Virtú

Если Стаматин желает угощать – Стаматин угощает. Не терпящей возражения рукой цепляет под локоть и тащит в бар, уютный и тихий, заказывает виски себе и бутылку хорошего вина для друга, как бы убедительно тот не отказывался. Паша отказывается – потому что не привык пить за чужой счет, да и в целом – не привык пить. Потому что когда Андрей Стаматин зовет тебя выпить, сажает за столик в полутемном углу, сам садится совсем близко, разметав длинные руки по спинке диванчика, и одна из них почти на твоем плече – легко может создаться неверное представление о том, зачем Андрею это нужно. У Паши неверное представление не создается. Паша закончил Столичный Архитектурный на два года раньше Стаматиных, и, тихий и скромный, пропустил мимо себя всю ту шумиху, которую поднимал Андрей, кружа головы и разбивая сердца девчонкам и парням – любому, кому везло его заинтересовать, а после – разочаровать. У Паши глаза апостола. Темные и миндалевидные, окруженные едва заметными ресницами с выгоревшими на ярком солнце кончиками. Своими глазами апостола он словно с иконы смотрит, как Андрей вливает в себя крепкий алкоголь, сидит спокойно, с прямой спиной и бокалом вина в ладонях и не делает попытки уйти из-под прикосновения. С братьями он познакомился с полгода назад, когда они случайно отняли у него работу, смеха ради послав на конкурс макет будущей Национальной Галереи, и он понравился Властям гораздо больше разработанного Пашей. С грустной улыбкой он подошел к ним поздравить и рассмотреть макет вблизи. Тогда-то и оказалось, что, закончив университет с отличием, Паша больше года сидит без работы, ему никак не удается заинтересовать инвесторов своими проектами, и теперь, признаться, не знает, что будет делать, ведь этот проект был его последним шансом не остаться без копейки денег… Над Галереей в итоге работали втроем. Получилось даже лучше задуманного, Паше удавалось одним своим присутствием усмирять буйный нрав близнецов, тихим голосом и миролюбивыми речами помогать найти точку равновесия между дерзкими концепциями Андрея и невозможными к выполнению задумкам Петра. Они много времени проводили вместе. На квартире Стаматиных, в окружении картонов с бесконечными чертежами и макетов из бумаги, в окружении красок и картин Петра получалось – создать для себя то идеальное творческое пространство, замкнутое само на себе, в котором любая мысль превращалась в откровение. Словно троица первоверховных, исторгали истины, ложащиеся чернилами на бумагу, чтобы затем укрепить их в камне, явить людям, как единственно верное. У Паши волосы апостола. Темного каштана, чуть выше плеч, они вьются и падают к лицу, так что ему то и дело приходится убирать их за уши. Андрей думает – похожи на Петины, у него и самого были такие, пока не состриг. Андрей думает – Паше не место в Столице, он проектирует санатории, музеи и обсерватории, до которых Столице нет никакого дела. Андрей вспоминает – Паша родом из какой-то деревни. – Из маленького городка в Степи, – уточняет он, подняв на Андрея глаза. – Ты знаешь, что это такое? Там почти ничего нет, только пыль и духота. Она тянется и тянется бесконечно во все стороны, постепенно теряя всю воду и превращаясь в пустыню, – у Паши тонкие пальцы, и ими он ведет по столешнице, едва касаясь слоя лака подушечками, подавшись вперед, так и не дотягивается до противоположного края стола и замирает. – И ты… хочешь построить там что-нибудь по-настоящему хорошее, да? – Андрей следит, не отрываясь, как его пальцы медленно, нерешительно описывают овал там, далеко от них. – Степь – это аллегория бесконечности, – пальцы наконец останавливаются, и один тихонько постукивает в выбранной точке. – Ты угадал, Андрей. Своими глазами апостола он словно с иконы смотрит на Андрея, вот-вот пойдет сквозным кракелюром, треснет, вскроется и явит какое-нибудь откровение. Откровение от Павла. Андрею так жгуче хочется его услышать, что сам он молчит, не говорит, что Степь – это, кажется, красиво, но в то же время – слишком страшно, чтобы жить там. Но чтобы строить… Чтобы строить – в самый раз. – Открылась бездна звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна... Я к звездам хочу отправить людей, Андрей. Когда-нибудь, уверен, это станет возможным. И тогда я хотел бы построить в своей Степи стартовую площадку для космических кораблей. Андрей вглядывается внимательно в его лицо, ищет первые трещинки, которые потом должны будут превратиться в сплошную сеть повреждений, и никак не может вспомнить его фамилию. Просто Паша. Андрей улыбается и допивает залпом из своего стакана. – Да ты активист. Построишь. Был бы заказчик… Смеется Паша тоже как апостол – тихо и светло, и пьет вино, как воду. – Да какой я активист, Андрей. Простой мечтатель. А сильные мира, к несчастью, слишком увлечены делами земными, до звезд им дела нет. Звезды слишком высоко. – Найдется твой заказчик. Во все времена были безумцы, которые строили, и безумцы, которые за это платили, – Андрей льет себе еще и еще пьет, и голос у него убежденный, а взгляд, когда он в упор смотрит на Пашу – мутен. – А мечта у тебя хорошая, правильная, Паш. Я не знаю, что в этом мире лучше, чем небеса и звезды. – Спасибо, – это слово звучит как благословление, Андрей почти физически чувствует, как оно проходит сквозь грудную клетку. – Когда первый корабль отправится в небеса, я обязательно хочу, чтобы ты был там и стал первым, кто это увидит своими глазами. Андрей и сейчас видит своими глазами… что-то. Не звезды, не солнце. Словно враз темнее стало и без того темное помещение бара, чтобы на фоне высветлить его – Павла. Единственного человека, который… Рывок, Андрей хватает его за птичье запястье, тянет, практически укладывая на себя, приникает к губам на несколько секунд. У Паши небольшой рот, он не вырывается, но и не подается навстречу. – Надо же, вообще ничего. Паша – единственный человек, который не способен вызвать в Андрее желания. Губы у него теплые, но поцелуй – будто с родственником, братом, пускай не по крови, но по воззрениям. Он улыбается своими губами мягко и так же мягко светятся глаза, когда он усаживается на свое место обратно. – Ты всех так проверяешь, Андрей? Поэтому выпить позвал? – Не поэтому, – он жмет плечами и откидывает голову на спинку дивана. – Но да – проверяю всех, кто нравится. Тут ведь как – либо найдешь любовь всей своей жизни, либо неплохо проведешь ночь, а то и парочку. С любым, кроме апостола, конечно. Апостол смотрит темными глазами насквозь, голову к плечу склоняет, снова пьет вино как воду. Андрей даже завидует немного. – В тебе много звериного. Я восхищаюсь тем, как у тебя выходит гармонично сочетать это с творчеством. Ты вот шутишь про любовь всей жизни, но я чувствую, что ты в это веришь. Веришь в идеалы, и у тебя достает сил к ним стремиться. У Паши тело апостола, под простой свободной рубашкой и брюками, плохо держащимися на бедрах, тело тонкое, недокормленное, словно земное не важно. Кажется, оно в любой момент может изломиться – и указать верный путь заблудшим во тьме душам. Андрей пьет. – Я не шучу. Можно, конечно, сидеть и ждать провидения, но я предпочитаю ускорить процесс, насколько это возможно. А идеалы... порой мне кажется, что они – единственное, что у меня есть. – Подобные тебе люди всегда достигают того, к чему стремятся. Даже если для этого приходится прорваться за пределы небес, – в баре совсем не шумно, но он придвигается ближе, чтобы слышать каждое слово. Мягкие локоны выправляются из-за уха и падают на щеку. – Расскажи мне о них. О своих идеалах. Я знаю, это всё равно, что просить заглянуть в душу. Но мы оба пьяны, а в таком состоянии ведь принято не только заниматься возлияниями, но и душу изливать? Андрей не против излить душу. Апостолы не принимают исповедей, но могут внять чужому откровению, ведь так? – Скажу так... Я верю в любовь. Это может прозвучать странно из уст такого... как я, – он тихо смеется и задумчиво покачивает бокалом. – Процесс созидания – чистая любовь. От идеи до завершения отделочных работ – как секс – от прелюдии до посткоитальных ласк. И любовь человеческая – есть величайший источник вдохновения, как любовь на всю жизнь, так и секс на одну ночь. Но это только я такой романтичный парень. Вот Петя, он... – Андрей замолкает ненадолго, и ему кажется, что своими речами он может ускорить появление кракелюра на иконе. – Да не важно. А ты? – Это восхитительно, Андрей. В тебе очень много жизни. Она проявляется во всем, что ты делаешь, и пускай, если это животное. От животного два шага до божественного, – голос у Паши звучит почти влюбленно, как можно быть влюбленным в одни лишь истины. Он запускает обе руки в волосы и взъерошивает кудри, говорить продолжает словно сам с собой, а на вопрос не отвечает. – Это такая сила – и такая опасность. Любовь – эгоистичное чувство, если утратить над ней контроль. Это так сложно. Любить самому, но никогда, ни на минуту не забывать про других людей. И про их право на любовь. Андрей замечает, что вино почти закончилось. Но дома есть еще. Дома всегда есть еще. Но двоих первоверховных слишком мало, их снова должно стать трое, поэтому он подцепляет между пальцев один мягкий локон и выдыхает: – Поехали ко мне. Дома брат. Останься на ночь, – Павел смотрит на Андрея, и на эти мгновения Андрей сам становится немножечко иконой. – У нас есть чертежи, которые мы никому не показывали. На них – дорога к звездам. Длинная дорога, много-много ступеней, которые выведут к небесам безо всяких кораблей. Начать эту дорогу в бесконечной Степи – отличная идея. И я хочу, чтобы ты стал первым, кто это увидит.