Место у ног

Если бы Люциус, прежде чем ударить по рукам со Стидом о службе, внезапно осознал, на что конкретно соглашается, он бы мигом отдёрнул ладонь и, опасливо вытерев её о курточку, направился дальше обчищать карманы падких на обольщение и не особенно принципиальных пьянчуг-матросов в пабах Барбадоса. Его, конечно, смутили бы вечные склоки на борту, полное отсутствие зачатков здравого смысла в головах кого-либо из членов экипажа и, разумеется, потеря пальца, с которой он сумел смириться истинным чудом безучастности и больного юмора. Люциус, который некогда решился на всё это, был бы в ужасе, если бы узнал, к чему привёл его беспечный романтический порыв. Он хотел увидеть Мир, а не то, как чайка ест у мистера Баттонса изо рта. Хотя и последнее, вне всяких сомнений, омерзительнейшим образом завораживало. Пиратская жизнь повлекла его свободой выбора, вольным простором моря, клочками земли, некогда являвшимися ему на одних лишь картах, и, чего уж греха таить, целым легионом чертовски симпатичных моряков — взрослых и крепких мужчин с оружием, прицепленным к каждому месту, куда только можно было устроить руку. Так первым благословением в непрерывном потоке перемежающего с ребяческим идиотизмом кошмара для него стал, разумеется, Пит. На разум он был парень не особенно толковый, зато верный, честный и простой. Он не лицемерил, не придумывал им с Люциусом проблем, был открыт и, временами, до колик забавен. Вместе они дурачились, отлынивали от работы, прячась по самым дальним уголкам корабля, спали в обнимку и бесконечно наслаждались обществом друг друга. Нынешний Люциус, разительно отличающийся от того, что будто бы целую вечность назад впервые ступил на палубу Мести, не стал бы отказываться от сделки со Стидом по одной лишь этой причине. Гораздо менее очевидным и первостепенным, но всё же весомым поводом привязаться к моряцкой жизни стали редкие, в чистом великолепии пиратские вечера. И их Сприггс видел не в рейдах, праздных, зачастую пьяных шатаниях по портовой суше или побегах от кораблей королевского флота. В его юношеском, незатейливом понимании жизнь форбана сохранила в себе ноты задорной разгульности, которые слишком отчётливо и звонко вторили небрежной, а всё же ласкающей слух музыке Френчи. Вечер только отступил, следом за собой затянув небо непроглядным, иссиня-чёрным куполом. На западе, где вдоль горизонта простиралась плоскость леса, от заката осталась лишь одна бледно-сиреневая, подёрнутая прозрачной дымкой полоса. Песня, которую горланил Френчи уверенным баритоном и, более того, поддерживала хором добрая половина команды, Люциусу была незнакома. Зато Пит пел уверенно, с явным знанием слов, пока мальчик, привалившись к его плечу, неспешно потягивал из чарки грог на воде с лимоном. Помимо него голоса не подавали, кажется, только капитаны, сидящий чуть поодаль нахохлившийся старпом, да извечно тихие Джим. Люциус не подпевал потому, что не знал текста. Стид, судя по бесшумному шевелению растянутых в улыбке губ, старательно пытался его запомнить. Иззи, очевидно, делал вид, что ему приходилось за всем вокруг неустанно следить. И только Эдвард, определённо знавший слова, молчал исключительно потому, что, притопывая в такт каблуком сапога, старательно надирался чистым виски, через каждые три глотка передавая фляжку в руки Стиду, чтобы тот пытался неумело за ним поспеть. Фонари, тут и там мерцающие над площадью палубы, заливали лица всех собравшихся мягким золотистым светом. Френчи затянул второй куплет, когда Эдвард вдруг с громким стуком поставил фляжку на бочку, прежде чем подняться на ноги. Он был весел и, судя по густому румянцу, заливающему смуглые щёки, опально пьян. Но двигался четко и уверенно, похоже, благодаря лёгкому туману в голове сумев наконец избавиться от непрерывной, пускай и стихающей с каждым новым днём боли. Френчи не прервался, мельком бросив на Эдварда лишь один заинтересованный взгляд, меж тем как все остальные на палубе, продолжая петь, впились в него с настороженным вниманием. В постепенно отступающий день с самого утра Тич выглядел иначе. И речь была вовсе не о свежей одежде, очевидно, с плеча Стида, не о сапогах на ногах, которые давным-давно стало привычным видеть босыми, и даже не о распушившихся, чистых, прилежно расчёсанных и подрезанных до одной длины волосах, уже почти касающихся линии плеч. Эдвард просто был весел. Он улыбался, уже не выгибал спину так, словно его собственная голова казалась невыносимой тяжестью. И было очевидно, хотя никто и не ждал этого, что поднялся он на ноги лишь потому, что хотел танцевать. Дробь жёстких каблуков, влившаяся в музыку, и немного нескладный, но всё же приятный уху хор, вызвали в экипаже вспышку одобрительного шевеления. Эд танцевал, как танцевали в Бристоле, отбивая темп быстрыми шагами, сменой ног и короткими, отлаженными прыжками. Рук при этом он практически не использовал, то пряча их за спиной, то взмахивая здоровой кистью на ином акценте, то складывая перед собой. Кто-то начал прихлопывать, как вдруг Тич, на миг склонившись, схватил Стида за предплечье, рывком потянув к себе. Тот успел только растеряно пискнуть, явно не готовый участвовать в подобной выходке. С дворянской жизни Боннету был больше привычен размеренный гавот или стройное монферино, но никак не энергичный матросский хорнпайп. Впрочем, Эдварда это едва ли заботило. Левой кистью поймав чужую ладонь, он вскинул сцепку их рук над головами, с быстрым, дробным пристуком принявшись обходить Стида кругом. Тот, едва не растерявшись, склонил голову и попытался повторить. Губы разомкнулись, взгляд не спускался с чужих чёрных сапог. Движения казались не особенно сложными, но, глядя на них со стороны, Стид просто не успевал их уловить. Он старался делать всё в два раза медленнее, чтобы попадать в разделённый музыкальный темп, пока Эдвард с задором утягивал его в танец всё глубже и глубже. Будучи по характеру остроязычным и несколько насмешливым, Люциус всё же не смог бы не признаться, что засмотрелся на них, умилённый. Он был достаточно пьян, чтобы тоже захотеть выкинуть нечто подобное, но, в то же время, уже слишком пьян, чтобы не запутаться в собственных ногах. Так что Сприггс сидел на месте, притопывая мыском туфли под незнакомую песню. Взгляд его ненароком скользнул вправо, где у релинга, с матовой бутылкой в руке притаился Хэндс. Некоторое время старпом наблюдал за танцем неподвижно, пока вдруг на очередной строчке шанти его губы не зашевелились, вместе с экипажем, но значительно более тихо пропев:

Я отдал как аванс свой последний шанс Выйти в море с тобой ещё раз.

Затем Израэль вновь замолк. Тихонько кашлянул и, тряхнув головой, поднялся с мотка увесистого каната, на котором прежде сидел. Никто, кроме Сприггса, похоже, не заметил его очевидного намерения уйти, и под общий гомон пения, хлопки, музыку и стук каблуков, мальчик встал тоже, усмиряюще потрепав Пита по плечу. Тот бросил в сторону Люциуса короткий взгляд, но, быстро переняв чужое абсолютно невозмутимое настроение, не стал вставать, мигом вернувшись к пению. Стараясь более не привлекать к себе лишнего внимания, Сприггс, в общем гвалте практически бесшумный, проскользнул к противоположному борту, чтобы уже вдоль него направиться следом за удалившимся на платформу полубака Хэндсом. В свою очередь так же, как и большинство других членов экипажа, уже не очень трезвый Иззи преследования сразу не заметил. Поднявшись на тонущий во мраке нос корабля, он опустился на первый дек и свесил ноги, вытянув их через зазоры релинга. Подобраться к нему, когда Хэндс намеренно отвернулся спиной к остальному экипажу, сгрудившемуся на противоположном конце палубы, оказалось не особенно сложно даже для подвыпившего Сприггса. Во всяком случае, он думал так в первую минуту, пока, оказавшись в паре ярдов позади Иззи, не пронаблюдал за тем, как старпом, не оборачиваясь, похлопал ладонью по месту рядом с собой. — Можешь сесть, — по обыкновенному собранным, и всё же чуть более хриплым голосом предложил Хэндс. — Но учти, что в твоём возрасте ненормально таскаться хвостом за ворчливым престарелым ублюдком вместо того, чтобы веселиться и танцевать с товарищами. Ты мягкий и беспомощный, до неприличия заласканный мальчишка. Лояльность экипажа для тебя — бесценный дар. И единственный шанс выжить в грядущих рейдах, пожалуй. — А ты как всегда мил и нежен, — со смешком заключил Сприггс, прежде чем принять безмолвное приглашение и усесться на деке рядом с Хэндсом, практически плечом к плечу. Музыка за спиной не стихала, но теперь, несмотря на весьма скудные габариты Мести, казалась какой-то далёкой и отвлечённой. — Но если ты намерен втолковывать любимчику команды о том, как быть любимчиком, почему тогда сам пьёшь в одиночестве? — У меня и раньше никогда не было желания распыляться перед экипажем, — напомнил Хэндс. Он сделал ещё один глоток из бутылки, а затем, панибратски передав её Сприггсу, неоднозначно добавил: — А теперь нет и нужды. Люциусу показалось, что именно в этот момент он услышал что-то невероятно важное, но всё же донимать Хэндса расспросами не стал, на сей раз не желая провоцировать перебранку даже во имя истины, пускай она и могла оказаться необходимой. Израэль не был злым или грустным, но, вместе с тем, казался гораздо более задумчивым, чем обычно. Лицо его оттенял сосредоточенный прищур, в глазах отражался стройный поток непростых мыслей. То, что он не взбесился, со стороны наблюдая за предельно очевидными притирками двух капитанов, было добрым знаком. Во всяком случае, благодаря этому Люциус был уверен, что его предыдущие измышления и наставления не прошли для Хэндса впустую. И всё же, судя по напряжению в крепких плечах и мелким морщинкам в уголках губ, Израэля что-то ощутимо озадачивало. Пока мальчик, опомнившись, был занят тем, чтобы не скукситься, отпивая чистый ром прямиком из горла, Хэндс задрал голову и уставился в небо. Темнота над носовой частью корабля была ему на руку — он ясно видел звёзды своими усталыми, затуманенными возрастом глазами. Спустя пару мгновений, чудом не закашлявшись и отвернув лицо чуть в сторону, чтобы скрыть сморщившийся нос, Люциус поставил бутылку у Хэндса под локтем. С него было достаточно. — Вы с Эдвардом…? — Сприггс хотел спросить, не помирились ли они, но благодаря лёгкой ухмылке, проскользнувшей на чужих губах, получил ответ раньше времени и сразу замолк, притихнув в пытливом ожидании. — Ты всё-таки чертовски умный малый, — в нависшей над Израэлем задумчивости едва занявшаяся ухмылка легонько обнажила верхние зубы. По сравнению с эмоциями, которые Люциусу доводилось видеть на лице старпома раньше, сейчас он, несмотря на очевидную озадаченность, казался непередаваемо довольным. Будто впервые в жизни мог дышать полной грудью. — «Умный малый»? Правда? — заискивающе вскинув бровки, с шутливой игривостью промурлыкал Люциус. — Не «шлюха», не «профурсетка» и даже не «недоносок»? Я польщён. — О, заткнись, ради всего святого, — закатил глаза Хэндс. — Нет, серьёзно, это очень мило с твоей стороны, — расхохотавшись, пожал плечами Люциус. — Сам Иззи-проглотивший-палку-Хэндс назвал меня «умным», невероятно! Что дальше? Признаешься в любви? — Нет, — ответ прозвучал отчётливо и неожиданно серьёзно. Израэль выпрямился, опустив голову и уставившись на Сприггса с твёрдым намерением во взгляде, который мальчику не было дано разобрать. — Нет, не признаюсь. — Практически сразу Люциус посерьёзнел вслед за ним. Несколько долгих секунд они настороженно и вдумчиво смотрели друг другу в глаза, прежде чем Хэндс, не выдержав столь острого внимания прямиком в лоб, вновь взялся за горлышко бутылки и сделал несколько небрежных глотков. Ром обжог горло. Закончив пить, Иззи тяжко вздохнул, стараясь согнать хоть немного пламени в насквозь проспиртованной глотке. — Ты умный, это правда, за которую я бы руку на отсечение дал. Но, блядь… Ты мелкий несносный остряк, и большую часть нашего знакомства меня неустанно преследовало желание сломать твой кошмарно аккуратный нос. Это что за штука на твоём лбу? Сраная кудряшка? — беспечным жестом он указал Люциусу на лицо, и тот, выпятив нижнюю губу, дунул на лежащие аккуратным крупным завитком волосы. — Да, это кудряшка. Она вечно там. Терпеть её не могу. Знаешь, почему? — Потому что всегда хотел себе такую же? — беззлобно прыснул Сприггс, и Израэль, в очередной раз улыбнувшись, покачал головой. — Вот именно об этом я и говорю! Скажи тебе слово, ты дашь в ответ десять, и, что самое противное, зачастую будешь прав. Ты всем нравишься, мелкий прохвост. Ты щеголяешь по пиратскому кораблю в белых штанах и чёртовом шарфике, словно понятия не имеешь, где находишься! Что насчёт меня? Я расчётлив, полагаюсь только на себя, не ищу союзников, но легко нахожу врагов. Само твоё существование не входит в границы моего понимания. Как и то, каким образом кого-то вроде тебя вообще можно любить, — в запальном возмущении Хэндс вскинул руки, покрепче сжав пальцами горлышко бутылки, но, увидев изумление, исказившее лицо Люциуса, практически сразу опомнился и, вздохнув, присмирел. — Но я тоже чувствую к тебе… Симпатию. — Что-то не похоже, — настороженно заметил Сприггс. — Знаю, — отозвался Иззи вмиг опустевшим голосом. — По мне никогда не похоже. Видимо, он был действительно пьян. По крайней мере, уж на этих словах сей факт пора было признать, даже с оглушительным позором. Хэндс давно так не напивался и, пускай ноги его ещё были крепки, а язык ни капли не заплетался, сознание едва ли можно было назвать ясным. В иных условиях, будь Израэль чуть более умерен с ромом, он не позволил бы себе разразиться столь ошеломляющим количеством сбивчивых откровений. Благо, Люциус, судя по сдержанному интересу на его лице и живому блеску в круглых умных глазах, проявлял к услышанному привычную долю тактичного понимания. Он не стремился поставить Хэндса в патовое положение, убеждённо перетащив его на своё поле. Разговоры… В них Сприггс был хорош, как никто другой на корабле. Он умел превращать слова в щит или клинок, заменять ими объятия для тех, кому прикосновения были не по душе. Музыка речей была его музыкой, когда Хэндс, привыкший к симфонии клинков, в беседе чувствовал себя беззащитным, отчего практически мгновенно внутренне пугался и внешне зверел. И пускай именно этому откровению не было суждено сорваться с его губ, Иззи чувствовал очевидную признательность к терпеливому и проницательному мальчику. Присутствие Люциуса неясным образом помогало ему приводить мысли в порядок, будто он всё это время был здесь именно затем, чтобы практически за руку вытаскивать Хэндса к свету. — Не знал, что Эдвард танцует, — вскользь заметил Люциус. Похоже, грог и несколько глотков рома разморили и его мысли, раз попытка облегчить обстановку отчуждённой темой прозвучала столь очевидно. Обычно он действовал значительно тоньше этого, но сейчас, видимо, твёрдо знал, что Хэндс поддержит его намерение по меньшей мере из-за нежелания сохранять диалог в прежнем удручающем русле. — Это хорнпайп, его все моряки танцуют, — отмахнулся Израэль. Сприггс в ответ хмыкнул и, заёрзав, чтобы сесть вполоборота, заинтересованно выгнул бровь. — Прямо-таки «все»? — с явным намёком переспросил он. Израэль открыл рот, собираясь то ли сострить, то ли возмутиться, но замолк ещё на вдохе, словно ненароком поймав очередную шальную мысль. Пиратская жизнь, как и жизнь на кораблях в целом, зачастую была либо унылой, либо раздражающей. Какие угодно иные состояния в её условиях Хэндс испытывал крайне редко, а до того, как стал пиратом, не испытывал вовсе. Танцы, пение и музыка были одним из тех немногих отрадных вариантов времяпрепровождения, которые сулили на бескрайних морских просторах неграмотным матросам. А кто не танцевал, не пел и не музицировал, тот пил чаще остальных. Иного варианта в этой череде, как правило, не давалось. Израэль, несмотря на свою привычку периодически топить нервы на дне той бутылки, что была погорячее, пьяницей вовсе не слыл. Кроме того, петь он не решался, а музыку не понимал. Но он тоже когда-то был молод, когда-то веселился, когда-то залезал с товарищами на столы и бочки, чтобы не очень умело, но всё же звучно постучать каблуками по пропитанному солью дереву. Он не умел отдаваться бездумному, легкомысленному веселью, как это с юности делал Эдвард, и всё же не лгал, сказав, что хорнпайп был привычен абсолютно всем настоящим морякам. Френчи начал играть «Затяни Булинь», и в этот миг Хэндс, тряхнув головой, с неразумной резкостью вскочил на ноги. Голова слегка закружилась, но отвлекаться на это смутное чувство не было ровным счётом никакого желания. Израэль дёрнул Люциуса за запястье, пихнув ему в руку на две трети пустую бутылку с ромом, и потянул за собой, туда, где неустанно пел и хохотал остальной экипаж. На подходе к сидящей кругом компании, ещё за пару ярдов Иззи понял, что Эдвард уже собирался вернуться на своё место и продолжить пить. Он хихикал в сжатые зубы, придерживая под грудь еле дышащего, покрасневшего Стида, чтобы помочь тому усесться на пустую бочку. И команда могла бы продолжить беспечно горланить всем знакомую, не особенно складную, но очень задорную шанти, если бы Хэндс, выпустив руку Люциуса из захвата, не ворвался в круг, дважды резко ударив по палубе мыском сапога. Несколько матросов продолжили петь, другие бросили на Израэля заинтересованные взгляды, и только Эдвард, обернувшись на звук, изумлённо втянул воздух полной грудью и просиял. Он видел своего старпома танцующим, должно быть, всего пару раз за время их многолетнего товарищества. По опыту Эда, Хэндс столь решительно подрывался плясать либо из-за спора, либо когда был достаточно пьян. Оставшийся стоять в сторонке Люциус, сжимающий в руке почти что опустошённую бутылку рома, впрочем, не давал чёткого ответа, что послужило причиной происходящего на сей раз. Но Тичу это и не было нужно, он развернулся, восторженный, и, уловив первое движение, сделанное Израэлем, вместе с затактовой нотой куплета вступил в танец вместе с ним. Движения были почти одинаковыми, только там, где Хэндс оставлял колени вместе, делая более широкие и приземлённые шаги, Эдвард с необычайной для выпившего человека сноровкой держал ноги скрещенными, отбивая выверенные дроби. Постепенно песня начала стихать. Под безмолвную музыку матросы с недоумением наблюдали, как столкнулись в кругу легкомысленный капитан и известный своей мрачной замкнутостью старпом. Увидеть Эдварда танцующим было не так удивительно. Как человек, быстро впадающий в скуку, он, кажется, умел абсолютно всё, чем только можно было развлечься. А вот Израэлю Хэндсу праздность была несвойственна. И всё же он был здесь, танцевал, ухмыляясь. На едва взмокший лоб выбилась пара пёстро-белёсых прядей. Пропустив несколько необходимых вздохов, Израэль промахнулся мимо ритма и отшатнулся прочь из круга, сдавленно смеясь. — Дыши, Иззи! — расхохотался Эдвард следом и, окончив второй куплет теми же двумя ударами мыска, которыми был начат весь танец, развернулся кругом, спиной попятившись к Стиду. Два шага, три… Тыльная сторона его бёдер упёрлась во что-то твёрдое, и Тич, потеряв равновесие от усталости и бездумного опьянения, завалился назад, прямиком на колени к Стиду. Экипаж притих, музыка оборвалась. На отсутствие шума Израэль, едва потянувшийся к Люциусу, чтобы забрать назад недопитый ром, обернулся, бросив взгляд на Эдварда через плечо. Вскинув руки, Боннет остолбенел и будто бы разом оглох, пусто пялясь на рубашку Эда где-то между его лопаток. — Тебя не держали собственные ноги, и ты решил воспользоваться чужими? — спустя целую вечность гнетущего молчания, шутливо поинтересовался Хэндс, и экипаж, помедлив ещё секунду, разразился смехом. Эдвард прыснул тоже, прижав левую ладонь к пылающему лбу. Охотно передав бутылку Иззи в руки, Люциус одобрительно хлопнул его по плечу. Он ясно видел, что беззаботная острота Хэндса и близко не стояла к его обыкновенному презрительному фарсу, а значит, беспокоиться было совершенно не о чем. Команда смеялась, теперь вместо песен разразившись взбудораженным галдежом. Стид же, оставшись невыразимо тихим, осторожно положил одну руку Эдварду на талию, а другую — на бедро, слегка развернув его, чтобы открыть себе обзор. Его лицо пылало ярким смущением, и всё же сгонять Эда с собственных колен Боннет не спешил, или даже попросту не желал. Он не смущался близости, вдоволь упиваясь новообретённым доверием. Правая рука Тича обвила его за плечи спереди, неподвижной кистью пристроившись аккурат у Стида над ключицей. Вот только левая рука оказалась точно у него за спиной, для сторонних взглядов неподвижно висящая, совершенно ничем не примечательная. Один только Боннет чувствовал, как Эдвард мягко прочёсывал пальцами волосы на его затылке. От этого ощущения вниз по позвоночнику раз за разом пробегались волны мелких, тёплых судорог. Стид с удовольствием подавался навстречу подаренной ласке. А вот Тич при этом выглядел совершенно невозмутимым, словно не делал ровным счётом ничего предосудительного. — Быть может! Но мне показалось, или я слышал хруст твоих костей вместе со стуком каблуков? — несколько запоздало, но оттого не менее самодовольно парировал Тич, и Иззи задиристо хмыкнул. — Пошёл ты на хер, Эдвард, — был его ответ. Пускай не особенно остроумный, зато весьма радушный по тону. Подняв бутылку с ромом в воздух, Иззи бравадно вскинул свободную руку и, не сводя глаз с Тича, добавил: — За тебя, капитан! — За возвращения! — пространно отозвался Эд, опустив левую руку Стиду за спину, чтобы наощупь отыскать там собственную фляжку с виски. Лицо Хэндса при этом тосте едва заметно дёрнулось, но улыбка, всё же, никуда не исчезла. Вместе с ним и Эдвардом выпили все, у кого было, что пить, пока Люциус, огибая сидящий кругом экипаж по пути к Питу, отчаянно старался не запнуться о снасти. Он не был так уж сильно пьян, в отличие от некоторых своих товарищей, и всё же мальчика несколько вело. Свет масляных фонарей казался смазанными пятнами, сумерки в отдалённых уголках палубы расплывались неразличимой рябью. Вместо музыки, песен и танцев на палубе завязалось разом несколько бурных разговоров между членами экипажа. Кто-то травил байки, кто-то спорил о том, как Мести предстояло зайти в Портсмут, кто-то грязно шутил, а кто-то звонко смеялся над этим. Эдвард, устало обмякнув, ткнулся носом в золотистые кудри Стида и слегка прикрыл глаза, ощутив, как в сердце разлилось необычайное спокойствие. Краем затуманенного взгляда он видел, как Хэндс о чём-то яро разглагольствовал в кругу Джона, Олу и Джима. Но меж тем, как первые двое впитывали сказанное с пытливо приоткрытыми ртами, губы Джима были растянуты в ехидной улыбочке. Было видно, что они поджидали момент для колкой остроты, чтобы распалить Хэндса то ли ради игривой перебранки, то ли ради иного незатейливого состязания, которые не были чужды пиратским попойкам. Шальной мыслью Тич хотел посмотреть на то, что из этого выльется, но с каждой минутой он, кажется, начинал моргать всё медленнее, держа глаза закрытыми с каждым разом дольше и дольше. Несколько мутных вспышек в кратких прояснениях его взгляда были всё на той же сцене ещё не занявшегося, задорного спора. Затем под ухом раздался бархатистый, сочащийся светом голос Стида, и Эдвард, смутно разобрав в нём вопросительную интонацию, кивнул. Его подсознание, кажется, уловило суть чужих слов и дало ответ само по себе. Разум же не стал вдаваться в услышанное, и уже в следующий миг Тич почувствовал, как ему помогли подняться на ноги. Ещё несколько вспышек в усталых глазах: дверь под квартердек, подпалубный коридор, капитанская каюта. Выдохнуть Эд смог лишь тогда, когда понял, что его опустили на постель. Открывать глаза снова попросту не было смысла, он действительно хотел спать, разморённый безопасностью и непривычной лаской минувшего дня. Именно в этот миг Эдвард запоздало, мимолётно и практически неощутимо понял, что ему становилось лучше. Что бы ни говорили лирики и бестолковые певцы, сон без сновидений был не так уж и плох. Он не дарил обыкновенной услады под ночным куполом, и тем не менее давал куда больше сил, чем могли даже самые яркие и беззаботные грёзы. С большой охотой Эдвард в первый раз за долгие дни провалился в темноту не бессознательно, а умиротворённо, ощутив на себе, наконец, весь груз накопившейся усталости. Ему не нужно было ни о чём заботиться, если бы Тич завтра проспал до полудня, это бы ровным счётом никого не озаботило и ни на чём не сказалось. Быть может, на задворках сознания он планировал сделать именно это, потерявшись в безвременье глубокого сна. Ему было спокойно, самыми отдалёнными уголками своего существа Эдвард слушал размеренный прибой собственного дыхания, волна за волной наполняющий и оставляющий уже не такую болезненно полую грудь. Он бы не вспомнил этого состояния после пробуждения, не смог бы разобрать и прочувствовать его, если бы вдруг в общий поток размеренной тишины не вмешалось что-то откровенно странное. Удушливые хрипы, возня и шорох. За ними — тихие, болезненные подвывания, будто кого-то резали живьём. Очередной вдох ворвался в открытые губы Эдварда резко и коротко. Распахнув глаза, он пришёл в себя, стараясь отдышаться, но стоны и сипение не исчезли. Они не были сном и, уж тем более, не принадлежали самому Тичу, а потому, оглядевшись в темноте, он приподнялся, упершись в матрас здоровой рукой, сонный и ошеломлённый. Со стороны подпалубного коридора уже не доносилось звуков гомона экипажа, должно быть, было поздно и все разошлись на положенный отдых. Единственным светом, проникающим в каюту, был лунный. Бледный и хрупкий, он струился сквозь оконные стёкла, прочерчивая на деревянном полу угловатые пятна прямиком у подножья кушетки, где все последние ночи спал неустанно присматривающий за Эдвардом Стид. Всё вдруг стало ужасающе отчётливо и ясно. Боннет, лёжа на кушетке в одной лишь рубахе и кюлотах, елозил ногами по сброшенному в изножье покрывалу, скрёб дрожащими пальцами обивку и конвульсивно вжимался головой в подлокотник, словно во сне пытаясь попятиться. И прежде неоднократно застававший иных матросов в омуте ночных кошмаров, Эдвард никогда не видел ничего подобного. Стид словно бился в агонии, но при этом не кричал, не сжимал зубы, а, напротив, дышал глубоко, прерывисто и сбивчиво, в отчаянии глотая не идущий сквозь сжавшееся горло воздух. На несколько мгновений Тич полностью лишился обычно свойственного ему мужества. Тело Боннета явно было в порядке, его мучали сердце и ум, но до сих пор Эд едва ли мог предполагать, что боль, исходящая из них, может выглядеть так. Растерянный и не на шутку напуганный, он не нашёл в себе сил на то, чтобы вскочить и броситься к кушетке. Быть может, столь резкий переполох мог сделать только хуже. Эдвард не знал, спал ли Стид, и, если это было так, боялся выдернуть его из кошмара ещё большим испугом. Поэтому, вместо того чтобы стремглав кидаться его тормошить, Тич бесшумно соскользнул с постели, крадучись, приблизился к бьющемуся в припадке Боннету и сверху вниз взглянул на искажённое мукой лицо. Видеть обыкновенно дружелюбного и добродушного Стида таким оказалось сущей пыткой. Он выглядел ещё хуже, чем в первый день их личного знакомства, когда, стремительно бледнеющий, ничком валялся на палубе испанского корабля с потрохами наружу. Тогда Стид был на удивление собран, сейчас же, казалось, рассыпался на глазах, но даже в его беспокойных гримасах Эдвард смог разглядеть на удивление стройное шевеление губ. Боннет пытался говорить. — Стид? — осторожно прошептал Эд и, с беспутной скорбью вскинув брови, опустился перед кушеткой на колени, склонившись ближе к чужому лицу. Шёпота не было, но был воздух, прорывающийся сквозь болезненно холодные губы. — Нет, прости, нет, — Тич скорее почувствовал эти слова, чем действительно услышал их. Они оседали в воздухе совершенно бесшумными формами, вязью горя и слепого, не имеющего осязаемых истоков страха. — Эдвард… Эдвард! — Я здесь, — в отчаянном недоумении отозвался он, прежде чем неуверенно склониться вбок, уложив голову Стиду на живот. Обрывки его удушливых вздохов казались оглушительными. Эдвард коснулся кончиками пальцев дрожащей кисти Стида и, бережно перехватив её, притянул ближе, прижав ладонью к собственной груди, прямо над сердцем. Гул крови в ушах от страха казался непрерывным набатом. Тич отчего-то не сомневался, что Стид тоже мог почувствовать это. — Стид, я с тобой. Всё в порядке. Стид? Ты в безопасности, здесь только мы. Тебе ничего не угрожает, — Боннет взвыл, выгнувшись дугой, прежде чем вновь бессильно свалиться на спину. Сердце Эдварда сжалось и похолодело. Он сам не понял, отчего добавил это пустое и неосознанное: — Мне тоже. В тот же миг всё стихло. Руки Стида ослабли, дыхание с усилием прорвалось в прежде сдавленную паникой грудь. Несколько мгновений Боннет лежал неподвижно, пока ток крови в его теле постепенно замедлялся, но затем, обессиленный и сбитый с толку, приоткрыл наполненные отчаянием глаза. Они с Эдвардом встретились взволнованными взглядами практически сразу. Повисшая в каюте тишина казалась настолько же тревожной, насколько умиротворяющей. Во всяком случае, Стид больше не задыхался и не скулил, пытаясь вырваться из пут кошмаров. Он только дышал, не отрывая ладони от груди Эдварда, чтобы не разрывать пробивающийся сквозь льняную рубаху, отдалённый ритм сердцебиения, такой успокаивающий, размеренный и близкий. Глухая пульсация под его прикосновением стала якорем в бурном, непокорном потоке, уцепившись за который Стид наконец почувствовал, что сможет выбраться. Ему стало спокойнее. Ужасные, чересчур реалистичные картины несостоявшегося прошлого рассеялись, явив перед Боннетом безопасное лоно каюты и Эдварда, сидящего рядом, взволнованного и будто бы даже не на шутку напуганного, но всё же целого, живого. С бьющимся сердцем. — Я… Я разбудил тебя? — севшим голосом нелепо выдавил Стид, и Эдвард качнул головой, легонько вдавив это движение в чужое тело. Свободная рука Боннета, едва различимо дрогнув, приподнялась, зависнув у Тича над затылком. Пепельно-пёстрые, пускай уже не такие длинные, но чистые и прилежно расчёсанные ещё утром волосы разметались ореолом вокруг уложенного набок лица. — Прости, я не хотел шуметь. — Ты не шумел, — с ласковой непосредственностью возразил Эд. — Но ты плохо дышал. Думаю, я проснулся просто потому, что понял, что что-то не так. — От тебя на этом корабле ничего не скрыть, да? — с вымученным добродушием подтрунил Стид, и Эдвард поджал губы, явно демонстрируя, что намерен говорить исключительно серьёзно. — От меня нигде ничего не скрыть, Стид, я же сам чёртов Эдвард Тич, — возразил он, сквозь пристальный прищур вглядевшись в иссушенное усталостью лицо напротив. — Ты был напуган, ты звал меня… Кажется, тебе было больно. Что-то случилось с тобой? Тебе нужна защита? — Вместе с этим вопросом лицо Эдварда, как по щелчку, лишилось прежнего напряжения, став вдруг открытым и пытливым, полным безотчётной преданности. Пару мгновений Боннет молчал, необъяснимо изумлённый. Затем вдруг тревожно скривился, а с губ его сорвался не успевший погаснуть, нервный смешок. Словно стараясь поскорее скрыть от Тича собственные сумбурные чувства, Стид наконец опустил ладонь на его голову и, с любовной кротостью впутав пальцы в воздушные кудри, отстранённо поднял глаза к потолку. Он чувствовал тяжесть проступившей на нижних веках влаги и не желал позволять ей сорваться с ресниц. В своих словах, предложениях и порывах Эдвард действительно был серьёзен, в этом не оставалось ровным счётом никаких сомнений. Он выглядел взволнованным, но в то же время собранным, явно готовый оказать «защиту», которую только что предложил. И если это не было однозначным признаком того, что их со Стидом любовь была не просто жива, а цвела всё ярче и пышнее с каждым часом, то ничто не могло быть. Ожидая ответа, Тич был терпелив, сидел на месте, не делая ни единого лишнего движения, не роняя ни одного непрошенного слова. Он задал вопрос и ждал, когда заговорит Стид, прекрасно понимая, что тот мог и вовсе не захотеть отвечать. Что случилось бы тогда? Наверное, Эдвард продолжил бы ждать. Просидел бы на полу всю оставшуюся ночь, если бы это означало, что после случившегося Боннет сможет спокойно уснуть. — Всё так хорошо, — несмотря на смутные опасения Эда, всё же отозвался Стид. Ещё какое-то время он набирался смелости, чтобы продолжить, но затем, вдохнув, понял, что никогда не сможет подобрать идеальные слова. Единственное, что он действительно мог, это просто рассказать обо всём, как есть. — Когда я пытался вернуться к тебе, я не желал терять силу духа, двигался вперёд, шаг за шагом, миля за милей, уверяя себя, что становлюсь ближе с каждым днём. — Так и было, — вполголоса напомнил Эдвард, и рука Стида, выпутавшись из его волос, погладила смуглую щёку, над которой осталось лишь безболезненное, почти неразличимое пятно от старой гематомы. — А если бы не было? — наперекор ему, с удручённой горечью отозвался Боннет. Тич подобрался, но суетиться не стал. По напряжению, вспышкой разошедшемуся от его тела, стало ясно, что он начинал понимать, о чём говорил Стид. — Я терял силы, отчаивался, но, знаешь, только… Только в душе. Я не мог опустить руки, я бы страшно подвёл тебя, но мой разум… Кажется, сам по себе он сдался очень… Рано, — прерывисто признался Боннет, со стыдом потупив беспокойный взгляд. — В Порт-Ройале я наткнулся на тебя каким-то чудом, я ведь на самом деле понятия не имел, куда плыву. Хотел добраться до Мести Королевы Анны, и только затем решить, что делать дальше. А после? Когда Иззи сказал мне, что ты мёртв, я мог просто увести Месть из бухты, решив, что всё кончено, и вы двое попались бы Хорниголду без единого шанса на помощь. Но и тогда, по воле судьбы, нам повезло. Повезло, что мы решились заявиться на Странник, где ты смог передать послание Джиму. Повезло, что удалось найти Вейна, чтобы он дал нам координаты Марианны. Повезло приплыть в залив раньше Странника. Повезло наткнуться на песчаную косу, закрывшую нас от его нападения. Повезло, повезло… До сих пор это была одна лишь слепая удача. — Стид шумно сглотнул, стараясь прочистить пересохшее от волнения горло. — Каждый раз, закрывая глаза, я представляю, что случилось бы, если бы хоть один миг она была не на нашей стороне. — От напряжения в сжавшихся между словами зубах черты лица Боннета на миг заострились, углубившись тенями изнеможения. — Я думал, это пройдёт, раз ты теперь на Мести, с командой, но я до сих пор не могу избавиться от мысли о том, что был бы вынужден похоронить тебя уже дважды. — Я жив. — Мне снится другое! — вместе с этим криком, пускай приглушённым усталостью и не особенно внятным, прорвалась, наконец, непрерывно копившаяся все минувшие дни боль. — Каждую ночь, оставаясь подле тебя, стоит только сомкнуть глаза, я снова и снова тебя теряю. Стид не мог сказать большего. Не мог описать, что видел Эдварда бездыханным у рулевого колеса Странника. Рассказами об этом он бы только причинил им обоим лишнюю боль. Но Тич, кажется, понимал всё и без этого. Когда Боннет, оторвав от него обе руки, закрыл ими лицо, стараясь спрятаться, пока не выровняется вновь сбившееся дыхание, Эдвард не отпрянул. Напротив, он поднялся с колен и, подавшись вперёд, присел рядом со Стидом на край кушетки. Склонился ближе к нему, не решаясь прикоснуться, но уже оставив лёгкий след собственного тёплого дыхания на чужих запястьях, прямиком под задравшимися рукавами. Спокойный и надёжный, как никогда прежде, Тич был полностью намерен сделать то, что предложил. Защитить Стида. Пускай враг был непривычен, не имел тела, не чувствовал боли, неожиданно просто даже для самого себя Эд понял, как избавиться от него. Он не был хорош в задушевных, тёплых и проникновенных речах, как Стид, определённо не умел выслушивать с тем же ненавязчивым вниманием, с каким это делал Люциус, и всё же твёрдо намеревался помочь. — Стид, приятель… — мягкое бормотание. В нём была смесь сочувствия и подбадривающей, неуверенной шутливости. — Я в этих водах больше четырёх десятков лет и, насколько я успел понять, сны — это, ну… Полная чепуха. Твой разум просто дерьмово шутит с тобой, как те мальчишки, которых ты боялся в детстве… Один из них захватил нашу красавицу Месть. — Чонси, — Стид напомнил внезапно ослабшим голосом. — Ага, точно, этот мудила, — пространно согласился Эдвард. — Он ещё хотел расстрелять тебя за то, что ты якобы пустил в расход его не менее мудацкого братца. — Найджела, — вновь отозвался Стид. — Я правда его у… Уб-б… — Не-а, — Эд небрежно фыркнул и, дождавшись, когда Боннет отнимет ладони от лица, чтобы взглянуть на него с осторожным интересом, подмигнул и постучал себя указательным пальцем по кончику носа. — Его я убил, помнишь? И адмиралу об этом охотно рассказал. Было весело. Не знаю только, зачем ты подписал моё признание. — Так ведь это моё признание было, — Стид уже собирался разразиться возражениями, подскочил, усевшись с Тичем лицом к лицу, как вдруг в ночном сумраке неожиданно отчётливо разглядел на его лице хитрую ухмылку. В расстройстве мысли в его голове принимали отчётливую форму с катастрофическим опозданием, и вот наконец Боннет пропустил полный шокированного понимания вздох. Они оба прекрасно знали, что Эдвард и пальцем не трогал Найджела Бадминтона, как знали и то, что, во время захвата Мести англичанами, не колеблясь взял вину Стида на себя. — Стид, послушай меня внимательно, хорошо? Я самый, мать его, крутой пират на Свете. И если я, не раздумывая, был готов за тебя умереть, неужели тебе есть смысл бояться, что я не смогу ради тебя выжить? — Самодовольно вскинув брови, Эдвард выпрямился и с гордым видом скрестил руки на груди, чувствуя на себе полный трепетного восхищения взгляд Боннета. — Я люблю тебя, — прошептал Стид. — Ещё бы ты меня не любил, — с ехидцей отмахнулся Тич, но затем, поразмыслив немного, подался вперёд, чтобы в жесте чистой нежности соприкоснуться с ним лбами. — Но разве ты не видишь, что я люблю тебя не меньше? — Уже не колеблясь и не путаясь в сетях собственных страхов, Эдвард охотно принял в объятия подавшегося к нему Боннета, чтобы, прижав его как можно ближе к себе, провести здоровой ладонью пару успокаивающих кругов между его лопаток. — Пойдём в постель. Если бы в этот миг Стид признался, что опешил, это было бы чудовищным преуменьшением. Он многого ожидал от такого непредсказуемого, чудаковатого и не в меру сообразительного человека, как Эдвард, и всё же столь открытое предложение показалось бы шуткой, если бы Боннета тут же не потянули вверх, помогая подняться с кушетки. Не решившись что-либо ответить, он нашёл в себе силы только для того, чтобы следовать за Эдом, не зная истиной причины принятого им решения. Они никогда не спали вместе до сих пор. Стид хотел предупредить Эдварда, что спит беспокойно, пихается и имеет склонность занимать неприлично большое пространство, ложась рядом с кем-то, но не решился подавать голос. Тич казался слишком воодушевлённым идеей, пришедшей ему на ум. Тихая ночь больше не должна была прерываться беспомощными хрипами и тяжкими стонами. После того, как оба капитана оказались в постели, Эдвард лёг на бок и, жестом поманив Боннета ближе, помог ему устроить голову на собственном плече. Стид почувствовал это не сразу, но, прижатый к чужой груди, в окружающем безмолвии вдруг различил прежде спасший его от удушья ритм. Сердце Эдварда билось у него почти что под самым ухом. Спокойное и неоспоримо живое.