Virtú

В дом Петра Андрей вваливается за час до рассвета. Подхватив попавшуюся под руку тряпку, привычным движением смахивает пыль со стола и большого напольного зеркала. И как только успевает осесть столько пыли? Будто не на ночь уходишь, а на целый год… Цокает о лакированную поверхность стола нож, за ним, с похожим звуком – револьвер, а после – звучной дробью горстка патронов вперемешку с пустыми ампулами от обезболивающего. Андрей шумит нарочно, дает о себе знать, рождая в мертвой тишине этого дома резкие инородные звуки. Когда все патроны на столе наконец замирают, и становится снова тихо, Андрей поднимается наверх. Окидывает мимолетом себя в зеркале – получил пару тонких порезов на скулах и над бровью. Вряд ли Петя может сказать, сколько всего ран на его теле, но новые замечает всегда. Жилая комната у него на третьем этаже, под самой крышей, иногда он рисует прямо там, пачкая пол и стены, и Андрей никогда не ругает его за это, несмотря на то, что под мастерскую они отвели весь второй этаж. …Жилая комната, жилая. Глупо и даже как-то смешно применять это слово к его брату. Пётр отыскивается в мастерской. У окна, распахнутого настежь, как и все другие в этой просторной комнате, где вместо стен – толстые опорные колонны. Еще несколько часов назад весь этаж, должно быть, свободно заливал лунный свет – ночь сегодня ясная, и, хотя луна едва достигла первой четверти, света Петру, должно быть, хватало сполна. Сейчас он медленно начинает шевелиться, обтекаемый предрассветным маревом, поворачивает голову на звук шагов, потом разворачивается всем телом и пытается слезть со своего насеста – табурета-стремянки. Движения не плавные, он будто сопротивляется воздуху вокруг, и Андрей знает – это от слабости. Пётр часто отказывается от еды. Намеренно топит себя в этих ощущениях, когда нет сил поднять руку, и он может только сидеть, часами глядя в окно. Будто бы так, на этом выскобленном физической недостаточностью поле легче будет прорасти цветку озарения. Будто отказавшись от необходимого организму насыщения – он сможет лучше насытить разум. Будто бы, находясь в полном телесном покое – не спугнет крохотную искорку прозрения. Сегодня Пётр живее, чем обычно. Подходит, хоть и медленно, вплотную, ледяные ладони на плечи Андрею кладет. Потянувшись, прижимается влажным языком к ранке на скуле, проводит несколько раз, добиваясь, чтобы тонкая корочка размокла. Склонив голову к плечу, следит, как сбегают по щеке капли крови из открывшейся снова ранки. И потом вбирает их между губ. Дергается кадык. Андрей всё это время стоит, не шевелясь, только ловит хрупкие запястья брата в свои ладони и не морщится, когда язык остро мажет по краям разошедшейся кожи. Его боль ничто в сравнении с болью его брата. У его брата глаза в полутьме будто бы светятся еда заметно, вобравшие в себя свет луны, и когда он отстраняется – на его губах слабая, но такая искренняя улыбка. Она редко там бывает. – Я хочу выпить, брат… Можешь? Кивнув, Андрей отстраняется, отыскивает в одном из углов непочатую бутылку, делает несколько больших глотков и закрывает одно из окон, завешивает его грубыми плотными шторами. Пётр остается стоять на том же месте, и в спину Андрею летит его голос: – Рисовал сегодня наверху, захотелось вот, веришь? Будешь смотреть? – Конечно. Андрей закрывает другое окно. Делает еще глоток обжигающе-горького твирина и говорит: – Этой ночью в город прибыл врач из Столицы… Скорее, даже ученый. Я виделся с ним. Пётр молчит и трогает языком свои губы, на которых еще остался призрачный металлический привкус. – Ищет секрет бессмертия, прослышал вот про наших упырей Каиных, приехал их изучать. Только хрен они ему дадутся. Андрей усмехается и завешивает очередное окно. Город на Горхоне – не первый эксперимент династии Каиных. Андрей не знает, сколько городов, таких же, как этот, они создали, но знает, что все они – погибли. Города, не Каины. Каины живут вот уже сотни лет, время не способно убить вампиров. Время не способно, а Андрей Стаматин – да. Он закрывает еще одно окно. Он убьет каждого из них, но первой будет Нина. Лучше всего, конечно, было бы изобрести какой-то способ доставлять ей мучения, но так, чтобы до конца она не умирала, влача мучительное существование всю свою вечность… Андрей такого способа пока не придумал. Как знать, может, приезжий доктор окажется с фантазией получше его? Петра обратила Нина. Зазвав гениальных архитекторов в городок на краю мира, пообещав, что здесь они смогут в полной мере реализовать свой потенциал… Нина была ласкова с Петром. И, впиваясь клыками в его длинную шею, обещала – так нужно, это всё ради того, чтобы ты смог творить вечно. Но она выбрала не того. Откуда было ей знать, что Пётр, этот настоящий гений, на самом деле – сгусток черной меланхолии, медленно разрушающий сам себя изнутри с самого рождения. Андрей закрывает окно. Пётр был в ужасе. Когда понял, что произошло, когда осознал, что его существование может продлиться вечно – кричал и плакал много часов подряд, разодрав горло, а потом просто замер. На несколько долгих месяцев. Как остановившийся механизм, как статуя из холодного камня. Каины не знали, через что прошел Андрей, чтобы вернуть его к существованию, хотя бы отдаленно напоминающему жизнь. Но что Каины точно знали – только горячая воля Андрея сможет поддерживать его гениального брата. И его горячая кровь. В несколько глотков Андрей осушает бутылку. Он ненавидит этих тварей. И вынужден каждый день смотреть на то, во что они превратили его брата. Единственного. И единственным стимулом к существованию для которого теперь служит уговор, который братья заключили между собой, и о котором никто, кроме них, не знает. Андрей завешивает последнее окно, и в доме наступает вторая ночь. Вместе они поднимаются в мансарду, и там Пётр подводит его к одной из стен. Большой холст прислонен к ней, он достает до самых потолочных перекрытий и неровно обрезан с одного бока. Чтобы из квадрата получился узкий вытянутый прямоугольник. Руки, к холоду которых он давно привык, усаживают его на стул перед холстом, Пётр склоняется над ним, кончики его отросших волос мажут Андрея по шее. Он дает себе команду расслабиться, чуть отклоняется назад и вбок, опускает плечи, находящиеся в постоянном напряжении. Звук, с которым его упругая кожа лопается под напором острых клыков, кажется очень громким. Боль, с которой они погружаются глубже – тоже. Его боль ничто в сравнении с болью его брата. Из горла его брата выходит короткий сдавленный звук, в противоположность Андрею он напрягается всем телом и делает натужный глоток. Андрею не нравится то, как Пётр изводит их обоих, голодая неделями, но в этот момент, когда брат получает то, что ему жизненно необходимо – Андрей и сам чувствует себя так, будто его смертному приговору подписали отсрочку. Отдохновение. Удовлетворение. Покой. В конце концов, при таком ритме кормлений раны на теле хотя бы успевают заживать. Раньше, в самом начале, когда Пётр не понимал, что делать с голодом, и кидался на него почти каждый день – на Андрее живого места не было, а выглядел он даже бледнее любого вампира… Через три глотка перед глазами начинает плыть. Андрей разглядывает холст перед ним. На нем Пётр изобразил Лестницу в Небо – то, какой она должна быть. То, какой он хотел бы ее видеть. Ступеней так много, они будто дрожат от восторга – ведь они так близко к небу. А может, виновата дымка, в которую Пётр поместил лестницу, короткими движениями кисти вмазав ее в окружающий мир… Голова и руки наливаются свинцом, Андрей почти видит, как по этим ступеням гуляет Пётр, и небо у него под ногами, а не над головой. Может, поэтому они и падали? Что просто ходить нужно было по обратной стороне ступеней?.. Пётр над его шеей издает сытое фырканье, и Андрей вплетает ладонь в его волосы. Грязные. Он оттягивает его голову от себя, аккуратно, но твердо. Самым главным всегда является этот момент. Успеть вовремя его остановить. До того, как сам потеряешь сознание, отдав слишком много крови. Поэтому они договорились. Что через сорок лет, когда рука у Андрея будет уже не такая крепкая, когда появится риск, что он может не успеть – тогда они лягут в один гроб. Чтобы убить их обоих у Андрея сил хватит даже в старости. Пётр почти не сопротивляется, шумно втягивает носом воздух, оторвавшись, ловит двумя пальцами начавшую было стекать из ранки кровь. На щеках его проявляется лихорадочный румянец, еще полчаса – и он превратится в ровный, здоровый цвет лица. Правда, ненадолго. Но уже сейчас в руках его появляется сила, он с легкостью оттаскивает Андрея на постель, в гнездо из одеял, укладывается рядом. Живо и пьяно блестит глазами и без остановки говорит что-то о том, что хочет сходить куда-нибудь вместе, может быть, в степь, и что неплохо бы закончить тот хороший чертеж, работу над которым они начинали в начале года… – Завтра среда, – Андрей с трудом ворочает языком, картина отсюда хорошо просматривается, и кажется, что лестница уходит выше, за крышу, в самое небо, как и было задумано. – Помнишь, что за день, Петь? Пётр смеется тихо-тихо, и это единственный момент, когда можно услышать его смех. – День водных процедур. Я помню. Помоешь мне волосы? Андрей кивает. Каины подождут, приезжий врач подождет. Приезжий врач уверял, что в его силах найти для Петра лекарство, но всё-таки, сейчас он подождет. Пока оседает пыль в доме архитектора, укрывая их с братом ватным одеялом шума в ушах. Пока на короткие часы – Пётр Стаматин чувствует волю к жизни. Люди приходят в этот мир в одиночестве, и уходят из него одни. Но близнецы пришли вместе и вместе уйдут, даже если одному из них предложено бессмертие.