиво и открыто подбивать к старшему помощнику клинья. И, что ж, с этой точки зрения выбор стоял не из лёгких. Особенно учитывая то, что Хименес однозначно не уловили той части разговора, где Эдвард с явным намёком передал Хэндсу собственные завёрнутые в тряпицу волосы. Иззи, судя по всему, не понял этого тоже — он в целом, как и большинство матросов на борту, не был силён в считывании подтекстов и мгновенных разборах затейливых планов Эдварда. Зато Люциус был. Он мог бы помочь. Мог бы объяснить, в конце концов. Дверь каюты приоткрылась с едва различимым скрипом. Хименес хотели войти бесшумно, полагая, что Олу спит, но, мгновенно увидев в углу тлеющую бледным светом лампу, расслабились, пройдя в комнату уже менее осторожным шагом. Олуванде сидел на постели, усердно сжимая что-то в движущихся стройным ритмом пальцах. При появлении Джима он поднял взгляд и заметно смутился, но прятать то, что держал в руках, уже не стал. За ярд каюты Хименес могли разглядеть в его ладонях проблески нежного, голубовато-мятного цвета. Они забыли, что улыбались. Сбросили плащ и шляпу в углу, стянули сапоги. Их с Будхари каюта была некрупной, и поддерживать пол в чистоте, когда многие из матросов и даже один из капитанов не гнушались и по палубе расхаживать босиком, едва ли было затруднительным делом. Олуванде, душевный, внимательный и добродушный, неизбежно заметил, как сияло лицо обыкновенно сосредоточенных Хименес. — Как прошла вахта? — без неуместной конкретики уточнил он, не желая лишний раз без спроса лезть в дорогую ему душу, но всё же при возможности ожидая узнать, в чём крылась причина чужого доброго расположения духа. — Порядок, — отозвались Джим, и лишь на этом слове заметили, что уголки их собственных губ были радушно приподняты. Спешно прижав кулак ко рту, они кашлянули и мотнули головой, сбрасывая подозрительную для их склада лучезарность. — Что-то случилось? — Будхари пытливо вскинул брови. — Нет, — спешно замотали головой Джим. Желая поскорее перевести тему, они будто бы небрежно указали в сторону сомкнутых рук Олуванде и уже сами задали следующий вопрос: — Ты мастеришь? Время от времени им приходилось видеть, как Будхари смущался. Зачастую он, конечно, был парнем лёгким и смешливым, воспринимавшим всё вокруг с завидной простотой и ангельским терпением. Но именно в этот момент Олу, трогательно стушевавшись, замялся и, подавшись вперёд, пересел на колено, протянув руки к Джиму, замершим рядом с постелью. В ладонях его Хименес заметили с любовной осторожностью сплетённый браслет, судя по всему, из пряжи, которую не пустили на один из сделанных командой пиратских флагов. Только теперь они задумались, что Будхари, по собственной натуре не имеющий постоянного увлечения, мог действительно скучать в их отсутствие, и вряд ли хоть кто-то на борту был способен придумать более очаровательный способ занять пустующие руки. Слов сперва не нашлось. Джим в беззвучном изумлении подали ему запястье и лишь после того, как на них затянули узел-бегунок браслета, смогли отмереть, растрогано поджав губы. — Он легко снимется, — поспешил предупредить Будхари, неожиданно засуетившись. — Если он неудобный или тебе не нравится… Ты не обязаны его носить. — Олу, — вновь улыбнувшись, хмыкнули Джим, прежде чем потянуться вперёд, поставив одно колено на край постели. По крайней мере теперь они забыли о нависшем над ними решении. Всё, что было за пределами каюты, определённо могло подождать.