Virtú

Девочку звали Аюр, и девочка была напугана до безумия. Совсем еще юная, на платье едва ли пара разрывов, густая копна волос перехвачена туго сплетенными стеблями трав. Перепачкана в темной крови чуть не с головы до пят. Протянула руки к Эспэ-инун, опустила, не донеся. Испугалась в крови и ее испачкать, и испугалась верно – Саба чуяла, что кровь эта не ее. У Аюр на бедрах и коленях, на ладонях и выше запястий, на груди и на выбеленном краской лице – кровь возлюбленного мужчины, и это во сто крат хуже, чем своя собственная. И во сто крат сильнее. У Аюр сбиты голые пятки – так отчаянно она била ими по камням городских дорог и тропинок, убегая через ночь и оставляя лежать на холодных камнях того, кого полюбила, и из кого выходила в те секунды последняя жизнь, вытекала вместе с кровью, впитываясь в те камни и навеки оставаясь там. У Аюр часто вздымается грудь и светлые глаза как две луны – если бы луны способны были вмещать в себя столько ужаса и горя. Саба поит ее теплым молоком, заставляет сесть и мокрой тряпкой оттирает часть крови. И слушает сбивчивый рассказ, мрачнея с каждым словом. Убитый был сыном аптекаря, и единственное его преступление за всю недолгую жизнь – то, что он полюбил травяную невесту, и она ответила ему взаимностью. Злы одонхе, скоры на расправу. Не потерпят они, чтобы их невест уводили в каменное гнездо, отрывали от Матери Бодхо, отнимали у них самих. Возьмут свое назад, силой возьмут, и теперь ищут Аюр и скоро по ее теплым следам придут сюда, и тогда уж никак Саба не сможет девочку защитить. Но она знает того, кто сможет, кого боятся и ненавидят степняки, и кто никогда не побоится дать им отпор. И, пока не привели следы Аюр за ней одонхе, Эспэ-инун берет ее за руку и уводит туда, где ей точно не понравится. Аюр ожидаемо замирает перед стальными дверьми с изображением расколотого пополам сердца. Мнется в круге яркого электрического света, глаза ладонью прикрывает, с ноги на ногу переступает, и так не похожи эти движения на привычный ей плавный танец. Оглядывает с ужасом всё здание: и бетонные стены, и трубы заводские, и заборы вокруг. Саба подталкивает ее в спину – на сомнения времени у них нет – и Аюр, зажмурив глаза и шепча что-то, берется рукой за железную ручку, тянет на себя – и попадает в кусочек того мира, от которого всю жизнь была так далека, как только возможно. Босыми пятками по кованым ступеням ступает так осторожно, что ее и не слышно совсем, перила не трогает, держит руки близко к телу и головой вертеть боится. Чем ниже их с Сабой уводит лестница, тем слышнее густой запах алкоголя, тем слышнее музыка – непривычная уху степняков, городская, быстрая. Андрей Стаматин у барной стойки, постукивает с довольным видом носком ботинка о пол в такт музыке. Несмотря на поздний час, на отсутствие посетителей нельзя пожаловаться, на вошедших поворачиваются головы, летят удивленные взгляды. Удивляется и Андрей. – Вот это гости у меня сегодня! Дамы, чем могу вас порадовать? – он показывает зубы в улыбке и ощупывает взглядом Аюр всю – от открытых плеч до измазанных глиной лодыжек. Та, хоть и уткнулась глазами в пол перед собой, взгляд чувствует, съеживается сильнее прежнего, отступает на шаг назад, не отрывая пяток от пола. Саба морщится. Хоть и мало на платье Аюр разрывов, и они не открывают ее тела, всё же оно очень короткое – такой длины, какую в далекой Столице, должно быть, выбирают только самые смелые девушки. Или самые доступные. – Придержи своих коней, ахар, – она выступает вперед, без страха заглядывает в глаза Стаматина снизу вверх. – Я привела ее не для твоей радости. Андрей удивленно гнет брови, показывая, что заинтригован, но Эспэ-инун медлит. От этого человека больно и горько пахнет алкоголем, остро пахнет металлом – она видит за поясом у него нож и чувствует, что руки его пропахли этим ножом. От него душно и тяжело пахнет тем опасным мускусным запахом, какой обычно можно услышать от мужчин перед тем, как они сделают что-то безрассудное или злое. Саба знает о нем всё это, лишь постояв минуту рядом, но также она знает, что это известно и одонхе – и что за это они боятся этого человека и проклинают его. – Я привела ее, потому что она ищет защиты. Степняки ведут за ней охоту, и обратно ей хода нет. Только ты один такой человек, который может защитить ее от них. – Что же такая маленькая красавица сделала, чтобы разозлить своих друзей-степняков? – Андрей усмехается, наклоняя голову и вытягивая ее в сторону Аюр, и та, задрожав, прячется Сабе за спину. – Танцевала плохо, и они остались недовольны? – Просто захотела связать свою жизнь с одним из городских жителей, а теперь он мертв, и она – следующая, – Саба чувствует, как удушливый запах мускуса становится сильнее. – Знакомо тебе такое слово, «любовь», зодчий? Настоящая, а не та, что испытываешь, глядя на ее голые ноги. Стаматин меняется в лице стремительно, из расслабленно-веселого становясь свирепым, почти рычит подаваясь вперед и сжимая кулаки, но не потому, что последние слова Сабы его оскорбили: – Убивать за такое? Сволочи. Скоты, а не люди, всегда это говорил, – тот нож, чей запах учуяла Саба с самого начала, ложится ему в ладонь так быстро, словно он всегда был там, Стаматин щурится зло. – Сюда идут? Всех порешаю, пускай только… – Буу алыш! Это Аюр почти кричит, замерев от ужаса и вцепившись дрожащими руками в грубый рукав Сабы. На Стаматина страшно смотреть, нож его направлен в ее сторону, жилы на руках вздулись, он щерится, не понимает, что она говорит, и очень легко подумать, что начать убивать он решил с пришедшей к нему степнячки. – Что она? Скажи, пусть не боится, этих положу и с другими потолкую, чтобы обратно пустили и такой херни больше не делали. Саба хмурится. Разговаривать с пахнущим железом человеком тяжелее, чем она думала. Приходится положить свои руки на его, заставляя опустить и одновременно загораживая собой бедную Аюр. – Ты пугаешь ее. Убери металл, зодчий. Они не придут сегодня – побоятся. Но явятся однажды непременно, не готовые мириться с тем, что у них забрали невесту, – она оборачивается, и испуганное лицо Аюр в окружении обстановки кабака заставляет ее сомневаться в правильности своего решения. Но другого она не знает. – Ее зовут Аюр. Потрудись запомнить, потому что теперь она останется здесь. Ее не примут назад, и твои разговоры этому помочь не смогут. Таков Уклад. Она говорит медленно и убедительно и видит, что архитектор не глуп – хоть и зовет его нож в руке к степнякам, вершить его собственное правосудие, но всё-таки понимает, что Саба права. Степной уклад жизни закреплен веками, и никакие андреевы слова не способны его разрушить. Он заставляет себя расслабиться, убрать оружие, и Саба тоже немного расслабляется, чего не скажешь об Аюр, которая уткнулась лбом ей в спину, закрываясь от страшного для нее мира. В котором ей предстоит остаться. – Ладно. Придут сами – потолкую с ними. Или наваха моя разговор держать будет – это уж как пойдет, – перегнувшись через барную стойку, Стаматин выуживает початую бутыль, делает глоток. Начинает пахнуть травами, и Саба чувствует, как Аюр отмирает, отлепляется от нее и поднимает голову. Замечает это и Андрей, усмехнувшись, протягивает бутылку. – Из травы вашей. Будешь? На удивление, Аюр протягивает руки, принимая бутылку, держит одной ладонью под донышко, второй у горла. Оглядывается неуверенно в поисках пиалы, в которую можно было бы налить. И, пока Андрей, спохватившись, лезет за стаканом – решается и запрокидывает голову, приставив горлышко к губам, зажмурившись, делает два глотка и мотает головой, но умудряется не закашляться и быстро приходит в себя. Стаматин присвистывает, застыв с непригодившимся стаканом в руках, и ухмыляется. – Думается мне, общий язык мы найдем. Аюр, значит? Твирин себе оставь, – он снова перегибается через стойку, шарит под ней и, разогнувшись, легко кидает Аюр что-то маленькое, что, растерявшись, она не ловит, и оно со звоном падает на пол. – Ключи от одной из комнат наверху. Не помню, от какой, сама найдешь. Спала на кровати-то хоть раз? – и подмигивает. Саба поджимает губы, готовая дать отповедь дерзкому архитектору. Дать ему понять, что стоит ему сделать с Аюр хоть что-то, на что она не будет согласна, и дело Стаматину придется иметь уже с ней, Эспэ-инун, и тогда разгневанные степняки покажутся ему играющими в войнушку детьми. Но Саба не успевает сказать ничего. – Кровать – бузарлаха, – внезапно сообщает Аюр. Она спокойно наклоняется, не выпуская из рук бутылки, поднимает с пола ключ и разглядывает его даже с интересом. – Что говорит? Ни черта по-вашему не понимаю, – жмет плечами Андрей. – С ней поспать, что ли, зовет? Так это я с радостью. – Говорит, что на кровати спать ей мерзко, – спокойно поясняет Саба, не без удовольствия наблюдая, как слетела со Стаматина похабная ухмылка. – Заодно и подучишь язык народа, у которого украл рецепт твирина, на котором теперь зарабатываешь. – Я могу говорить как городская, – снова неожиданно подает голос Аюр. Помолчав, делает еще глоток из бутылки. – Но на кровати спать не стану, шуу дээ. А за кров отдам что-то взамен, чтобы честно было. Что ты возьмешь от меня, барилгашан? И Саба и Андрей удивлены этой речи, только Саба еще и обмирает внутренне. Понимает ли юная Аюр, что только что буквально предложила себя этому человеку? …Возможно, Аюр понимает всё лучше самой Сабы. Потому что от Андрея Стаматина еще пахнет… защитой. Уверенным спокойствием. Аюр, верно, не чувствует от него опасности, потому что он и вправду не сделает ничего дурного девушке? Вот всяком случае, до тех пор, пока она сама об этом не попросит. – Мда, ну… Полы мыть умеешь? Посуду, там… Пыль протирать? Стаматин неуверенно оглядывает помещение, словно пытаясь найти место, куда в нем пристроить степную девушку, и Саба внутренне выдыхает. Он говорит правду сейчас. От него больше не пахнет ничем тяжелым, кроме алкоголя, но от Аюр самой начинает пахнуть также, и Саба решает, что теперь может уйти. И, поднимаясь по лестнице, слушает: – Готовить? Что ты вообще умеешь? – Хатар наада. Танцы! – С ума сойти. А полы мыть кто будет? *** Две недели спустя Эспэ-инун ведет в «Разбитое Сердце» еще одну травяную невесту, и эта тенденция начинает ее пугать. Только в этот раз дело не в «незаконной» любовной связи. Саруул – девушка с огромной копной волос, которые она на городской манер скрутила бубликами – не хочет танцевать, раскрывая своими шагами землю, не хочет обручаться с травами на всю жизнь. Детей, говорит, хочет. Достала где-то городскую одежду и сбежала – прямиком в ночлежку Сабы. Если сейчас затаится, переждет гнев одонхе, то, может, через пару лет сможет поселиться в Городе… Днем в кабаке совсем тихо и пустынно. Не играет старый граммофон, только за одним из столов сидит мужчина в грязно-белой рубахе и с ним девушка в платье, что было на Аюр. Только саму Аюр в ней узнать не так просто – смыта краска с лица, волосы обрезаны коротко, почти на мужской манер и лежат ровными прядями у лица. У мужчины рядом волосы и то длиннее. Сабе легко узнать его, хоть и видит она его впервые – это Пётр Стаматин, он пахнет пылью, камнем и кислой тоской. Аюр сидит на диване, словно на полу, подобрав под себя ноги, на столе перед ними разложены стебли трав, и она что-то тихо объясняет Петру, показывая пальцем на них по очереди. Пётр тихо кивает. – Вот, нашел, целая коробка, выбирай, какие нравятся, родная! Это грохочет бодрый голос Андрея, появившегося из подсобного помещения за стойкой и сгрузившего на нее картонную коробку. Аюр подскакивает, принимается увлеченно рыться в коробке обеими руками, и оказывается, что она наполнена пластинками для граммофона, подписанными вручную. – Ставь, слушай, авось, подойдет что. Старик Исидор сказал, кто-то из ваших ему помогал записывать, – Андрей треплет ее по волосам, и Аюр не уходит от прикосновения, не шарахается. Только улыбается ему и ловкими движениями ставит пластинку на диск и опускает на нее иглу. В помещении звучит медленная, гипнотическая музыка, явно исполненная на степнятских инструментах. Интересно как, думается Сабе, надо будет выспросить у Исидора, кто же это ему сыграл. Аюр принимается одобрительно покачивать головой в такт мелодии, следом начинаются покачиваться ее руки, плечи, талия, а потом и вся она. Саруул, всё это время простоявшая тихо, морщит аккуратный носик, и только тут Стаматин замечает, наконец, их с Сабой. – Какие гости у меня! Что, очередная влюбившаяся бунтарка? – и смеется. – Извиняй, но принять не могу. Малышка Аюр, видишь вот, по хозяйству нос воротит, пришлось приспособить для нее помост. Двигается – загляденье! Только вдвоем девочки там не поместятся. – Я не стану танцевать, не люблю, – Саруул не прячется за Сабу и говорит почти чисто. – Но если отыщется у тебя свободная кровать, зодчий, я бы отплатила за кров своей работой. Вижу, грязно у тебя, паутина в углах, унэнте. Нужна женская рука. Брови у Стаматина ползут на лоб тем выше, чем дальше она говорит, и Саба понимает – бояться нечего. Она уже собирается уходить, краем уха слушая, как они обсуждают, куда можно поставить печь и организовать кухню, как чувствует на себе пристальный взгляд. Обернувшись, она видит Петра, так и замершего на своем месте. Рот у него приоткрыт, будто он хочет сказать что-то, но не решается, брови изогнуты и сведены к переносице. Некоторое время они молчат, глядя друг на друга, и потом Саба, чуть улыбнувшись, говорит ему: – Приходи, что с тобой поделаешь. Затемно собираемся, – и видит, как плечи Петра с облегчением опускаются. *** Он всё-таки приходит – тогда, когда она уже и думать забыла о нем. Дождавшись, пока уйдет последний из пришедших к ней за советом степняков, боязливо застывает на пороге, укутанный в большую стеганую фуфайку и не знающий, куда деть руки. – Ну, что стоишь? Вижу ведь, спросить хочешь. Давай, – Саба ворчит на него, уставшая после десятка просителей. Глубокая ночь, он что же, так и простоял за дверью столько времени? – Им хорошо у брата, – невпопад отвечает Петр, проходя в ночлежку и неловко приваливаясь боком к стене. – Девушкам, что ты привела. Одна танцует много, радуется, люди приходят посмотреть. Другая чистоту навела и готовит. Андрей ей денег даст, она за продуктами, потом колдует что-то, и… Вкусно получается. Он замолкает в неловкости, глядя себе под ноги, и Саба терпеливо ждет. Значит, она верно поступила, что доверилась столичному архитектору. Значит, он сможет принять и защитить других невест, если это понадобится. А запах завтрашнего дня подсказывал Сабе, что это понадобится. Пётр всё молчит, а потом направляется к выходу: – Пойду… В другой раз лучше… – Не спросишь сейчас – потом уже не решишься. Пётр останавливается. Саба видит, как сильно он колеблется, от него удушливо пахнет сомнениями, сухо пахнет старой бумагой и солено пахнет слезами. Наконец он разворачивается, подходит к ней близко, делает жест, будто за руку тронуть хочет, но передумывает и в итоге, сгорбившись, просто заглядывает в глаза, бормочет: – Ты правда знаешь? Ответ… знаешь? – Многое знаю, баарhaни. – Скажи тогда… Простил ли меня Фархад? Имя Пётр произносит почти шепотом, и от него вдруг начинает пахнуть могильной землей. – Кто это? – Верно, ты же не застала… Он до Первой Вспышки, тогда тебя еще не было… – Пётр волнуется, подбирая слова, цепляется пальцами за собственные рукава. – До Первой Вспышки умер. На кладбище камень большой… с глазом… видела, да? – Он не умер, – отвечает Эспэ-инун, заставляя Петра потрясенно распахнуть глаза. Она не говорит больше ни слова, проходит мимо него и выходит на улицу. Споткнувшись на пороге, Стаматин догоняет. – Что значит?.. Не отвечая, Саба уверенно ведет его в сторону кладбища. Даже издалека просматривается высокое каменное надгробие. Она и так знала, чье оно. Но Саба ведет Петра не к нему. Они входят в Степь, Пётр путается в ногах, когда длинные стебли трав обвивают его ботинки, но упорно шагает дальше. – Здесь. Опускайся к земле, – Саба наконец останавливается, кажется, в выбранном наугад месте. Куда ни глянь, во все стороны – только ровное травяное поле. – Что это за место? – Пётр опускается послушно, сыроватая ночная земля холодит колени, колют ладони острые травинки. – Это Степь, – ласково-насмешливо отзывается Эспэ-инун. – Не знал? Прикоснись к ней теперь и слушай ответ. Пётр хмурится. Должно быть, жалеет, что не захватил с собой спиртного. Ничего, усмехается про себя Саба, Степь сама пьянит не хуже твирина. Пётр хмурится, но не возражает, оглядывается беспомощно, не понимая, что должен делать. Ночь нынче темная и безлунная, и они с Эспэ-инун – как два валуна – побольше и поменьше, потому что она стоит, а он сидит. Слышно только, как Пётр поводит ладонью по травам, как они шуршат в ответ, и как он сжимает их между двух ладоней. Спрашивает наконец: – Почему ты сказала, что он не умер? Его же нет больше. Я сам видел. – Потому что его убили. – Это неправда! – …правда. – Это ты сказала? – Пётр вскидывает голову, пытается в темноте разглядеть лицо Сабы. – Не я. Слушай дальше. Пётр замолкает. Расширившимися глазами вглядывается в ночное небо над собой и пытается унять дрожь в руках. Трав больше не трогает. И через какое-то время замирает совсем. Эспэ-инун тоже молчит и не движется, долго, чувствует босыми ступнями ласковую землю, и гадает, чувствует ли Пётр тоже. Хоть немного? Можно подумать, что он заснул, веки теперь прикрыты, и совсем незаметно дыхание. Саба не знает, что она должна сказать ему о зодчем, умершем еще до ее рождения. Что она может сказать такого, чего не знает сам Пётр. Но если прийти в Степь с таким вопросом, травы непременно нашепчут верный ответ, вынут его прямо из самой глуби твоего сердца. Вынут и разнесут ветром над равниной – только поймать останется. – Выходит… это я во всем виноват? – …виноват. Пётр шепчет едва слышно, с трудом шевелит побледневшими губами. – Пускай так. Пускай. Но теперь… теперь же ему лучше? – …лучше. Пётр кивает, прижимая холодную ладонь к груди, и начинает заваливаться вбок. Саба успевает поймать его, и пока ведет до «Разбитого Сердца», давая опереться на себя, чувствует, как он прижимается к ней своей влажной щекой. От него пахнет детской беззащитностью, потребностью всегда к кому-то прижиматься, и когда Саба наконец сдает его с рук на руки, Пётр жмется к брату, прячет лицо у него на груди. – Утро почти, я извелся весь! – Андрей рискует разбудить спящих на верхнем этаже девушек, так громок его голос. – Ты! Ты что с ним сделала, а? На нем же лица нет! – Всё хорошо, хорошо, Андрей. Мы просто… разговаривали, – Пётр подает голос слабо, но уверенно, отлепляется от близнеца и нетвердым шагом добирается до ближайшего диванчика. – Я посплю… пока. Старший Стаматин складывает руки на груди, вперив в Сабу недовольный взгляд. Но вместо оправданий она произносит то, о чем думает еще с первой их встречи: – Вижу связь между вами, зодчий. Очень крепкую, почти ничем не разорвать ее. – Еще бы, – ворчит Андрей, умерив настороженность. – Разве что-то может быть крепче близнецовой связи? И я за брата всегда горой. Саба головой качает. Трудно объяснять такое городским. – Это и плохо, что не разорвать ее ничем. Больная ваша связь, и отравляет сразу вас обоих. Но вылечить… вылечить ее можно. – Вот как? А ты у нас кто, великий врачеватель? – Андрей веселится, пытаясь скрыть свою злость. – Всё у нас отлично, сами разберемся. – Сходи к Исидору Бураху, он врачеватель получше моего. Такой тебе мой совет, зодчий. Поморщившись, Андрей уклончиво обещает подумать над этим советом. Уходя, Саба в который раз принюхивается. Здесь пахнет так, как, должно быть, пахнет в Столице. Большим и безразличным. Нигде больше в Городе, а тем более, в Степи такого запаха нет. Однако и в этот привезенный архитекторами с собой кусочек далекого, чужого мира уже начал просачиваться запах Степи. Он исходит из закупоренных бутылок с твирином, исходит от их одежды, его стало еще больше с тех пор, как две травяные невесты поселились здесь. Как знать, может, настанет день, когда его станет достаточно много, чтобы вытеснить злой запах Столицы и излечить их болезнь? В конце концов, зачем еще приезжать в этот Город, если не в поисках тех немногих людей, которые могут врачевать связи.