Место у ног

— Господа, у вас что, мало работы? — это был осторожный вопрос предельно елейным тоном. Скорее подтрунивающий, чем упрекающий. Сложив руки на груди, Стид с носового дека наблюдал, как на баке Сприггс, засуетившись, осторожненько отпихнул от себя Пита. Оторвавшись от стены, мальчик расправил полосатую рубаху, прежде чем задрать нос и снизу вверх взглянуть на капитана. Волосы у Люциуса были взъерошены, губы — раскраснелись, а под челюстью цвел бесстыдно яркий след от чужих зубов. Пит, отойдя в сторонку, с ухмылкой наблюдал за происходящим в полном непризнании авторитета Стида. Каким-то чудом Эдварду и Хэндсу удалось завести Месть в Окракок с Юго-Запада. От первой зари, при заходе за надводный риф, они были нервными и час от часу полушёпотом бранились, на чём свет стоит. Близкая суша целилась в покатый борт корабля беспощадными зубами, на каждом новом ярде всё уже и уже смыкая челюсти, и всё-таки Тич настоял, что входить в залив через привычную ему акваторию с востока от суши Мести было опасно. Им следовало подобраться к Портсмуту неприметно, как можно тише и, желательно, с тылов, если никто из экипажа не горел желанием стать кровавой кашей под обстрелом пушечных ядер. Вместе с этой авантюрой работы на борту заметно прибавилось. Все матросы вплоть до полудня с трепетом в сердце и ужасом в глазах помогали судну лавировать вслепую под чутким руководством Эдварда, и вот, когда опасный участок пути был пройден, а большей части команды наконец удалось расслабиться, Стид обнаружил Пита и Сприггса здесь, вдвоём, явно не заботящихся о том, что экипажу следовало оставаться начеку. Уже с этого расстояния Портсмут был ясно виден. Он раскинулся в изголовии крючковатого рифа, желтовато-сизый, зазубренный линиями домов и фортов, но на таком отдалении ещё совсем тихий. Месть с его побережья, должно быть, казалась крошкой гальки на горизонте, зато островки-волнорезы, отделяющие пролив от Памлико Саунд, были уже довольно близки. Эдвард хотел оставить Месть за ними и, пару дней проведя у суши, чтобы привести экипаж и корабль в относительный порядок, каким-то одному ему известным образом решить проблему с заходом в порт. Стид попытался спросить о том, как именно Тич планировал заполучить для Мести ту же лояльность в местных водах, что и для Мести Королевы Анны, но тот лишь небрежно отмахивался, отчего-то раз за разом становясь удивительно сосредоточенным и несколько ехидным. — Брось, капитан, корабль ещё не начал приставать к берегу, — фыркнул Пит. — Зато ты уже начал приставать к Люциусу, — вздёрнул бровь Стид и, смешливо улыбнувшись, покачал головой. — Мы пробудем здесь на якоре несколько дней, прежде чем сможем войти в порт. Так сказал Эдвард. Как только спустим паруса, делайте, что хотите. — Это твои слова, запомни, — демонстративно указав пальцем в небо, подметил Сприггс и, приосанившись, открыл дверь с бака, проскользнув под надстройку. Проследивший за ним, полный глубокой и искренней скорби взгляд Пита он упустил, зато его ясно разобрал Боннет. Он хотел уже посочувствовать чужой упущенной близости, но вовремя понял, что с его стороны это будет больше походить на издёвку. Слипи Крик, рядом с которым решил пристать Эдвард, был довольно просторным и полноводным пресным ручьём. С борта на побережье можно было разглядеть его серое, покрытое щербатой выстилкой крупных камней дно, и арку густого леса, за полсотни ярдов срезающую линию пустынного пляжа. Для матросов пресная вода в изобилии всегда была кстати. На остановке, без спешки и дышащей в затылок опасности, наконец можно было спокойно пополнить бочки, выспаться и размяться на суше, без непрерывно шатающейся под ногами палубы. Ещё больше команду прельщала с каждым часом приближающаяся возможность прогуляться по укреплённому английскому городу, без страха в любую минуту разжиться пеньковым галстуком. Но Стид знал, что для нынешней стоянки Слипи Крик был выбран совершенно не случайно. Как весьма вкрадчиво и даже почти без уничижительных отступлений ему сподобился объяснить Хэндс, пресных водоёмов на берегу, к которому они примкнули, с ближайшей к маршруту Мести, юго-восточной стороны, было всего три: одна река и два разлитых ручья. Из них Слипи Крик находился к Портсмуту ближе прочих, тогда как на противолежащем берегу пресных источников не было вовсе. Идеальная стоянка, пускай от неё до города ещё и оставалось полдня пути под парусом. Здесь Стид чувствовал себя на удивление отрадно и спокойно. В местных водах на Эдварда и Иззи, пускай ворчащих от усталости и привычно настороженных, можно было положиться с лёгким сердцем. Никогда прежде Боннету не было столь же легко просто успокоиться и делать, что ему говорят. Пускай он до сих пор звался капитаном и, с подачи Эдварда, от раза к разу принимал на себя соответствующие обязанности, минувшее нелёгкое путешествие ясно показало, что толковый лидер не должен был гнушаться передавать регалии в тех условиях, в которых находились кандидаты получше. Возьмись он проводить Месть через оставшийся позади залив, должно быть, посадил бы её на мель ещё в первые десять минут пути. Менее, чем через час, Месть встала на якорь у ровного, глубоководного берега. Паруса были спущены, такелаж — зафиксирован, и почти вся команда мгновенно изъявила желание сойти на сушу. Исключением стали Люциус и Пит, которые, как и ожидал Стид, исчезли из поля зрения, едва была дана команда на отдых, и Израэль, в не особенно ласковых выражениях, но всё же довольно спокойным тоном пожаловавшийся на нехватку сна и ушедший в свою каюту. Троих человек на борту, тем более с Хэндсом во главе, было более, чем достаточно для того, чтобы присмотреть за судном. Дав остальному экипажу разрешение спустить шлюпки, сам Боннет без лишних промедлений направился следом за скрывшимся в капитанской каюте Эдвардом. Тот оставался на палубе до последнего, контролируя швартовку, но, как только был брошен якорь, на удивление спешно исчез. Стид сперва даже не заметил его ухода в общей взбудораженной возне, лишь в последний миг запоздало выцепив взглядом мелькнувшую в дверном проёме фигуру. Вдвоём они не разговаривали о спуске на сушу, но Боннет был бы не прочь побродить по песку и с его стороны было бы галантно по меньшей мере спросить Эдварда, не хочет ли тот сойти на берег сам и, что куда важнее, не нуждается ли в компании. Поэтому Стид, пальцами небрежно зачесав назад разметавшиеся на ветру кудри, подобрался и лёгким шагом проследовал в пахнущую древесиной прохладу подпалубного коридора. Прямиком под квартердеком ожидаемо никого не оказалось. Хэндс должен был уйти в свою комнату, а о том, в какой угол забились Люциус и Пит, Боннет попросту не желал думать. И всё же он услышал голос. Тихий и прерывистый, доносящийся из капитанской каюты. Голос Эдварда, вне всяких сомнений. Только вместо слов были сдавленные стоны и сбивчивое, болезненное шипение. Кровь в теле Стида мигом похолодела. Уже давно не показывающий каких-либо явных признаков боли Эд, несомненно, до сих пор нуждался в уходе, но сам всё чаще пускал собственное состояние на самотёк. Отчего-то он не разрешал никому, кроме Хэндса, помогать с уходом за ранами и сменой повязок. Не имеющий желания лезть в и без того растерзанную душу, Стид думал, будто дело было лишь в степени доверия Тича к неоднократно проверенным навыкам его бесценного в корабельном быту старпома. Иззи умел зашивать живую плоть не хуже Роуча, отлично знал, как обращаться с ранами и, кроме того, явно неоднократно за время их с Эдвардом совместных плаваний оказывал своему капитану любую необходимую помощь. Единственным, что могло показаться странным во всём этом, было полное нежелание Эда подпускать Стида к себе на вытянутую руку, если дело касалось физической боли. Боннет не был сведущ в медицине, и всё же знал, как ухаживать за открытыми травмами. Он, в конце концов, просто обязан был сиюсекундно прийти Эдварду на выручку, если тому вдруг стало хуже. Так что в капитанскую каюту Стид бросился без лишних раздумий. Размышлять было попросту не о чем. Мысль о том, что Тич, на самом деле, мог уйти с палубы потому, что внезапно почувствовал себя дурно, вспыхнула в сознании Стида запоздало, но оттого не менее ярко. Распахнув дверь резким толчком, он, быть может, ожидал увидеть Эдварда на полу в полуобмороке, или на постели, сжимающим левой рукой какую-нибудь внезапно открывшуюся рану… По правде говоря, Стид ожидал увидеть практически что угодно, но не то, что увидел в действительности. — Эдвард? Звук рывком распахнувшейся дверной створки, кажется, привлёк внимание Тича гораздо быстрее, чем оклик, и всё же с места он сдвинулся лишь в тот момент, когда услышал чужой голос. До сих пор стоявший к двери спиной Эд, мигом кинувшись к постели, подхватил с неё уже ставший привычным баньян, чтобы поскорее закутаться, скрыться от впившегося в него беспокойного взгляда. Стиду, впрочем, было более чем достаточно единственного мига промедления, чтобы понять, что Тич… Снимал повязки. Те, что покрывали его спину, защищая рубцующуюся кожу от случайных травм, нередких в корабельном быту. Рассечённую правую руку Эдвард уже давно держал открытой, аргументируя тем, что вымыть ладонь всегда было гораздо быстрее и проще, чем постоянно менять в считанные минуты засаливающиеся тряпицы, но на кисти у него с обеих сторон был шов. Плотный, аккуратный и тугой, он надёжно закрывал края уже затянувшейся прозрачной коркой раны. На спине у Эдварда, в свою очередь, изначально зашивать было просто нечего. Стид слишком хорошо помнил увиденное в ночь, когда Странник был разбит: лоскуты изодранной, посиневшей кожи, отслаивающиеся по краям многочисленных иссечений, запёкшаяся кровь, в редких местах проступающая росой от любого неловкого движения, липкой и едва тёплой. Повязки со спины Эдвард не снимал упорно, но до сих пор Стид едва ли мог понять, почему, а теперь был в абсолютном ужасе, на свой оклик услышав в ответ удушливый, беспорядочный лепет: — Не смотри, не смотри, — Эдвард зароптал это, как сотни иных моряков прежде роптали перед ним самим слезливые молитвы. Отчаянно, беспомощно и жалко. Он забился в изножье постели, упёршись в пол мысками стоп и прижавшись щекой и плечом к деревянной стене, словно стараясь скрыть доступ к как можно большей площади собственного тела. В этот миг за спиной Стида захлопнулась медленно качнувшаяся от его толчка дверь. Застыв у входа, Боннет с осторожным сочувствием приподнял вверх пустые руки. Этот жест совершенно не был обдуманным, он вышел машинально, спровоцированный привычным желанием продемонстрировать собственную безобидность. В чёрных глазах, даже через всю площадь просторной комнаты, Стид отчётливо видел страх, но не желал допускать даже одной единственной мысли о том, что чувство это в Эде, ещё утром привольно отдающем приказы на палубе, было естественным и искренним. — Уйди, Стид, — тихий голос раздался вновь, и Эдвард отвернулся, ткнувшись лбом в деревянную стену, теперь пытаясь скрыть от чужого внимания ещё и собственное лицо. — Ты что, не мог, блядь, постучаться? Проскользнувшие в тоне Тича, постепенно набирающие силу неровные нотки Стид за последние дни выучил слишком хорошо. Он знал этот надрыв в обыкновенно бархатистом голосе, знал ритм, с которым сбивалось дыхание. Эдвард вот-вот собирался заплакать, но сдерживался, вместо всхлипа спустив с языка небрежную брань. Это было не более чем попыткой защитить себя, и Боннет ушёл бы в этот же миг, если бы его сердце не сковало мучительным волнением. Вид и поведение Эдварда явно не сулили ничего хорошего, быть может, он нуждался в поддержке и помощи, но отчего-то не решался попросить их у Стида, как было с его ранами и прежде. Поэтому вместо того, чтобы развернуться и выйти, Боннет остался на месте, сподобившись разве что опустить глаза, в ненавязчивой попытке вести себя как можно деликатнее. Оглядываясь назад, он запоздало подумал, что, вопреки собственным привычкам, постучаться и вправду не смог, но не потому, что вместе со слепой доверчивостью или изнеженностью море забрало у него и характерный изящный такт, а скорее потому, что Эдвард скулил и стенал. В леденящем волнении на стук не хватило ни ума, ни времени. В конце концов, будь Тичу действительно плохо, этот отстранённый маленький жест остался бы и вовсе безответным. — Прости, — робко отозвался Боннет, а затем сделал первый и пока ещё единственный, предельно осторожный шаг вперёд. — Я услышал, что ты… — Он прервался, мельком закусив нижнюю губу в тяжкой задумчивости. — Мне показалось, что ты испытывал боль. Тебе нужна помощь? — Мне нужен Иззи, — отчего-то невнятно и зажато отозвался Эдвард. — Боюсь, я вряд ли смогу позвать его сейчас. Он ушёл отдыхать, я не стал его останавливать. Подумал, ты не будешь против, — ещё несколько шагов в сторону постели, медленных и терпеливых, крадущихся. — Н-но… Если тебе что-то нужно, Эдвард, я мог бы… Я здесь для тебя. Только скажи. — Нет. — Эдвард… — Нет, — гораздо более резко и чётко отрезал Тич, по мере приближения Стида постепенно всё сильнее и сильнее поджимая трясущиеся от напряжения плечи. Испачканные высохшей кровью повязки лежали почти под его босыми ногами беспорядочной кучей, но Боннет бросил на них лишь один единственный, предельно краткий взгляд. От вида Эдварда, настороженного и зажатого, ему становилось не по себе. После того, как всё, казалось бы, стало налаживаться, застать его в подобном расположении духа Стид не ожидал, но и осудить за это не мог. Ему не дано было даже представить, с какой болью Эду приходилось просыпаться и жить каждый день после всего, что сделал с ним Хорниголд. Но лихорадочные метания давно оставили разум Тича и, раз уж он вдруг столь остро реагировал на присутствие Стида, тому должна была найтись весомая причина. — Ты что, боишься меня? — ни капли обвинения в словах не было. Боннет задал вопрос понуро, растерянно и отчаянно, не в силах скрыть собственную боль при виде застывшего в чужих глазах ужаса. Лицо Эдварда вдруг помрачнело, губы поджались, а дыхание стихло, затаившись. Несколько мгновений они со Стидом смотрели друг на друга пусто и растерянно, прежде чем Тич удручённо покачал головой. Можно было видеть, как его тревога вдруг стала таять, обнажая новую, прежде недоступную для взгляда Стида уязвимость. — Не хочу, чтобы ты смотрел, — сорвавшимся от давящего волнения голосом прошептал Эдвард, а затем, робко приподняв левую руку, смятым, бледным жестом указал себе за плечо. — У м-меня там… Там… — Ожог на левой лопатке, — вкрадчиво договорил за него Стид и, вздохнув, решился наконец приблизиться к постели практически вплотную. Эдвард удивился его ответу, это было видно. Его лицо шокировано побелело, губы разомкнулись в немом вопросе, глаза засверкали беспутным смятением. — Печать Ост-Индской компании. В ту же секунду Боннет увидел, как по телу Эдварда волной пробежалась бессильная дрожь. Подавшись вперёд, к Стиду, он в абсолютном отчаянии вцепился левой кистью в рукав его рубашки. Задрал голову, устремив вверх пытливый, потерянный взгляд. Постепенно мысли начали проясняться, приобретая строй. Волнение Эдварда и впрямь имело конструктивную причину, но, если бы Стид не наблюдал собственными глазами того, что сейчас творилось с ним, он ни за что не смог бы поверить в происходящее. Не хватало ему для этого не столько проницательности, сколько эгоизма. Последняя догадка, беспутная, практически случайная, показалась вдруг самой логичной и конструктивной. Осторожно взяв Эда под локти, Боннет упёрся одним коленом в матрас и склонился к нему, не позволив себе толком сесть рядом на случай, если близость вдруг окажется несвоевременной или излишне давящей. В нынешнем шатком состоянии Тич мог выкинуть всё, что угодно, как и совершенно по-разному воспринимать любые попытки поддержки, которые только был способен предложить Стид. Прикосновение могло показаться ему как успокаивающим, так и пугающим, одни и те же слова были способны ранить с той же вероятностью, что и усмирить. Боннет попросту не желал рисковать едва начавшим восстанавливаться доверием. — Откуда ты знаешь? — Эдвард спросил то ли растерянно, то ли испуганно, словно Стид обличил его самую страшную, самую постыдную за всю минувшую жизнь тайну. И это только подтвердило догадку, столь внезапно и непозволительно вспыхнувшую в разгаре и без того предельно напряжённого диалога. Между бровей Боннета мазком тени залегла крошечная морщинка. Золотистые глаза наполнились проникновенным беспокойством. Он хотел сейчас же утешить Эдварда, но всё ещё боялся сделать хоть одно неверное движение, напугать или ненароком причинить боль. — Я… Я сам видел, Эдвард, — неуверенно, и всё же прямо признался Стид. Пальцы на его правой руке провели короткую, мягкую линию под сгибом чужого локтя и, когда Эд ослабил хватку на ткани рубашки, Боннет с пылкой привязанностью заключил его уцелевшую ладонь в свои. — Я принёс тебя со Странника. Иззи отводил Месть к берегу, пока… Мы с Люциусом промывали твои раны. Мальчик всё видел. И я тоже. Дыхание Эдварда сбилось, словно по щелчку. Стало учащаться, раскатываясь паническим каскадом. Глаза расширились, заметались, словно в машинальной попытке отыскать хоть один возможный путь отступления. Эдвард не мог податься вправо — там была стена. Не мог склониться влево — его мягко удерживали руки Стида. Спрятаться, забиться в угол, чтобы хоть как-то уйти от всепоглощающего стыда, не было смысла даже пытаться. Но одна лишь мысль о том, что Стид видел каждую ссадину, каждую рану, каждый уродливый след на его теле сжимала горло Эдварда медной удавкой. Он прекрасно знал, как выглядел со стороны. Успел запечатлеть собственный вид на каждом этапе чересчур медленного выздоровления, и мысли об этом вспыхивали в голове Эда, стоило только ему поймать на себе чьё-то пристальное внимание. От прежней внушительности, горделивой осанки и крепкого разлёта плеч не осталось и следа. Мимолётно замечая себя в зеркалах, тут и там разбросанных по простору капитанской каюты, Эдвард видел затравленного калеку с осунувшимся лицом. И всё же Стид, человек, скуксившийся при одном лишь виде его бритых щёк, продолжал одаривать Тича вниманием, скрашенным непрерывной чередой мягких улыбок. До сих пор казалось, будто это твёрдо значило, что худшего Стид попросту не видел. Ни изодранной в мясо спины, ни омерзительного клейма, бурым рубцом въевшегося в кожу на левой лопатке. Теперь же внезапно прозвучавшее признание перевернуло всё. Первую ночь на Мести Эдвард почти не помнил, за исключением кратких вспышек пути через палубу и тёплого мерцания свечей в сумеречной каюте. Находясь в уже относительно здравом сознании, Тич был уверен, что его перевязками изначально занимался исключительно Израэль, и без того достаточно привычный к виду разнородных увечий. Он никогда не пугался ран Эдварда, как и сам редко мог избегать травм дольше месяца. Но Стид был совершенно иным. Претерпев немало нападений за первую же веху своевольно затеянной пиратской жизни, он вряд ли успел столкнуться с той жестокостью, что превратила некогда крепкое тело Тича в залитые кровью руины. Тем более не мог он просто так пропустить мимо внимания рабское клеймо, когда память об угрозах Хорниголда, о его язвительных предупреждениях, о несовместимости крови была ещё слишком свежа. — Т-ты видел? — одними лишь губами переспросил Эдвард. Стид кивнул, вложив в один только этот жест всё терпение и кротость, на которые был способен. — Я не мог спросить, не будешь ли ты против. Ты не был в сознании и истекал кровью. Надо было спешить, — Боннет пристыженно пожал плечами. — Ты потом проснулся и потребовал, чтобы тебя зашивал Иззи, так что я больше тебя не трогал, только… — Слова застряли в горле, когда Эдвард вдруг подался вперёд, спрятав лицо у Стида на груди. Сердце защемило в болезненной тоске. Смотреть на то, как волновался Тич, было совершенно невыносимо. — Что с тобой, милый? У тебя что-то болит? — Они ужасны, — лишь с большим трудом Боннету удалось разобрать приглушённое тканью бормотание. — Они заживут. — Шрамы останутся. — Но у тебя уже было много шрамов. — Не от него, — выдавил Эдвард, и эти слова стали последним, что подтолкнуло Стида к шокирующему осознанию собственной ненамеренной догадки. Тич стыдился побоев, за которые не смог ответить. — Не таких. Меня не били. Меня много лет никто не бил. Я, мать его, капитан, меня нельзя бить! — с неожиданно вспыхнувшим возмущением Эдвард вскинулся, взглянув на Стида снизу вверх. Смуглое лицо заливал стыдливый, горячий румянец. — Это… Это убого. Унизительно. — Он сглотнул, стараясь согнать сковавшую глотку сухость. — Уродливо. — Эдвард, — в смятении повторил Стид, прежде чем высвободить правую руку, осторожно опустив ладонь поверх баньяна там, где за слоем мягкой ткани заживал кошмарный ожог. Тич вздрогнул, но не от боли, судя по тому, как он тут же разорвал оставшийся контакт рук, чтобы в отчаянии обнять Стида за талию. Лицо его распалилось, губы надулись, лоб был взволнованно сморщен. Стид понуро вздохнул, не заметив, как с его языка бездумной чередой сорвались слова: — Ничто в этом Мире не сможет унизить твоего достоинства. Ты самое красивое существо, которое я видел в жизни, слышишь? — Первая эмоция — недоверие. Оно пронеслось по лицу Эдварда мимолётным проблеском, прежде чем смениться растерянностью, а затем и кротким, волнительным смущением. Но Боннет уже не мог найти в себе сил на то, чтобы замолчать. Речь изливалась из его ноющего сердца певучим потоком. — Я до сих пор не могу понять, как сумел оставить тебя. Ты сильный, ты умный, ты храбрый… Я люблю твой смех и твои прекрасные глаза. Я люблю тебя. И я полюблю каждый из твоих шрамов, если ты мне только позволишь. — Стид, — выдохнул Эдвард, ошеломлённый, прежде чем вновь прижаться к Боннету, одним неожиданно крепким рывком. Пальцы Стида зацепились за бархатистую ткань ненадёжно сидящего на голом теле баньяна. Опушка ворота соскользнула вниз по смуглой коже, обнажив ещё совсем свежие, насыщено-розовые в отёке гематом следы от плети на левой лопатке и ореол кошмарного ожога, внезапно оказавшийся у Боннета прямиком под рукой. Он сглотнул, нервно взглянув на беззащитно подставленную спину, и провёл кончиками пальцев дугу аккурат над линией горелого рисунка. — Хорниголд, — едва слышно прошептал Стид. На один единственный миг оглушающий мрак полностью лишил его чувств. — Я должен был его изувечить, прежде чем убить. — Что? — Я сказал, я тебя вечно буду любить, — спешно опомнился Боннет, практически сразу почувствовав, как Эдвард в его руках вдруг ослаб, растаяв в безбрежном умиротворении. Ему совершенно не нужно было беспокоиться о тех тёмных вспышках, что раз за разом толкали Боннета к воле, дальше от Барбадоса, помогая сметать любые возникающие препятствия. Безотчётная решимость подавлялась Стидом слишком долго под покровом мягкой натуры и трепетных побуждений. Противиться ей было поздно, можно было только её контролировать, используя на благо корабля и команды. — Что ты делал здесь, Эдвард? Ты снимал повязки, и… — кисть прошлась чуть дальше, невесомо огладив едва затянувшиеся рубцы от плети и ещё не отслоившиеся кровавые корки на более глубоких ранах. — Тебе нужно помочь сменить их? Кажется, тебе было нелегко заниматься этим самому. — Ожог, — робко пожаловался Тич. — Болит, когда завожу левую руку назад. А на правой жутко ноет ладонь. С трудом снял повязки сам. Но я не хочу новые, я просто… — Он вздохнул как-то неожиданно удручённо и тяжело. — Я хотел сходить искупаться. — В ручей? — Стид изумлённо вскинул брови, и Эдвард вдруг заелозил, смущённый. — Ты замёрзнешь и не сможешь быстро высохнуть. Хорошо ли это для твоих ран? Вдруг ты порежешься обо что-нибудь, или случайно сорвёшь швы на руке? Ты сам сказал, мы простоим здесь ещё пару дней, может, потерпишь немного, прежде чем идти плавать? К тому времени всё почти наверняка затянется. — Мне больно, — как-то совершенно просто и незатейливо отозвался Эдвард. Слова, сказанные без слёз или даже дрожи в голосе, встревожили Боннета неожиданно сильно. В основном потому, что Тич сам, вслух признал это. Прежде он крепился, сжимая зубы, старался встать на ноги, даже если истекал кровью, шутил над собственными ранами. Если он признал боль, должно быть, она была поистине сильной. — Всё тело горит. Этот отёк просто… Он ужасный, я будто по горло в песок закопан, не знаю, как вообще умудряюсь шевелиться. Думал, если искупаюсь, станет… Легче. — Может, разрешишь мне взглянуть? — предложил Стид, демонстративно коснувшись пальцами ворота баньяна у Эдварда на правом плече. Большая часть спины до сих пор оставалась закрытой, тогда как худший участок находился, вне всяких сомнений, чуть повыше поясницы. Центр области, в которую целился Хорниголд, когда бил. Это было до дрожи просто и логично. Но в то же время Стида бросало в дрожь от одной лишь мысли о том, сколько кошмарных ударов пришлось на столь нежное и болезненное место, как изгиб позвоночника. Не увидев, но почувствовав движение Эдварда, небольшой кивок, Стид без лишней спешки выпутался из его объятий и всё же присел на постель рядом, подогнув под себя правую ногу так, чтобы оказаться за чужой спиной. Тич не двинулся с места, только легонько пошатнулся вбок, отлипнув от стены, чтобы дать доступ к собственным плечам. Его тело вдруг сковало напряжение, отголоски беспокойства, ещё говорящие, что Стиду не стоило смотреть на то, что осталось у Эда на теле, что он испугается, отпрянет в отвращении, едва увидит всё целиком и при свете дня. Но Эдвард держался, оставаясь на месте терпеливо и усердно. Сосредоточившись на собственном дыхании, он прикрыл глаза, когда почувствовал, как баньян поддели чужие невесомые пальцы, на удивление осторожные для моряка. Бархатистая ткань соскользнула вниз, едва прогладив испещрённую рубцами и вишнёво-алой сетью корок кожу. Первые секунды тишины показались настоящей пыткой. Эдвард хотел бы увидеть лицо Стида прямо сейчас. Было ли оно пропитано презрением? Волнением ли? Сочувствием? Сожалением? И всё же повернуться показалось не только неуместным, но и страшным. Поэтому Тич стал ждать. Он надеялся услышать случайный вздох или, быть может, даже пару слов, но вместо этого ощутил вдруг прикосновение к небольшому бугорку выпирающего позвонка в том месте, где шея, склонившись следом за головой, соединялась с линией плеч. — Ты ведь останешься, правда? — эти слова Эдвард не обдумывал. Они сами вырвались из него, совершенно случайные и сумбурные. Практически мгновенно Тич ощутил неловкость и всеобъемлющий стыд, но забирать сказанное назад было уже катастрофически поздно. Оставалось только объясниться. — На Мести. Со мной и командой. Просто… Я подумал, что могу простить тебя. Только не сбегай. Не поступай так больше, ладно? Иначе я, ну… Умру, — Эд усмехнулся непринуждённо и криво, словно сказал что-то совершенно глупое. Быть может, он считал именно так, вот только прикосновение пальцев вдруг сменил неожиданный жар. Дыхание Тича замерло. Это определённо были губы. — У меня нет ничего, дороже любви к тебе, — прошептал Стид, и дыхание опалило единственный клочок полностью уцелевшей кожи. — Разве я смогу сбежать после того, как чудом вернулся и едва сумел вернуть тебя? — Я ещё не твой, — кокетливо фыркнув, напомнил Тич. — Нет, но я принадлежу тебе безраздельно. — Неужели ты всю жизнь это так делал? — Делал что? — Не знаю, — Эдвард отстранённо шаркнул по полу босой ногой. В нём вдруг смешалась позабытая за минувшие дни игривость и странная, прежде несвойственная его натуре тревога. — Как это называют там, откуда ты родом? Обольщение? — Губы скривились в нервной улыбке. — Ты что, ухаживаешь за мной? — А ты хотел бы, чтобы это было ухаживанием? — с лёгкой искрой робкого задора отозвался Стид. Он почувствовал себя смелее, чем был когда-либо, и всё же, не желая давить на Тича, не спешил окружать его навязчивыми прикосновениями или потоком сладкозвучных заверений. Эдвард не стал отвечать. Попросту не смог, как бы ни старался. Он приоткрыл рот, сделал вдох и уже собирался сказать что-то, как вдруг почувствовал, что голос застрял глубоко в горле. Нужные слова никак не шли на ум, пускай даже прежде Тич был неизменно остроязычен и в гораздо более сомнительных ситуациях. Ему редко приходилось думать о том, что говорить, речь, как и каждая своевременная идея, возникала в нём сама по себе. Не сразу Эдварду удалось понять, отчего внезапно всё в самой его сути пошло не так, как было обычно, но затем под сердцем тихонько засвербело упреждение. Это чувство Тич знал отлично. Оно не было сходно со страхом или недовольством, но его тело начало соображать быстрее разума, словно в бою, с пустой головой обращая внимание Эда на то, на что было необходимо. Стид поцеловал его в шею, в то место, которое осталось совершенно нетронутым, вероятно потому, что боялся причинить боль. Но ведь могли быть и совершенно другие причины. Он и раньше осыпал Эдварда множеством приятных слов, у них и раньше был поцелуй, даже более значимый и глубокий, чем Боннету удалось урвать сейчас. И всё-таки это не помешало ему исчезнуть после. Стид мог изливать абсолютно любые заверения, он мог даже сам быть убеждён, что говорил правду, а затем вдруг пойти наперекор всему сказанному, если ситуация хоть немного менялась. О том, что заставило его сбежать на Барбадосе, и была ли этому вообще хоть одна конкретная причина, Эдвард не имел ни малейшего понятия. В следующий миг его полную бестолкового шороха голову посетили всего две отчётливые мысли. Во-первых, Стид мог неосознанно врать о том, что имел к нему какие-либо чувства. Он мог думать так из-за привязанности, из-за сожалений, вины, собственного отчаяния, или даже из-за того, что ему попросту было больше не к кому идти. В этом случае Эдвард прямо сейчас собственными силами двигался к той же незавидной участи, которая выпала не его долю прежде. Во-вторых, даже если Стид был искренен, он мог испытывать любовь к уверенному, надёжному и крепкому, сильному и задорному Эдварду, которого оставил на пристани у каперской академии, а не к тому забитому, уставшему и нервному, вечно взведённому, словно курок Эдварду, который был перед ним сейчас. Спутать было не так уж и легко, но всё же Тич был склонен полагать, что Стид кошмарно ошибался, если рассчитывал после всего случившегося получить назад того же самого человека, которого некогда знал. Сама идея этого была безнадёжно наивной, как минимум потому, что Эдвард ещё на Страннике своими руками уничтожил Чёрную Бороду, подписав ему разом каперское соглашение и смертный приговор, которому со дня на день было суждено стать публичным. Не посвятив Стида в очередной из своих долгоиграющих, мучительно сложных планов, Тич не мог полагаться на полное понимание происходящего с его стороны. В этом случае ему нужно было предложить Боннету что-то получше Чёрной Бороды, и одна только мысль об этом вызвала в Эдварде головокружительные вспышки беспутного ужаса. Страх был очень явным чувством, это Эд тоже знал отлично. Страх можно было увидеть в жидком мерцании чьих-то глаз, в бледности губ и трепещущих ресницах. Страх можно было почувствовать в дрожи тела, когда одного только вида было недостаточно. Но кроме того, Эдвард был из тех, кто точно знал, что у страха был запах. Именно из-за него, похоже, каждый раз и пробуждалось бестелесное чудовище, неспособное видеть или осязать. И, пускай на этот раз капитанская каюта была светла, а Эдвард был в абсолютно трезвом рассудке, он всё равно мог почувствовать присутствие Кракена. Оно было незримо, не угрожало его жизни явно, но вызывало слишком уж резкую, практически животную тревогу. Монстр охотился, ждал, когда Эд сделает неверный шаг, лишит себя последней возможной линии защиты, сглупит, оступится и останется совсем один. Тич нервно сглотнул. Если он не мог довериться Стиду, путь дальше был только в смертельный омут. Если бы он доверился и ошибся, то же самое ждало бы его в конце. Он хотел, чтобы Стид остался рядом, боялся лишиться его расположения, надеялся на любые возможные гарантии, а потому, собравшись с духом, вместо так и не прозвучавшего ответа неожиданно приподнялся, развернувшись на постели. Упираясь в матрас, он поднялся на колени, на этот раз оказавшись к Стиду лицом, но выше, оттого что тот продолжал попросту сидеть, ошеломлённый. Теперь уже Боннет был вынужден смотреть на Эдварда снизу вверх, и во взгляде его настороженность смешалась с неуверенным восторгом. — Что ты такое делаешь? — губы Стида лишь едва дрогнули в улыбке, прежде чем Тич послал улыбку в ответ. На первый взгляд уверенную, игривую и дерзкую. Лёгкую, неестественную приторность в ней было почти что не разглядеть. — Как там моя спина? — с усмешкой поинтересовался Эд. Стид сам не понял, отчего вдруг начал краснеть. — Свежей крови нет, н-но… Эдвард! — он то ли ахнул, то ли откровенно взвизгнул, когда Тич вдруг одним отточенным движением качнул плечами, сбросив баньян со сгибов локтей. Стид приподнял руки, то ли в подсознательном желании прикоснуться ко внезапно почти полностью обнажившемуся телу, то ли, напротив, закрыться от любого возможного контакта. Без баньяна и босой, Эдвард остался в одних только просторных штанах. — Господи… Зачем ты так дёргаешься? Тебе не больно? Первый позыв волнения в Стиде стих, когда Эд, склонившись вперёд, прижался губами к ямочке у него под левым ухом. Правая рука Тича легла запястьем на чужое свободное плечо, избегая случайного прикосновения к ране, но вот вторая, здоровая кисть, неспешно потянулась ниже. Несколько мгновений Боннет не мог дышать. Застыв, он только чувствовал, как Эдвард выправил полы его рубашки из-под пояса и скользнул под неё самыми кончиками пальцев, оглаживая открывшуюся кожу у Стида на боку. По телу прошёлся короткий порыв тепла, и Боннет с бережным трепетом прислонил ладони к чужой груди, прямиком под ключицами, аркой очертив чернильный рисунок корабля, должно быть, многие годы назад выгравированного у Эдварда под кожей. Всего лишь один из многих. Стид теперь ясно мог разглядеть, куда уходил хвост змеи, обвивающий чужую смуглую руку, две полосы, окольцовывающие плечо, и россыпь небольших, местами небрежных звёзд, тут и там вклинивающихся между всеми прочими изображениями. Боннет видел большинство татуировок, причудливым узором обволакивающих тело Эда, но до сих пор искренне желал запомнить каждую из них наизусть. Впрочем, на это ещё должно было хватить времени. Что волновало Стида сейчас гораздо больше, так это невозможность видеть дорогое его сердцу лицо. Как бы ни был ему приятен неожиданно близкий контакт, сколь бы дорого в его измышлении ни стоило доверие, которое вдруг выказал Эдвард, Стид был в первую очередь джентльменом, и только после — пиратом. Он не мог не позаботиться о том, кого столь чисто и искренне любил. Судя по тому, как Тич медленно потянул чужую рубашку вверх, при этом продолжая как-то совершенно ласково и невинно прикасаться губами к шее и уху Стида, у прикосновений явно была вполне очевидная подоплёка. И всё же Боннет, несмотря на приятное волнение, согревшее его запуганное безответностью сердце, вдруг надавил ладонями Эдварду на ключицы. Тот не успел сообразить достаточно быстро, чтобы воспротивиться и остаться на своей тщательно выбранной и кропотливо продуманной позиции. Их взгляды встретились практически на одной линии, и в тот же миг каждую мышцу в теле Стида сковал невыносимый ужас. Он не чувствовал страха по запаху, как это мог делать Эдвард или многие другие прославленные бойцы и капитаны. Зато Стид прожил достаточно в лицемерном дворянском обществе, чтобы страх был виден ему и в куда менее очевидных своих формах. Стоило только лицу Эда оказаться на свету, и всё мигом перевернулось. Дыхание его было сбито вовсе не от предвкушения, прерываясь мелкими, неглубокими глотками. Губы были горячими, но щёки, в то же время, заливал влажный холод. В широко распахнутых глазах роились беспорядочные мысли. Едва не взвывший от увиденного Стид разинул рот, но подать голоса сразу не смог. Эдвард попытался лечь с ним. Эдвард был напуган. В общей неподвижности они пусто и бессмысленно глядели друг на друга несколько долгих секунд. Стид — ошарашенно. Эд, в свою очередь, всё больше и больше сжимался под давлением невнятных тревог. Он выглядел одновременно пристыженным, возмущённым, потерянным и задетым. Так могло бы продолжаться и дальше, если бы он вдруг не сдался, уронив голову вперёд и спрятав глаза. Несколько забранных за ухо пепельных прядей выбились на лоб, отбросив причудливую змеящуюся тень на обесцветившееся лицо. — Ублюдок, — прошептал Эдвард, поджав плечи и сложив руки на груди так, словно воздух в каюте резко стал зябким. — Я так и знал. — Что? — опешил Стид. — Ты солгал мне, — сквозь зубы прошипел Тич. На очередном витке боли он уже не хотел плакать, злость заполнила его до предела. Злость на себя, за то, что глупо доверился. Злость на Стида за его сладкие речи и слишком очевидный на поверке обман. Злость на судьбу за то, что не хотела давать Эдварду ни единого шанса на передышку. — Любишь меня, так ты сказал? И шрамы полюбишь? Да ты даже не хочешь, чтобы я тебя трогал! — Постой… — Зачем тебе всё это проклятое притворство?! — Незачем! — резким выкриком перебил его Стид, и Эд затих в тот же миг, остекленело пялясь на дюймовый просвет перины между их коленями. Неловко подавшись вперёд, Боннет в неспешном трепете потянулся обеими руками Эдварду за спину, с двух сторон, но не обнял, как сперва могло показаться, а взял сброшенный с чужих рук баньян. Ткань вновь невесомо проскользила по изрубцованной спине, только на этот раз — наверх. Движения пальцев Стида были призрачными, Эдвард замечал их лишь периферией зрения, вместо этого ощущая, как его с усердной неторопливостью закутали в просторное полотно мягкости и родного тепла. — Я остановил тебя не потому, что я не хотел продолжать. Я остановил тебя потому, что продолжать не хотел ты, — спокойно и вкрадчиво объяснил Стид, и Тич, прервав беспорядочное дыхание, сглотнул. Он ощутил вдруг, как резко растворился затянувшийся в его груди узел тревоги. Завернув на нём бортики баньяна, один поверх другого, Боннет осторожно придержал Эдварда за скрещенные локти и повлёк вниз, помогая сесть. Всё это время Эд, ошеломлённый, в гулкой бессознательности смотрел строго вниз, будто мог видеть сквозь одеяло, пол и, быть может, даже корпус Мести. — Я не лгал и не притворялся. Я люблю тебя, Эдвард. Правда люблю. И я не допускаю даже мысли о том, чтобы причинить тебе боль. Я бы не смог простить себя, если бы сделал хоть что-то против твоей воли. — Но я… — Зачем ты так? — ни нотки обвинения в голосе, лишь обволакивающее тепло и безбрежное, чистосердечное волнение. Тич так и не мог решиться поднять голову, чтобы заглянуть Стиду в глаза. Он вспыхнул прежде времени, не рассчитывая на подобный исход, позволил сомнениям и тревогам взять над собой верх, а Стид… Стид всё равно остался. Если это не было доказательством его искренности, Эдвард не знал, что ещё могло быть. — Это было не нужно. — Я думал, если ты не захочешь… — на этот раз Тич замолк сам, не зная, чем продолжить практически неразборчивый, надрывный шёпот. Пару мгновений Стид ждал, что он закончит фразу, но затем, так и не получив полного ответа, склонился немного вперёд и, бережно взяв Эдварда за подбородок, помог ему поднять лицо к свету. Мягко и ненавязчиво. Не принуждение — безмолвный вопрос. — Знаешь, что? — с очарованным вздохом вновь заговорил Боннет. Губы его растянулись в очередной улыбке, пускай на этот раз удручённой и немного усталой, а всё же откровенной, полной явного обожания. — Полежи немного. Я погрею воду на кокпите и сделаю тебе ванну. Это лучше, чем мыться в ручье, — кивать, как и отвечать вслух, Эдвард не стал, но брови его заинтересованно взметнулись. Стид усмехнулся легко и по-доброму, прежде чем собраться с духом и спросить: — Можно мне тебя поцеловать? На этот раз голова Эдварда дёрнулась в крошечном кивке. Всё ещё придерживая его за подбородок, Боннет приподнялся и, склонившись вперёд, соединил их губы. Прикосновение оказалось ненавязчивым, бархатистым и тёплым, без единого признака спешки или требовательности. Стид отстранился практически сразу, одним движением руки забрал Эдварду за ухо выбившиеся прежде локоны и, развернувшись, направился к выходу из каюты, чтобы набрать воды. Проводив его цепким взглядом, Тич дождался, когда захлопнется дверь, и только после этого без сил повалился на бок, вздыхая. Он не спускал глаз со створки теперь, то ли ожидая возвращения Стида, то ли попросту задумавшись. В каюте он остался совершенно один, но сейчас это не вызывало в Эдварде ни капли тревоги. Кракен только что безвозвратно лишился желанной добычи. Теперь, в уюте и безопасности, в кругу товарищей, с человеком, чтящим желания Тича больше, чем чтил их он сам, чудовище безвозвратно погибло. Ему попросту нечем было кормиться.