Virtú

Ходила Ева в мансарду Петра. По скрипящим пыльным ступеням поднималась так, словно никто не поднимался по ним до нее. Впустила в комнату горьковатый осенний воздух, отворив рассохшиеся рамы, заставив Петра поднять голову и удивленно повести носом. Пела песни ему и со смехом ползала по дощатому, с зазорами полу, помогая отыскать все кисти, что рассыпались и раскатились по углам еще с месяц назад. Подолом юбки своей старательно счистила пыль со старенького граммофона. Он еще работает, она помнит, как танцевала под него с близнецами прошлой долгой зимой, но с тех пор они не устраивали больше танцев, и проигрыватель покрылся ровным слоем пыли. Но не заржавел и не окислился, Ева даже могла разглядеть смутное свое отражение на трубе и еще более смутное – отражение подошедшего Петра. Для него она принесла целый ворох пластинок. Давным-давно еще потеряла где-то в омуте Омута, расстроилась, так и не сумев найти, а теперь вот – будто сами в руки ей прыгнули. Она помнит все записанные на них мелодии, отголосок прошлой своей жизни, яркой, пестрой, певучей. Столичной. Нет ее больше. А пластинки есть. И Ева уходит, опустив иглу, оставив Петра, улыбаясь, легонько двигать головой в такт музыке. Испорченную юбку ей было совсем не жаль. Ходила Ева в Невод. Долго скользила взором по Юлии, усадившей ее в мягкое кресло, заварившей чай и опустившейся в кресло напротив. У Юлии был фарфор, заварник с изящной гнутой ручкой, под чашками блюдца, а под блюдцами скатерть. У Юлии были шелковые покрывала, шпильки для волос с тончайшего литья цветами и птицами, и длинный резной мундштук красного дерева. Откуда-то были у Юлии тонкие сигареты, может, делает их сама, Ева не спрашивала. Ева наклонялась близко, чтобы принять трубку из рук в руки, сделать пару неглубоких затяжек, не закашлявшись даже, и вложить ее обратно Юлии меж губ. Всё это было давнее, тоже столичное, но Юлия аккуратна с вещами, сгоняет с них умело налет прошедших лет, хотя говорит про себя, что ей роскошь не так важна, как точность ее расчетов. Юлия говорит так, но Ева знает, что есть у Юлии кружевное нижнее белье, знает и то, что Юлия не надевала его ни разу. И потому дарит ей одно из своих платьев – цвета белого золота, спадающее свободно, не сковывающее движений. Юлия может надевать его дома, когда никто не увидит ее, и знать, что тонкий поясок подчеркивает не лишенную изящества талию, что широкий ворот открывает выступающие беззащитно ключицы и плечи, выдавая ее хрупкость, а незаметный сперва разрез на подоле то и дело позволяет увидеть гладкое бедро или коленку. Ева покидает Невод, оставив Юлию наедине с подарком. Ходила Ева в Горны. Ответила робкой улыбкой надменности Марии, вложила в ее ладонь скрученный трубочкой лист бумаги. И ушла, быстрее, чем та сумела распустить тонкую шелковую ленту, перехватывающую свиток. Ей Ева подарила стихи – еще один отголосок прошлой своей жизни. Прекрасный вечноцветущий розарий – столичные юные девы все, как одна, сочиняли стихи по свободным дням. Это даже не звалось сочинительством – считалось, что они мыслят так – легкими, как облака рифмами, льющимися идеальной гладкостью ритма. Всё вранье, конечно. Ева знала прекрасно, каких усилий им порой стоит исторгнуть из себя хоть пару рифмованных строк, и как они часами бьются над бумагой, изводя чернила и ломая от собственного бессилия изящные перья. Строчки для Марии она записала простым карандашом, одной лунной ночью, испуганная яростными порывами ветра, бившегося о стекла Омута. В их звоне Ева и услышала – краткую оду силе стихийных Хозяек. Только записать и оставалось, да вручить всё никак решиться не могла. А теперь вот – настало самое время. Мария может укрепиться в справедливом чувстве своего величия. А лентой сможет перехватывать волосы. Хорошо, если будет иногда вспоминать Еву Ян. Ходила Ева в Вербы. Насилу убедила Анну впустить ее, не пошла дальше порога, оставила на тумбе узкую коробочку. В ней, на отрезе мягкого бархата, чтобы не случилось разбить по дороге – бокал звенящего радужного хрусталя. На высокой тонкой ножке, с изгибающимся наружу краем, похожий на прозрачный бутон. Чтобы удержать такой, требуются обе руки – пальцы одной сжимают хрупкую ножку едва-едва, больше для видимости, а донышко стоит на второй ладони. Когда пьешь из такого – ничем другим больше заниматься не получится. Сама Ева уж давно разучилась – чтобы вливать в себя твирин, хватает и одной руки, а этот хрупкий бутон она бы разбила за полминуты. Как разбила предыдущие три – их ведь был набор, и все разные. И все разлетелись по полу Омута мелкой, ярко-слепящей крошкой. Она с тех пор настелила всюду мягких ковров, но последний бокал тронуть всё равно боялась. А для Анны – не жаль, если и разобьет. Анна могла бы пить из него вино, если бы его можно было здесь достать, или чистую воду, но ее достать еще труднее. Анна могла бы пить из него яд – когда устанет наконец убегать от призраков собственного прошлого, и Еве хочется подарить ей роскошество для этого важного момента. Ходила Ева в Приют. Обнимала добрую Лару, прикладывалась вкусно пахнущей щекой к ее бледноватой щеке. У Лары в доме всё самое обычное, но такая чистота и порядок, что Ева вспоминает, почему ни разу не звала ее к себе в гости. В Приюте Еве неуютно, и она не тратит времени – сразу выкладывает на стол шелковый платочек. На платочке – маленькие аккуратные серьги, совсем не вызывающие, и при ходьбе звенеть они не будут, привлекая внимание, только робко выглядывать из-под кромки собранных волос и изредка ловить блики света молочными боками некрупных жемчужин. Еще на платочке витой золотой браслет. Ева носила его на лодыжке, но Ларе он будет в самый раз к запястью. Это тоже отголосок яркой столичной жизни – всё это Ева купила на свои первые личные деньги, чтобы было в чем выйти в свет. Потом, конечно, всего стало больше, роскошнее. Но эти – первые… Хоть Лара и отказывается от подарка, Ева сама сцепляет хитрую застежку на ее запястье, подведя подругу к зеркалу в тяжелой овальной оправе. И для жемчуга место находится – мочки у Лары проколоты, хотя серег на ней никто никогда не видел. Пускай носит. Или отдаст бедным, Еве это всё равно. Ходила Ева в «Разбитое Сердце». Дарила Андрею улыбки и объятья, дарила целый вечер смеха и поцелуев в тонкие ее запястья, бездумного веселья и жаркого шепота. Дождавшись, когда андреев взгляд затуманит выпитое – достала из потайного кармашка складной ножик. Ей подарил его отец, когда ей не было еще и двенадцати, но мужское внимание уже стало приносить маленькой Еве тяготы. Хотел ли отец, чтобы она своими руками проливала кровь обидчиков – Ева не знает, но знает, что ножик этот – ее последнее средство защиты. В ход его она не пускала ни разу. Иногда только проводила вечера за его разглядыванием. Крутила в пальцах, щелкала неприметной кнопочкой, чтоб лезвие выскочило, ловила на нем, узком и зеркальном, отражения свечных огней. Порой прикладывала к себе так и эдак, то к явственной синеватой жилке на запястье, то к таким же венкам на груди, то к белой шее. Один раз отчего-то вдруг расплакалась, всхлипнула – и порезалась. Тонкими струйками сбежала кровь от шеи по груди и ниже, всё кругом перепачкалось. Ева не испугалась тогда ни жгучей боли от длинной царапины поперек шеи, ни вида собственной крови, расстроилась только, что одежду испортила. А играться с ножичком не перестала. Рукоятка у него, вроде бы, из сплава золота с чем-то, отец говорил, да Ева и помнить, не помнит. В затейливых узорах, с мелкой-мелкой крошкой камней, драгоценных, наверное. Андрей брови поднял удивленно, мол, зачем мне эдакая красота, когда есть моя наваха – надежней не сыщешь. Ева всё равно вложила в крепкую андрееву ладонь, шепнула с улыбкой – подаришь той, что в сердце твоем поселится и разбитое его, по кусочкам соберет. Будет ей, чем защищаться, когда тебя рядом не будет. И взбежала легко по ступеням в ночь. Ей нужно было торопиться. Ходила Ева в Стержень. Улыбалась хмурой Катерине, за руки ее держала так ласково, что разгладились немного ранние страдальческие морщины на ее лице. Катерина сумела улыбнуться ей в ответ, но не сумела предложить ни чаю, ни даже просто присесть. Махнула в бессилии рукой на чайный столик, на котором заварник оплела паутина, а единственная чашка была опрокинута и с отколотым краем. Они с Евой уселись прямо тут, на пыльном темном ковре, и на него же Ева выставила небольшой тигилек. С согласия хозяйки дома порылась по комодам, отыскала и порезала свечи, зачистила фитильки. Плеснула в каменную чашу над тиглем воды, а в воду – щедро капнула лаванды и розового дерева. Это сочетание не раз помогало ей заснуть, когда мучали мысли, когда тело само порывалось покинуть постель. Когда хотелось, как есть, в тонкой ночной сорочке, босиком выбежать на улицу, и – куда-то. Еве всё казалось, что она может пропустить что-то важное, что-то, чего ей жизненно не хватает. Только непонятно было, что это такое, и где это искать. А недавно вот, вроде бы – поняла. И, задув в тигле свечу, оставила Катерину, задремавшую под тяжелым запахом. Ходила Ева в Омут. Бродила от стены к стене, от постели к окну. Поубавилось у нее вещей, свободнее стало дышать, но хотелось – чтобы еще свободней стало. О самоубийстве Ева никогда всерьез не думала. Это ей казалось пошлостью. Все эти нежные, как весенние цветки, столичные девы, ее старые дружницы, все они никогда не гнушались изламывать артистично руки, показно терять сознанье от любого потрясения, и чуть что, грозиться оборвать свою жизнь. Жалкую, пустую, никчемную. Кому с того печаль? Ева так никогда и не смогла вписаться в их круг, не смогла подражать их образу жизни, сколько ни старалась. Даже если наряды и украшения на ней те же, даже если пахнет от нее самой изысканной смесью парфюмов, даже если глаза блестят и смех звенит как у прочих. Всё равно была Ева – не той, и хотела – не того. Не замуж за офицера, как полагается девушке ее круга, а чего-то нового, чего ни у одной из них никогда не будет. И в погоне за чем-то, чего в Столице не было – оказалась здесь, в городке посреди Степи. А здесь – заскучала по Столице. Себя ругала, что не знает сама, чего хочет, что тонет в тоске без причины. Ругала, а оставить свои поиски была не в силах. А тут вот гуляла по площади перед Собором. Смотрела, как закатное солнце ласкает его камень, льнет, будто молодая невеста, а согреть никак не может. И – поняла. Что нашла нечто большое и такое несчастное, что помочь ему сумеет лишь она одна. Согреть, обласкать, подарить всю душу свою, всю любовь отдать, до последней капли. Не жалко – отдавать. Всё у Евы было, а теперь – ничего не стало, и значит, ничего ее не потянет к земле больше. Ходила Ева в Собор.