Virtú

– Начальник, степняки недовольны! Глаза у Андрея закатываются уже рефлекторно на эту фразу. Возведение Многогранника началось всего месяц назад, а «степняки недовольны» день-деньской, без перерывов и выходных. Их будто резко перестали интересовать все их обычные дела – выпас крупного рогатого скота, выращивание твири, танцы и чем там они еще себя занимают. Теперь они, кажется, что всем Укладом, являлись на стройку каждый день, с утра до… следующего утра. Даже трехметровый забор не помог притушить их настойчивость. Андрей уже наслушался и угроз, и проклятий, и просьб, даже, кажется, молитвы слышал. И никто, ни он сам, ни даже Симон Каин не сумели убедить их в том, что, сюрприз, небо не рухнет на их несчастную Степь, если будет воплощен этот архитектурный замысел. Нет же. «Мать Бодхо прогневается», и тогда их всех ждет «зоболон ядарал». Причем полный. Андрею остается только ругаться сквозь зубы и практически ночевать на стройке, время от времени самолично гоняя особо рьяных противников архитектуры. – Начальник, утром трое из них попытались разобрать часть забора, чтобы проникнуть внутрь. Андрей громко скрипнул зубами. Еще и дождь этот проклятый, льет и льет уже почти неделю, стучит по стальным лесам, шумит в голове. – Говорят, невесты волнуются, беду чуют, оттого даже танцевать не могут, говорят, будто бы ноги у них к земле примерзают, и еще… – Ладно, черт с ними, – отрубает Андрей резко. – Сделаем всё сегодня ночью, благо, расчеты я закончил. А к утру никакого забора не будет. Она спала под землей. Долгие и долгие годы – малость для Нее, поколения для людей. Неглубоко, всего несколько человеческих тел, сложенных в цепочку – и можно было бы достать до Нее. Но достало нечто другое. Она почувствовала, как в темноте, в уютной, опостылевшей темноте появилось что-то еще, чего тут раньше не было. Чего не должно, не могло было быть. Но как же это прекрасно. Острый, тонкий, мощный. Замечательный штырь. Он проникает к Ней вместе с ледяными потоками дождевой воды, обвитый крепко сжатой пружиной. По этой пружине, постепенно раскручиваясь, набирая обороты подобно ей, Она и выйдет наверх. К людям. Тьма вокруг сотрясается, один мощный удар за другим вбивает штырь всё глубже, всё ближе к Ней. Она слышит голос. Он говорит: «Значит, зоболон? Ты уж прости. Немного осталось». О нет, нет. Она не страдает. Ей хорошо, ей восхитительно. Он всё долбит и долбит, вбивается в самую глубь, и Она принимает его целиком, хватается за штырь своими тонкими руками. Совсем скоро они нальются такой силой, какой у Нее не было пять лет назад. Наконец всё стихает, он останавливается и говорит: «Ну, вот и всё. Ты ведь не злишься?» и смеется. Что ты, милый, что ты. Я так тебе благодарна. За это я сделаю тебе подарок. Я заберу тебя к себе – первым. Вобьюсь в твое тело, как ты вбился в мое. Пускай Бодхо страдает, мне нет до нее дела, ведь мне – не больно. Ты сделал мне так хорошо, и я подарю тебе много, много большее наслаждение, когда войду в тебя – медленно, нежно, до дрожи – они назовут это судорогами – не верь им. Буду целовать тебя до изнеможения долго и жарко – тебе скажут, у тебя лихорадка – не слушай их. Со мной тебе будет так хорошо, как ни с одной женщиной прежде. Я возьму тебя. А затем – всех остальных. Сладка дрожь предвкушения. Много горше – не достичь своей цели, когда она так близко, что чувствуешь на своей коже ее дыхание. Кружит, кружит голову разворачивающаяся пружина. И прежде чем суметь коснуться, напитавшись чужой жизнью – Она умирает. Умирает так, как не пожелаешь и врагу. Как пожелал ей, как воплотил – старый Служитель, вождь Уклада, мудрый в своей жестокости. Он запер Ее. Подрезал Ей крылья, и теперь Она бьется, не в силах вырваться, орошая кровяными каплями сырые узкие улицы. Бросаются на намертво заколоченные окна десятки и сотни Ее тел. Разбивают себя, царапают пылающую грудь, иссеченную осколками. И падают, падают, как травы на жнивье. Хрипят и корчатся, не в силах удержать Ее любовь. Она стонет в исступлении, стонет от ярости и бессилия. С таким стоном разверзаются недра во время землетрясения. С таким падали оземь, испуская последний вздох, исполинские быки древности. И когда оземь падает последнее из Ее тел, Она слетает с него облачком сажи, что не глядя смахнули оземь, и устремляется всей своей сутью к тому, кто спит внутри каменного короба в земном чреве и видит твириновые сны. Она не может его коснуться, но может шептать – шорохом палой листвы, топотком крыс и ветром, касающимся остьев трав. Ты будешь моим. Не сегодня и не завтра. Но я спала много лет, подожду ещё немного. Однажды я приду за тобой и одарю своей любовью.