Virtú

Хорошо танцевать с Евой. Ева легкая как те тончайшие расписные шелка, что скрашивают ее жизнь здесь, в забытом богами степном городке. Андрей тоже скрашивает ее жизнь – всякий раз, когда она решает провести в его кабаке вечер или даже всю ночь до самого утра. Бояться ей нечего. Андрей закружит ее, гибкую, податливую, заставляя длинную юбку разлететься веером, а затем закрутиться вокруг голых ног спиралью, заставляя саму Еву смеяться, запрокинув голову и смежив веки, целиком отдаваясь движению, так похожему на полет. Андрей всегда поймает ее, сколько бы оборотов вокруг самой себя она не совершила, поймает крепко за белые плечи, не давая упасть, поймает поперек тонкой талии, прижимая к себе на долгий миг, обжигая дыханием шею, и снова пустит вкруг. Ева искристая как пузырьки в шампанском, которого они не видели с самой Столицы. Искрятся тонкие цепочки на ее запястьях, выписывающих ведомые ей одной символы высоко над головой, на ее лодыжках, которыми она переступает по сцене так быстро, как никогда не переступают местные танцовщицы. Всякий раз, когда хозяину Андрею вздумается сплясать со своей женщиной, бывшие травяные невесты уступают им помост, полустепная, записанная давным-давно еще стариком Исидором музыка уступает привезенным из Столицы пластинкам. Невесты не понимают таких танцев. Но Андрею хорошо. Хорошо танцевать с Петром. Пётр текучий как вода, хотя по нему и не скажешь. Они остаются иногда после того, как все посетители разбредаются по домам, а иногда Андрей приходит в петровскую мансарду, и тогда они танцуют безо всякой музыки. Пётр всегда разувается, закатав брюки, ступает босыми ногами по дощатому полу, медленно и осторожно опускается с мыска на всю стопу, точно прислушивается к тишине, и она подсказывает ему, куда шагать дальше. Это похоже на танцы степных девушек, Андрей и сам повторяет их движения, склоняется низко к земле, которую не любит, разгибается резко, выбрасывая ладони к недосягаемым небесам. Ведет ими по кругу, в какой-то особенной точке встречаясь с ладонями брата. И так они колышутся вместе, подобно стеблям твири на ветру, накрепко связанным между собой невидимыми нитями. Это мало походит на танец, но близнецы могут так двигаться очень долго, точно рябь бежит по гладкой воде, и твое отражение делает всё то же, что и ты, но совсем иначе, по-своему. Когда они только приехали в Город, могли часами пропадать на Горхоне, стоя в воде по середину голени, и подчиняя свои движения небыстрому речному потоку, промывающему мысли своей прохладой. Пётр как что-то, чего не хватает самому Андрею. Как оборотная сторона медали, скрытая от глаз до тех пор, пока не приглядишься внимательнее. Андрей прячется в этих танцах ото всех, и одновременно находит что-то важное для себя. Когда Данковский остался в Городе после эпидемии, оказалось, что с ним танцевать тоже хорошо. Данковский жесткий как его плащ, хорошо, что он додумывается в кабак его не надевать. Не дается вести и направлять себя и, кажется, вовсе не способен согнуться в спине. Зато он выстукивает каблуками щегольских ботинок ритм, в котором Андрей с восторгом узнает одну из тех мелодий, которые в годы его юности в обязательном порядке звучали на каждой вечеринке. Тогда Андрей блестит светлыми глазами одобрительно, и лихими движениями сдвигает столы и стулья, сгоняя возмущенных посетителей и не обращая на них никакого внимания, расчищая больше места. Помост для таких танцев не годится. Данковский молодеет на глазах и совершенно внезапно знает все те движения, которые у Андрея засели на подкорке еще десяток лет назад, когда легко, когда стремительно, когда ночь напролет и никакой усталости, только заряд энергии и желания жить. Данковский как воплощенное воспоминание себя юным. Всё это возвращает Андрея туда, в то состояние сознания, когда казалось, что нет ничего невозможного и весь мир открыт перед ними с братом, когда творить хотелось каждую секунду жизни. Помогает свыкнуться, забыть, что Башни больше нет. И помогает поверить в то, что возможно создать что-то подобное – снова.