Virtú

Солнце едва поднимается над Городом. Андрей идет, ни от кого не скрываясь, под мышкой у него сверток, весенняя мягкая земля приглушает шаги. Он никогда не покидает «Разбитого сердца» так рано, но сегодня – особенный день. В этот день нет нужды в помощи маленькой смотрительницы, чтобы поговорить с ушедшими. Те приходят к живым сами, а память светла и горька, как твирин в прозрачном стекле. Ни разу не шевельнув крыльями, степной орел проскользил над крышами, чиркнул небо над краем Заводов. Миновав сырую тень кладбищенских врат, Андрей приблизился могиле. Постоял немного, руки в карманах, вдыхая прохладный влажный воздух, окинул взглядом большой, почти плоский камень красивой неправильной формы. Он помнит, как они с Петром исходили всю Степь, отыскивая единственно подходящий, при взгляде на который сразу поняли – «тот самый». Как громадные мускулистые быки-тяжеловесы тащили его много километров, и как одного из них тем же вечером вскрыл менху Исидор, желая задобрить мать Бодхо. Ну да, она вполне могла оскорбиться длинной и глубокой бороздой, проделанной на ее лице многотонным булыжником, но Стаматиным было плевать. Он помнит, как они в четыре руки отсекали от камня всё лишнее, выдалбливая углубление на лицевой стороне и стесывая края до тех пор, пока безмолвный доселе кусок скалы не начал говорить. И как Петр, услышав этот голос, сумел заснуть и проспать всю ночь – впервые после гибели Фархада. – Ты должен радоваться. Мы с братом отгрохали тебе отличный памятник, лучше всех прочих, – наконец заключает он, поднявшись по широким каменным ступеням и бесцеремонно усаживаясь прямо на фундамент. В свертке оказывается граненая бутыль и два простых стакана. Когда лишенная мутной взвеси травяного цвета настойка наполняет их почти вровень с краем, Андрей слышит знакомый глубокий голос и совсем не удивляется ему. – Степняки не были рады. – Меня когда-то волновало, чему там радуются степняки? Ну, кроме твирина, конечно. Твое здоровье, – Андрей кривит губы собственной черной шутке, подняв стакан, салютует им куда-то в воздух и делает хороший глоток. – Твое здоровье, Андрей. Ветер трогает рябью поверхность светло-зеленой жидкости. Солнце поднимается над Бойнями, согревая холодный камень фундамента, луч света ложится на плечо Андрея, словно прикосновение. – Это менгир. Ему несколько тысяч лет, – свет скользит по поверхности камня, вспыхивает золотом, в голосе звенит насмешка пополам с одобрением. – Только у вас могло хватить дерзости приволочь его сюда. Андрей чуть сдвигается, подставляя раннему солнцу лицо, и улыбается уже не криво – открытой улыбкой человека, уверенного, что его хвалят, и хвалят за отлично проделанную работу. – Да ладно, а я думал – просто камень. Тут полным-полно таких. Правда, этот – уже особенный. Присматривает тут теперь за всеми, – он обводит широким жестом кладбище, усеянное маленькими в сравнении надгробиями, теряющимися в остатках утреннего тумана, и отпивает еще. На памятник он не смотрит, но знает, что солнце сейчас высвечивает изображенный Петром глаз, заставляя его поблескивать, как живой. – Отличный твирин, чистейший, всегда держу бутылочку специально для тебя. Хоть раньше влить его в тебя мне не удавалось, зато теперь не отвертишься. По воздуху летит смешок, сухой и легкий, как шорох осенних листьев. – Девочка приносит мне молоко. Когда пьешь только его круглый год, начинаешь ценить твирин куда больше. Взгляд с памятника пронизывает Землю, летит над крышами, туда, где притулилась в излучине реки мансарда младшего Стаматина. Пётр еще спит. Накануне дня памяти каждый год он бодрствует и рисует ночь напролет, а на исходе ее устраивается у окна с бутылью твирина. Он ждет, сам не зная чего, задремывает в продавленном кресле, и до боли знакомый голос входит в его сон. С минуту над кладбищем стоит тишина, только солнечные лучи дробятся на гранях бутыли. Стаматин допивает залпом и наполняет по новой – пока только свой стакан. Ложится на спину, не боясь запачкать светлой рубашки – Ласка старательная девочка, постоянно сметает травинки и пыль, смывает грязь. И какая добрая – молоком поит, надо же. Ее бы отблагодарить. – Смотри-ка, летит, красавец, – он провожает взглядом орла, мощно взмахнувшего двухметровыми, а может и больше, крыльями. – Помню, ты как-то говорил, что у тебя на родине такие же водятся? – Птицы пролетают тысячи километров, – Андрей по-прежнему слышит лишь голос, но чувствует – тот, с кем он говорит, ложится рядом с ним. И тоже смотрит в небо. – В сезон миграции, пожалуй, он сумел бы добраться до моей родины. Такие часто кружили над скалами у моего дома. Как-то я задумался о том, что видят они. Мне хотелось верить, что даже там, где почти ничего нет, отыщется место для красоты. Однажды я сделал расчеты. Сверху эти скалы напоминают око. Величественное зрелище, недоступное человеческому взору – око пустыни. Солнце поднимается всё выше, поцелуями ложась на ресницы и высвечивая до малейшей детали каждую былинку, каждую трещинку в камне. – Затем я приехал в Столицу, и меня встретил такой блеск, такая сумятица цветов и форм. Слишком много красоты собралось в одном месте, и оттого она поблекла. А потом по ней поползли слухи – сумасшедшие правители провинциальной глуши заказали сумасшедшим зодчим Стаматиным какое-то поистине сумасшедшее сооружение… О, все столицы мира не смогли бы удержать меня – так страстно мне хотелось посмотреть, что же вы сделаете – это было словно звезда, звезда, что вот-вот засияет посреди древней Степи, могучей и бесформенной, и я непременно должен был быть там… Шелестящий вздох проносится по напоенному светом воздуху, но в нем нет грусти. – Чем больше я думаю об этом Городе, тем больше понимаю, что за то, каким он стал, пожалуй, стоило умереть. – Да, наверное? – Андрей соглашается как-то неуверенно, жмет плечами. – Не знаю. Мне он и сейчас не нравится. Ему не хочется говорить сейчас о Городе. Таких споров между ними было – сколько? – уж не упомнить. Фархад хотел строить для людей, они с братом – не для кого-то, а потому что мир просил у них чудес. И Каины давали карт-бланш на строительство и им и ему. Спор так и остался неразрешенным – Фархада не стало, а Каины заморозили градостроительный проект после возведения Многогранника. Ничья. Андрей шарит рукой по медленно нагревающемуся камню и ничего не находит. Тогда он закрывает глаза и почти сразу чувствует, как его ладонь обхватывает чужая, с чуть шершавыми пальцами – так он запомнил. Фархад снова тихо смеется. Он вообще стал на удивление смешлив – после смерти. – Да и к чертям его, Андрей. К чертям. Я хотел хоть раз в своей жизни увидать чудо – и я его увидел. Правда, мне всё мало. Подожду здесь еще, посмотрю, что вы с братом подарите этому миру в следующий раз. Андрей не против, и когда он вновь наполняет стаканы – ему приходится налить и во второй тоже.