Место у ног

Что действительно настораживало, так это то, что Эдвард Тич почти никогда не просчитывался. Ошибки в его планах бывали столь же редки, сколь часты бывали ошибки в личной жизни. И всё же Стид не думал, что под «постоим в проливе пару дней» Эдвард в самом деле подразумевал неделю. Более того, с течением времени создавалось всё более и более стойкое впечатление, что сам Боннет был единственным, кого это волновало. Экипаж засуетился из-за затянувшейся стоянки только на пятый день, но уже к вечеру всё стихло, словно по щелчку. Общее волнение сгладилось абсолютным отсутствием необходимости скорее попасть в город. Пресная вода была под рукой, запасы провизии не спешили иссякать, а некоторые из матросов, кроме того, заладили баловаться охотой и рыбалкой на местных рифовых полуостровах. Сам Эд и вовсе оставался вальяжно спокоен и весел. Он отдыхал, шатался по суше с матросами и в итоге даже уговорил Стида сходить искупаться в пресном ручье на минувшем закате. Всё было хорошо, но Боннет беспокоился. В основном, пожалуй, потому, что понятия не имел, что происходит. Не посвятив в свои планы ровным счётом никого из экипажа, на любые вопросы Эдвард просил только набраться терпения и ждать. И, пускай даже Хэндс со странно вдумчивым видом неоднократно упоминал, что подобное беспочвенно капризное умалчивание не было чуждо его капитану и прежде, Стид, всё же, надеялся, что Тич будет с ним предельно открыт. Впрочем, говоря откровенно, жаловаться было в целом не на что. Стид не таил обиды. Периодически он испытывал лишённую гнёта, и всё же смутно непривычную настороженность, но большую часть времени был рад видеть, как Эдвард цвёл. С каждым днём они разговаривали всё больше, шутили и дурачились, неизменно спали вместе после первой же ночи в одной постели. Для Стида, который прежде не видел ровным счётом никаких положительных сторон в разделении ложа, сон с Эдвардом оказался настоящим открытием. Пускай всю ночь в обнимку проводить не удавалось — было жарко, Стид пихался, и Тич норовисто пристраивал голову на его груди или плече, придавливая к постели, — пробуждение неожиданно превратилось в самую приятную часть дня. Привыкший просыпаться вместе с рассветом, как и пристало хорошему капитану, Эдвард часы проводил в полудрёме, под пеленой сладких грёз строя в уме светлые картины нынешнего и грядущего. Без нужды в спешке он терпеливо ждал пробуждения Стида, чтобы поболтать вполголоса и вместе посмеяться, а потом, когда сонная нега сойдёт окончательно, отправиться завтракать. Только сегодня, проснувшись, Боннет не обнаружил на себе пристально пытливого взгляда чёрных глаз. Он проморгался, чувствуя тень, скрывшую его лицо от зари в окне, и поднял затуманенный взгляд на Эдварда. Тот сидел совсем рядом, прислонившись к углу ниши под самым окном и подтянув к себе ноги. На плечи его был накинут алый баньян, левая рука прижимала к коленям раскрытую книгу, а правая покоилась в сгибе её локтя. Пепельно-пёстрые волосы были небрежно приглажены, но не расчёсаны — струились вниз по плечам, кое-как забранные за левое ухо. Ореолом над мягкими, распушившимися с ночи прядями сиял золотисто-персиковый солнечный свет, струящийся из окна. Он же тонкой каймой обводил плавные черты профиля Тича, оседая на кончиках пушистых ресниц. — Тебе идёт моя одежда, — подавив зевок, невнятно промямлил Стид. Впервые с утра ему удалось застать Эдварда врасплох. Тот дёрнулся и, оторвавшись от чтения, склонил голову набок. Губы растянулись в мягкой ухмылке. На миг Боннет невольно подумал, что хотел бы попробовать, какая она на вкус. — Рад, что ты заметил, — Тич хитро сощурился. — Именно поэтому я её и ношу. — Если это не было очаровательно, Стид не знал, что было. Возможно, кто-то счёл бы Эдварда излишне кокетливым или самонадеянным в минуты, когда он принимался игриво хвалиться, но для Боннета видеть его таким было настоящей отрадой. В бархатистом голосе не было тревоги, в раскатистых плечах — напряжения. Тич прихорашивался словами и улыбками, как иные прихорашивались одеждами, и Стид чувствовал гордость оттого, что это делалось для его глаз и слуха. — Что это за чушь такая? — неожиданно прервав размышления, в которые погрузился Боннет, Эд захлопнул книгу и слегка приподнял её, требовательно демонстрируя обложку. — Взял в твоей библиотеке. Но тут половина слов лишняя, а в другой половине нет смысла. Проморгавшись, Стид вгляделся в обложку, но сквозь смутное узнавание так и не вытянул из памяти нужного названия. Протянув ладонь вперёд, он принял книгу у Эдварда из рук и, открыв первый разворот, несдержанно прыснул. В тот же миг Тич задето насупился, но скорее по привычке, чем с действительным намерением. Над переносицей у него залегла беспокойная ямочка, а глаза зашлись полным волнения блеском. Эдвард искренне считал, что книга была совершенно бестолковой. Он не успел прочесть больше пяти страниц к тому моменту, как проснулся Стид, и всё же на первый взгляд этого вполне хватало, чтобы оценить всю бессмысленную вычурность и омерзительную помпу, с которой подавалось написанное. От каждого слова тошнотворно веяло избытком парфюма тех противных снобов, в кругу которых Стид и Эдвард некогда побывали под именами Годфри и Джеффа. В тон этому, Тич едва ли стал бы возражать, если бы Стиду вдруг вздумалось придать огню эту омерзительно самодовольную книжку. Но вместо этого Боннет смеялся, и Эду оставалось только надеяться, что смеялся не над ним. В самом деле, он бы не вынес, если бы человек, которого он любит, сейчас сказал бы, что это повсеместно признанное, в высшей степени гениальное произведение, написанное запредельно тонким языком. — Это же «Сказка бочки», любовь моя, — прижав запястье ко лбу, Боннет зарылся затылком глубже в подушку и отложил книгу в сторону, с улыбкой глядя на Эдварда из-под ресниц. — И название дурацкое, — проворчал Эд. — Я вижу, тебе она пришлась не по душе. С какой страницы ты начал? — Не знаю, — Тич пожал плечами. — Я пропустил занудную часть, где какой-то парень распинается об авторе, потом ещё несколько «посланий» каким-то королевским особам и всё в этом духе… — Тебе следует прочесть её целиком. Обещаю, в итоге ты её полюбишь, — заверил Стид, но в ответ Эдвард лишь впился в него полным недоверия взглядом. Боннет вздохнул и мягко усмехнулся. — Ох, послушай меня, хорошо? Эта книга, она как… Одно из твоих наебательств. В ней всё не то, чем кажется, и то, что ты считаешь её плохой, на самом деле значит, что она хороша, потому что господин Свифт написал её именно для того, чтобы отличать тех, кто лишь притворяется умным, от тех, кто действительно умён. То, что тебе пришлось не по душе её вступление, лично для меня является одним из высших её достоинств. — Развернувшись, Тич склонился к Стиду, неожиданно заинтересованный, и тот, урвав подходящий момент, нежным жестом, практически самыми кончиками пальцев забрал его волосы за ухо. Словно по щелчку пальцев, Эдвард смягчился. Черты его лица разгладились, возмущение испарилось, а в глазах снова заискрился ласковый свет. — Потому что «Сказка бочки» создана, чтобы раздражать умных людей. И ты, Эд, умён невероятно. Кроме того, с момента начала сюжета, думаю, ты найдёшь там множество и неиронично захватывающих вещей. История о трёх наследниках неплоха. — Каких наследниках? — встрепенулся Эдвард. — Католицизме, лютеранстве и протестантстве, — разулыбался Стид, прежде чем в спешке выставить ладони вперёд, закрывшись от прилетевшей в сторону его лица подушки. — Ты несносный прохвост! — Тич заявил весело и звонко. Подушка выпала из его рук, опрокинувшись к стене под окном. Стид был более, чем уверен, что Эдвард понятия не имел, о чём конкретно была его шутка, но линию юмора, всё же, уловил и, подхватив чужое настроение, вмиг разыгрался, словно шебутной ребёнок. — Перестань дурачить меня! Я действительно лучше смотрюсь с твоей одеждой, чем с твоими книжками. — Вынужден не согласиться, голубчик, тебе лучше… — Быть без одежды, чем без книжки? В абсолютном молчании не прошло и пары секунд, но Стиду это время показалось нескончаемой вечностью. Он едва уловил, как брови Эдварда самодовольно вскинулись, и, определённо, слишком поздно понял, что это был всего лишь ответ на густой пламенный румянец, окрасивший его собственное лицо. Судя по всему, именно этой реакции и добивался Тич. Во всяком случае, теперь он выглядел значительно более уверенным, почти что торжествующим, явно довольный тем, что ему удалось вернуть Стиду его же монету после излишне запутанного разговора о книге, о которой Эдвард определённо не желал говорить. Кошачья ухмылка, в которой растянулись его губы, отозвалась в сердце Боннета мучительно сладким импульсом тепла. Когда Эд склонился вперёд, он был более чем счастлив ответить на столь любезно предложенный поцелуй. За объятиями руки Стида скользнули под полы баньяна — там была только лёгкая ситцевая сорочка, в которой Эдвард сегодня спал. То, к чему Боннет действительно не привык, так это к тому, что Эд, кажется, в запале мгновения не заметил его ладоней на собственной спине. Обычно он дёргался или хотя бы немного ёжился, чувствуя прикосновения к следам от ран, но сегодня, разморённый, тёплый после недавнего сна и самым сладостным образом счастливый, Тич не удосужился даже разорвать их со Стидом глубокого поцелуя. Быть может, его боль стала легче, или же страх наконец отступил — на самом деле это не было важно. Что сам Стид считал гораздо более значительным, чем что угодно прочее из происходящего вокруг, так это его непринуждённую ласковость. Эдвард не просто сам давался в руки, он решал, что сделать и как близко подойти, но при этом был настолько весел и расслаблен, что у Боннета в душе расцветала счастливая трель. — Ты сегодня сияешь, сокровище. Что случилось, и как мне сделать, чтобы это повторялось каждый день? — их лица зависли в паре дюймов друг от друга, а взгляды надёжно переплелись. — Ну разве ты не льстец, Стид Боннет? — плечи Эдварда дрогнули в тёплой усмешке. — Мне снилось, что мы с тобой рехнулись и уплыли в Китай. — Я не хочу в Китай, — осторожно признался Стид. — Я знаю, к чёрту Китай, — невозмутимо вторил Эд, и мимолётная тревога на лице Боннета растворилась так же скоро, как возникла. Он твёрдо верил, что мог говорить о своих желаниях открыто и честно, и, несмотря на страхи, оставшиеся с минувших дней, Тич умело подтвердил его веру. — Дело не в нём. Китай — место, только и всего. Хотя это и было забавно. Дело в том, что мы с тобой действительно двинулись умом, раз даже ты согласился отправиться туда, но… — Но? — Стид подбадривающе качнул головой. — Но мы двинулись умом вместе. По мнению Эдварда, которому он сам был твёрдо верен и в котором был бесконечно настойчив, Боннет был непревзойдённо хорош во многих вещах. Он умел сочувствовать, порой выражался так, как не были способны говорить иные поэты, знал о Мире множество причудливых, и всё же совершенно восхитительных вещей. Но лучше всего Стид, определённо, умел улыбаться. И именно в этот миг его охристые глаза наполнились безбрежным сиянием, а на ладно слепленом лице, в уголках губ и рта, пролегли лучистые морщинки. Эдвард больше не заслонял свет, падающий на их общую постель из окна, и теперь нежно-персиковые блики путались у Стида в растрепавшихся за ночь кудрях. Он был красив. Непогрешимо аккуратен и изящен, словно герой одной из тех картин, крошечные реплики в набросках которых Тич частенько заставал среди книг корабельной библиотеки. Чистый и нежный. Бесподобный Стид. Но его образ больше не вызывал стыда и волнения, как случилось когда-то на Страннике, под настойчивым давлением ядовитых увещеваний Хорниголда. Эдвард не видел совершенно никаких причин считать, что они не были на равных. Напротив, с каждым днём их партнёрство всё сильнее цвело, приобретая непогрешимое равновесие. Тич не смущался своего возлюбленного за его род, вид и повадки, но гордился и восхищался им за умение оставаться собой в совершенно чужом и предельно неприветливом Мире пиратства. — Я обещаю тебе, так всё и будет, — ласково прошептал Боннет, и Эд тихонечко прыснул. — Что, мы непременно двинемся умом? — Я имел в виду, что мы всегда будем вместе, но, конечно, моё сокровище, я не буду прочь даже обезуметь с тобой, если только ты этого захочешь. Я был бы никудышным капитаном без тебя. — Это ещё ничего, вот я без тебя был бы никудышным Эдвардом Тичем. — О, и кто из нас «льстец» после этого, доро…? — Окончание фразы Эдвард сорвал с чужих губ игривым поцелуем. Руки Стида практически сразу соскользнули с его спины, выпростались из-под баньяна и поднялись вверх, чтобы заключить в ладони смуглое лицо. Ссадины и раны, которые пятнали его совсем недавно, выцвели практически окончательно, оставив за собой только бледные следы на свежей коже. — Ты мухлюешь, — шутливо насупился Стид. — А ты краснеешь, — промурлыкал Эдвард в ответ. Он вдруг встрепенулся и подался чуть ниже, прижавшись губами к линии челюсти Стида, прежде чем оставить ещё пару поцелуев на его шее и один — в ямочке под ухом. Боннет тихонько пискнул, почти сразу задержав дыхание, но, несмотря ни на что, это совершенно не помогло скрыть от Эда его мимолётного замешательства. Тич поднял голову, больше не пытаясь прятать лицо, как в первый, катастрофически трагичный момент их необдуманной близости после потопления Странника. Теперь взгляд Эдварда был пристальным и внимательным, лишённым страха, а сознание — ясным, как никогда. — Можно мне…? — Можно, — ответил Боннет, пожалуй, слишком запально и спешно, чтобы это могло сохранить хоть какую-то грань приличия. И всё же, это было значительно лучше, чем вновь заставить Тича думать, что Стид мог не желать его хоть в одном из всех существующих в их партнёрстве смыслов. Мягко улыбнувшись, Эдвард огладил лицо Боннета тыльной стороной правой кисти, но не ладонью, а фалангами пальцев, чтобы избежать соприкосновения с цепким швом, пересекающим руку. Его, в самом деле, уже пора было снимать, но Тич бестолково лентяйничал и, быть может, совсем немного трусил. Он чувствовал кисть почти полностью, от запястья и до самых ногтей, но уже и не думал о том, чтобы хоть когда-то начать вновь сгибать все пять пальцев на ней полностью. Воздух вокруг словно вмиг прекратил всякое движение, хотя рассветный лёгкий ветер ещё гудел за приоткрытым окном. В свежести и свете Эдвард неподвижно любовался Стидом какое-то время. На сердце было спокойно и сладко, и только в груди что-то приятно ломило, словно лишь сейчас встав на положенное место и начав приживляться. Подобрав под себя колени, чтобы не лишиться равновесия без опоры на здоровую ладонь, Тич подался Стиду в руки и одним движением распустил тесьму на его сорочке, чтобы добраться до ключиц. Утыкаться носом в его плечо больше не хотелось, уж точно не после того, как столь нежный и интимный жест на какое-то время стал между ними полным отчаяния притворством. Эдвард хотел быть открытым сейчас и жаждал открытости в ответ. Он чувствовал лёгкое смятение Боннета, но лишь в примеси к предвкушению и очевидному вожделению. Засуетившись, Эд несколько небрежно сбросил с плеч надёжную тяжесть баньяна. Халат опал на постель где-то за его спиной, сбившись крупным плиссе, внахлёст сплетая узор из лозы и причудливых пёстрых птиц. Теперь Эдвард, как и Стид, остался в одной лишь сорочке. Подавшись вперёд вновь, он перекинул одно колено через Боннета, устроившись аккурат на его бёдрах и с рассеянным видом окинув взглядом треугольный шкафчик, висящий над постелью. Там была всего пара пузырьков, как предполагал Эд, парфюмерных, стоящих на верхней из двух полок, в щели между стенкой и небольшим сундучком. Он вытащил оба и, наскоро повертев их в руках, вернул на полку тот, жидкость в котором была прозрачной, оставив себе золотистый — эфирное масло. Тич прекрасно знал, как оно выглядит. Видел пузырьки с ним на редких торговых судах, сложенными на хлопчатый мякиш в крупных шкатулках, изнутри пропитанных тонкой гармонией сладкого запаха. Больше всего на Свете сейчас Стид хотел бы вещи, к его годам, казалось бы, само собой разумеющейся — знать, что делать. Уверенность в движениях Эдварда не допускала ни единой капли сомнения в том, что даже теперь у него был план, но оставаться в стороне при этом было совершенно мучительно. Боннет, по натуре своей предпочитающий внеочередным плотским связям занятия любовью, любовью до сих пор ни разу не занимался, пускай даже у него за спиной был брак и двое детей, рождённых от него, вне всяких сомнений. Разделение постели для создания наследников, пускай даже таких чудесных, совершенно не походило на то, что испытывал Стид теперь. Он не имел ни малейшего понятия о том, что делать, как не мог и удержать при себе неожиданно занывшие руки. Поэтому пришлось сделать то, что пришло в голову первым и наиболее очевидным. Стид положил ладони Эдварду на бёдра и повёл вверх, кончиками тёплых пальцев робко проскальзывая под ткань ночной рубашки. В ответ на это Тич прерывисто вздохнул, и в животе у Стида мгновенно зашёлся незнакомый доселе трепет. Тепло тела под руками, живая кожа, не изрезанная шрамами или рубцами, ощутимо успокаивала разум. Боннет больше не боялся, что может ненароком сделать возлюбленному больно, что Эдвард всерьёз пойдёт на боль, чтобы что-то закрепить или доказать. Нет, теперь они были по-настоящему близки. — Если что, я продолжаюсь ещё на пару футов выше, — кокетливо заметил Тич. Под его сорочкой ладони Стида добрались до талии. Полы ночной рубашки через чужие запястья сбились на поясе в беспорядочные, мелкие складки. Откупорив пузырёк, Эдвард переложил его в правую руку и, прижав к ладони большим пальцем и мизинцем, налил масла на левую кисть. В нише практически сразу поднялся кисловатый запах вербены и чего-то сладко травянистого, что Тич попросту не смог узнать. Он только потёр эфир между пальцев, распределяя по коже, прежде чем выпрямиться и завести левую руку за спину. Стиду бы даже не пришлось считать секунды, за которые его собственное лицо вдруг стало ярко-пунцовым — в основном потому, что тогда считать следовало от силы до двух. Сидящий на нём сверху, взволновано подрагивающий, покрытый мягким румянцем Эдвард был настоящим зрелищем. Внутренний краешек его нижней губы был легонько прикусан, ресницы — томно опущены. Только в этот самый момент Боннет начал понимать, отчего плотский контакт так ценился среди поэтов, что был воспет самим Овидием в целом цикле элегий. Его отец, некогда сказавший, что брак по любви недостоин джентри, был абсолютно прав, и одна лишь мысль об этом в очередной раз убедила Стида в правильности его последнего выбора. Соитие без любви было холодным, неловким и бесконечно тревожным. Любовь же в постели была сущим искусством, пускай даже не успевшая дойти до истинного цвета. Эдвард был красив, и Стид обожал его, но, более того, твёрдо знал, что его искренне обожали в ответ. Волнение в их связи сменялось волнительностью, страх — предвкушением, а прагматизм — чувственностью. Практически не помня себя, Боннет повёл правую руку дальше, вверх, оголяя живот Эдварда, чтобы с удовлетворением не обнаружить на чужом теле прежних болезненных впадин между рёбер. Отозвался на этот жест Тич одним лишь только мимолётным, остекленевшим в нетерпении взглядом из-под полуопущенных век. — Тебе не больно? — робко поинтересовался Стид, почти не использовав голос, словно опасаясь, что лишний звук внезапно разрушит окружающий покой, как гранит может разбить прекрасный, но в то же время неизмеримо хрупкий хрусталь. — Н-нет, — прошептал Тич, едва заставляя себя сосредоточиться на необходимых словах. — Хочу… Тебя. Едва ли в этом Мире существовал более надёжный способ взволновать Стида Боннета лишь только двумя словами. Он сглотнул и сосредоточился на дыхании, всё же не решаясь оторвать взгляда от высящейся над ним, ладной и плавной фигуры Эда. Он не стал суетиться или считать минуты, как привык делать это в ложе с другим человеком прежде. Напротив. Охотно погрузившись в созерцание с головой, Боннет успокоился, позволяя себе разве что углубить дыхание от охватившего тело жара. Эдвард должен был иметь столько времени, сколько сам считал нужным. Он мог и вовсе передумать и отказаться от происходящего в любой миг, если бы его вдруг что-то смутило или напугало. Стид не посмел бы проявить неуважение к такому выходу, если бы в этом нуждался его бесценный партнёр. И всё же он был рад увидеть, как Эдвард, наконец покончив с подготовкой, приподнялся на коленях и снял с себя сорочку, обнажив каждый дюйм собственного тела. В первый миг можно было заметить, как он по привычке дёрнулся, смущённый тем, что сам считал следами «слабости» — свежими шрамами и ранами, оставленными рукой Хорниголда. Благо, Стид смотрел на него с такой убеждённой любовью, с таким всепоглощающим восторгом, что беспокоиться о риске лишиться его любви не было совершенно никакого смысла. Боннет хотел лишь видеть Эдварда здоровым и счастливым, а боль от его последних травм до недавнего времени наверняка была совершенно невыносима. Поэтому Стид уверенно продолжил так и не завершившееся скольжение ладонью по чужому телу вверх, к чернильному рисунку корабля, раскинувшемуся у Эдварда на груди, к царственному альбатросу под его ключицами… Почти всё тело Тича покрывала тонкая вязь разномастных рисунков, и узор их с каждым пройденным дюймом кожи всё более и более отчётливо врезался в мысли Стида. Теперь он мог смотреть. Теперь смотреть позволяли. В розовато-золотых отсветах раннего утра, в сладостном жаре и долгожданной близости время тянулось, словно янтарная патока. Но Стид не спешил гнать эти моменты мимо, кропотливо вбирая в себя каждый из тех, что был ему дарован. Несколько сотен прекрасных мгновений прошли, прежде чем Эдвард, с томным вздохом выпрямившись, приподнялся на коленях. Чтобы позволить ему двигаться, освободить пространство, достаточное для действий, Стид снял ладони с его тела, но лишь ненадолго. Казалось, Тич начинал нервничать, и только мягкие прикосновения, поглаживания, последние перед недолгим разрывом, успокоили его. Эдвард задрал сорочку Стида так же, как была только что приподнята его собственная, и вновь пристроил колени по бокам от него, аккурат у плавного изгиба чужой талии. Момент первого соединения не душ, но тел, занялся тягуче и долго, в мареве искристого света. Слушая постепенно тяжелеющее дыхание Эдварда, Стид не сразу заметил, как сбилось и ускорилось его собственное. Он не решался сдвинуться с места, нежно перехватив Тича за предплечья, чтобы помочь ему отыскать подходящую точку опоры. Стон, пронзительный и звонкий, сорвался с губ Эдварда внезапно и коротко. Он выдернул левую руку из чужой хватки, закрыв себе рот по старой, но всё же не успевшей забыться привычке. Вот только Стид, мягким прикосновением к запястью, заставил его отнять ладонь от собственных губ. — Нет, н-нет, — спохватившись, нежно зароптал Стид. — Милый, это самое приятное, что я слышал, не забирай… Прошу. Выдохнул Эдвард шумно и прерывисто, в тёплом трепете, от счастья волной разлившемся по телу. Раньше ему не говорили ничего подобного. Быстрые связи в самых непредназначенных для этого местах обычно были сбивчивыми, грязными и покрытыми таким позором как минимум для одного из участников, что шуметь действительно не приходилось. Нежности, ласки или даже простой заботы не было тоже. Только симпатия к лицу или телу, реже — к лживому образу. До сих пор Эдвард бывал лишь с теми, о ком его глаза могли лгать достаточно убедительно, доказывая, что игра стоила свеч. Но сейчас лжи просто не было места. Стид говорил Эдварду десятки приятных вещей на дню, осыпал ласками, внушая искреннюю любовь. Ему верили не только лишь глаза, но и сердце, и даже тело, искалеченное и многократно пробитое ударами ножей в спину. И Боннет берёг это доверие, лелея его столь решительно, что душа сжималась от испытываемой Тичем любви. Стид говорил, и каждое слово его снимало с сердца Эдварда один из многочисленных шрамов. — Капитан? Ты в порядке? — стук в дверь раздался после зова. Три удара, твёрдых и ровных. Сконфуженно дёрнувшись, Тич закатил глаза и прижал палец к губам Стида, отчего-то начавшего хихикать. — А ну-ка прекрати смеяться. Вот из-за этого я и стараюсь не шуметь, — с напускной обидой шикнул уже безнадёжно раскрасневшийся Эдвард на Стида, прежде чем обернуться к двери. — Иззи, блядь… Что-то случилось, приятель?! — Он старался сделать свой голос как можно более ровным и уверенным, но предательская сладострастная дрожь сочилась в каждом слове, на выкриках становясь особенно отчётливой и ощутимой. Не ушло и пары секунд на измышления, прежде чем из-за двери раздался хриплый смех. — Случилось, — прыснул Хэндс. — Но готов спорить, тебя совсем не это сейчас ебёт. — Пог-говорим за завтраком, — с уже откровенным придыханием заявил Тич. Он не нашёл в себе концентрации даже на то, чтобы ответить на проскользнувшую в словах старпома шпильку. Застыв за дверью на пару мгновений, Израэль хотел было погрузиться в размышления над тем, что делать дальше, но мысль о полном отсутствии вариантов пришла ему в голову достаточно быстро, чтобы не тратить времени попусту. В самом деле, он не мог заставить Эдварда выйти сейчас, как не мог и сам зайти в капитанскую каюту. Корабельный быт в пиратских условиях достаточно быстро приучил его к тому, что в подобных ситуациях встревать с разговорами было худшим из возможных решений. Поэтому Хэндс только устало улыбнулся и, фыркнув с родительской снисходительностью, покорно направился к выходу из-под палубы. Почти все матросы ещё спали, быстро привыкнув к ленному распорядку, установившемуся на Мести на время стоянки в проливе. Бояться здесь было совершенно нечего, как не за кем было и следить. Работа стояла на месте, изредка перебиваясь необходимыми в корабельной повседневности вещами, которые, впрочем, никому из моряков не доставляли особого труда. Тем страннее было встретить на палубе не извечно настороженных Джима или чудаковатого Баттонса, а Люциуса. Мимолётной мыслью Израэль предположил, будто судьба, наконец, хоть раз послала благосклонный кивок в его сторону, и всё же куда предусмотрительнее было сразу сообразить, что мальчик оказался здесь отнюдь не случайно. В конечном итоге именно этот исход подтвердился, когда Сприггс, обернувшись на скрип открывшейся двери из-под квартердека, скорбно вскинул аккуратные бровки и вместо пожелания доброго утра смятенно заявил: — Так я был прав. — Прав в чём, парень? — непринуждённо поинтересовался Хэндс, без проволочек направившись сразу к подвешенным у правого борта шлюпкам, сохнущим после высадки на сушу, затеянной экипажем минувшим вечером. — Я спускался с командой на берег вчера. И… И один из членов экипажа на удивление сильно разговорился, поведал о том, что слышал ваш с Эдвардом разговор по пути сюда из бухты, где затонул Странник. — Нельзя подслушивать, о чём болтают капитан со старпомом, если хочешь спокойно спать. И нельзя разговаривать об этом с товарищами, если хочешь долго жить, мальчик, ясно? — колко подметил Хэндс, и всё же в голосе его не было ни нотки агрессии или обыкновенной надменной неприязни. Он сдернул с лодки парусиновый тент, на удивление небрежно свалив его на палубу, но, почувствовав жар чужого взгляда у себя между лопаток, обернулся и вздохнул, в попытке набраться непривычного количества терпения. — Так ты, выходит, обо всём догадался? — О том, почему Эдвард не выпускает нас из пролива уже который день? — Сприггс сложил руки на груди и на удивление понуро вздохнул. — Не сразу. Сперва меня что-то тревожило, скорее как… Предчувствие. Я не мог уснуть, лежал и думал обо всём, что знаю, пока случайно не сопоставил нужные факты. Строго говоря, на то, чтобы составить даже смутную картину, у меня ушло много часов. — Нечего стыдиться, у меня ушло много дней, — Израэль непринуждённо пожал плечами, отмахиваясь от чужого расстройства, но Люциус вдруг топнул ногой, с запалом выступив вперёд. — Неужели? Я уже не надеялся застать тебя возмущённым, — поддел Хэндс, и всё же бледные губы его растянулись в усмиряющей ухмылке. — Расскажи мне, чего я не знаю. — Расскажи мне, что ты знаешь, и я подумаю, есть ли нужда это дополнять, — отстранённо вздёрнув брови, предложил Израэль. На краткий миг могло показаться, будто Люциус готовился вспыхнуть. Мягкие линии его скул залил горячий румянец, губы поджались, а глаза засверкали ярко и расплывчато. Но всё же ни криков, ни острословия, ни даже выражения обиды за этим не последовало. Юный Сприггс, напротив, выглядел будто… Тоскующим. У Хэндса не было практически никаких сомнений в том, что, если мальчишка и возьмётся за рассказ, дополнять там будет нечего. Дело здесь было не только лишь в его уме, но и в умении понимать тонкости человеческой натуры — именно того, что заставило самого Израэля столь долгое время невольно ломать голову над хитроумной загадкой Эдварда. Но, быть может, оно и было к лучшему, ведь лишь благодаря этому Хэндс пришёл к нужному решению только тогда, когда пожелал его итога сам, без задней мысли. Люциусу же вовсе не требовалось приплетать к происходящему чувства. Наблюдая ситуацию со стороны и получив наконец всю необходимую для верной идеи информацию, он догадался обо всём невероятно скоро, той лишь удачей, что имел весьма стройное представление о личности как капитана Эдварда, так и самого Израэля. — Я не слышал вашего с Эдвардом разговора сам. Быть может, ты прав, и это к лучшему, но то, что мне рассказали, со вчерашнего дня навело меня на странную мысль… Которая только что подтвердилась твоим появлением. — Люциус потупил взгляд, стараясь не выглядеть слишком удручённо. Подступающую тоску на его лице сменила скрытная застенчивость. — Эдвард больше не может быть хозяином Окракока, поскольку намерен убедить всех вокруг, что погиб вместе с экипажем Странника. Но он же не может сказать об этом губернатору сам, верно? Как и для Стида будет сущей глупостью заявляться в Портсмут с рассказами о том, что Эдвард Тич пал от его руки. Ему просто никто не поверит. — Изумрудно-зелёные, пытливые и по-юношески чистые глаза Сприггса поднялись к лицу напротив. Взгляд исподлобья был полон смутного волнения. — В отличие от его старпома. Это так? Мы не выходим из пролива, потому что новости о гибели Эдварда нужен гонец. Гонец, которому не будет нужды лгать о случившемся. Расчётливый предатель предавшего его капитана подходит для этого, как нельзя лучше. Так что ты встал с первыми лучами рассвета, а теперь прокрался на палубу, надеясь никого не разбудить, чтобы отправиться в город и там заявить, что Окракок перешёл в новые руки. Но это ведь не всё, правда? На стороне Стида тебе тоже быть нельзя. — Верно, — мигом посерьёзнев, согласился Хэндс. — Это походило бы на ложь так же, как и его собственная попытка наведаться к губернатору с визитом. — Нужен человек, который не получит выгоды от того, кто ныне займёт Окракок, — заключил Люциус. С каждым словом голос его становился всё тише и тише, слаб практически неразличимо. — И я понимаю, почему Эдвард выбрал тебя. Он решил, что ты хочешь… — Ты прав. — Уйти, — Сприггс закончил, несмотря на очевидную попытку Израэля прервать этот тяжёлый и необходимый, но всё же бессмысленный в своём наполнении диалог. — Эдвард выбрал тебя, потому что знал, что ты не вернёшься. Вот, почему Месть ждёт нужного часа здесь уже который день. Чтобы у тебя было время собраться с мыслями, решиться на уход… Попрощаться. Взгляд Израэля беспутно скользнул по безлюдному простору палубы. Над деками поднялся короткий порыв ветра, всколыхнувший собранные в занавеси полотна охристых парусов. Как и всегда, Люциус был прав. Хэндс действительно должен был уйти насовсем. Исчезнуть. И все эти дни в проливе были даны ему на то, чтобы понять, хочет ли он этого действительно. Не желая думать о том, сколько всего времени Эдвард отмерил на его решение, через какое количество дней избрал бы другой способ выхода в Портсмут, уверившись, что старпом намерен остаться, Израэль куда больше дивился тому, что капитан прочёл его истинные нужды и желания куда раньше, чем смог он сам. Более того, не беря на себя право подталкивать Хэндса в нужную сторону, Эд попросту показал ему дорогу, которая до сих пор казалась совершенно несущественной. Если бы не их разговор, завязавший долгожданное примирение, Израэль, пожалуй, так и не решился бы на необходимые перемены. И в этот миг, вот-вот собираясь отказаться от всего, что было родным и привычным на протяжении долгих лет, Хэндс не чувствовал отчаяния или тревоги. Вместо них он предвкушал от рождения вожделенную свободу, и лишь одна вещь теперь сбивала его с нужного толка. Слово «попрощаться» Сприггс сказал с совершенно невыносимой тоской. Так, словно намерение Иззи пропасть бесшумно, ускользнуть с корабля без проводов и напутствий, была для него ничем иным, как подлым ударом в спину. Хэндс и сам дивился тому, что, после полувека жизни без оглядки на само понятие чувств, именно в этот миг он понимал собственную вину перед мальчишкой. — Я говорил, что ты умён, — губы Израэля содрогнулись в ухмылке, откровенной и тёплой, только вот неуловимо горькой. — Но некоторые вещи всё равно начинаешь понимать только с возрастом. — Ты мог бы позвать ребят попрощаться. — Кого из них? — Иззи фыркнул и демонстративно вскинул руки. — Давай будем откровенны. На Мести Королевы Анны меня хотя бы уважали. А здесь? — Тебя любят. — Разве что только ты, — уверено возразил Хэндс. — И ты сейчас здесь. От остальных с моего ухода не убудет. — Можно проводить тебя? — Если только до фальшборта. Молчание, предвосхитившее то, как внезапно Сприггс бросился вперёд, было предупреждением куда более явным, чем десятки прямых слов. Он практически влетел в Израэля, заключив его в горячечные объятия, и лишь слегка удивился, в ответ почувствовав чужие ладони на своей спине. Хэндс не обнял его, только похлопал по лопаткам, и всё же не стал ни отталкивать, ни даже огрызаться. Они оба знали, что должно было произойти дальше. Иззи собирался сесть в шлюпку, добраться до восточного берега пролива и по нему пешком дойти до Портсмута, чтобы наведаться к губернатору с завёрнутыми в платок волосами человека, годами держащего под контролем местные порты и прибрежные воды. Это, конечно, стало бы замечательным доказательством гибели Чёрной Бороды для того, кому он являлся не только в жизни, но и в кошмарах. Вот только, помимо прочего, всё это означало, что Люциус мог больше никогда не увидеть Хэндса. Он испытывал тоску, счастье и гордость, обрадованный тем, что небезразличный ему человек нашёл в себе силы освободиться, и всё же полностью намеренный по нему скучать. Именно под куполом этих чувств, вероятно, и удалось сохраниться благоговейному молчанию. Сприггс и Иззи действительно не стали прощаться словами — слова были попросту не нужны. Вместо этого мальчик помог спустить лодку на воду, а затем неотрывно смотрел на восток, пока лодка не оказалась крошечной точкой в песке на дальнем берегу, а фигура Хэндса, почти неразличимая, в последний раз взмахнув рукой, не скрылась в густом зелёном пролеске. После этого, хоть и продолжая стоять на месте, практически неподвижно опираясь на фальшборт, Сприггс продолжал смотреть всё в ту же сторону, но теперь не на сушу или воду. Нет, он смотрел за горизонт, сквозь мили бескрайнего неба, но, казалось, не видел там совершенно ничего, что должно было быть доступно человеческому глазу. Полностью погрузившись в свои непростые размышления, Сприггс не услышал, как во второй раз за утро раскрылась дверь из-под квартердека. Тонкий скрип, затем — глухой удар древесины о древесину. Эдвард появился на палубе, разморённый и необычайно улыбчивый. Волосы его были наспех забраны в тонкий колосок, скрепляющий свободно спадающие на спину локоны, а тело закрывал бессменный малиновый баньян. Никто на корабле и близко не мог назваться таким же чтецом человеческой натуры, каким в экипаже прослыл Люциус. Тич вовсе не был исключением. И всё же ему не понадобилось много времени или усилий, чтобы практически сразу догадаться, что произошло. Одной из шлюпок не было на месте, а у фальшборта задумчиво стоял Сприггс — пожалуй, единственный на этом корабле, кто в общении с Иззи руководствовался исключительно его языком и интересами. Но куда больше понимания Эдварду дал затеянный Хэндсом несостоявшийся утренний визит. Слишком поздно Эд понял, какую цель он преследовал на самом деле, а потому, в растерянности кинувшись к Люциусу, он влетел здоровой ладонью в фальшборт и, на разбеге ударившись о него поясом, тяжко и резко вытолкнул воздух из лёгких. Как и следовало ожидать, на восточном берегу удавалось разглядеть брошенную шлюпку. И всё же Эдвард, даже будучи тем, кто составил этот план, не смог удержать язык за зубами, когда с него сорвался вопрос: — Где Иззи? — Ушёл, — с напускной невозмутимостью ответил Сприггс. — Ясно, — бледно заключил Эдвард. Молчание вновь затянулось, вот только после него последовали не задушевные откровения, а тяжкий вздох и полная тёплого уныния улыбка. Люциус наперёд знал, что скажет капитан: — Мы снимемся с якоря и отправимся в Портсмут завтра.