Virtú

Небо над Городом мерзко охряное, оно такое очень часто, было таким и в тот день, когда братья впервые сошли с поезда на одинокой станции посреди Степи. С тех пор цвет этого неба отпечатался на сетчатке, почти выжег все другие цвета, проник через глаза в грудину и лег на кожу ровным слоем. Никуда от него не деться. Андрея от него тошнит, а местные будто не замечают ничего. Дрянное у них небо. К такому стремиться не захочешь, но Стаматины всё равно стремились, и получили одно только подтверждение – от дрянного тошнотного неба добра не жди. Под этим небом завял и их цветок, и весь их ум, который раньше бурлил идеями, а в этом Городе словно заклинил, как механизм, выполнивший свою задачу и мечущийся теперь бесполезно в поисках новой цели. Каины попытались дать Стаматиным эту новую цель, их увещевания об идеальном городе на другом берегу Горхона были настолько убедительными, что у Петра открылся рот, и взгляд обратился на виднеющийся за рекой пологий склон, пустой и чистый, как новый холст. Андрей ответил за них обоих. Каины могут сколько угодно пытаться построить свою утопию, не желая понимать, что ее не выразить в камне. И уж точно не здесь, где охряное небо не дает ничего, где пыль сточит любое рукотворное чудо. Степь зла и ненасытна, она пожирает всё, что в нее приходит, как пожрала цветок Башни, которая единственная была здесь ценна. Никакому городу не устоять на этой земле под этим небом, рано или поздно они рухнут все, и, может быть, Степь перемелет их внутри себя, и они выйдут из ее нутра мифическими быками, склоняющими к земле тяжелые рога. Каины хотели, чтобы Стаматины снова теряли здесь своих детей, но Стаматины собрались быстро, за одну ночь, и под утренним охряным небом сели на поезд – до Столицы, пересадка, еще одна, на запад, очень далеко по западной ветке. Пётр будет дремать всю дорогу, прислонившись лбом к холодному стеклу, просыпаясь и провожая мокрыми глазами пролетающую за окном землю. Она долго-долго будет всё такой же охряной, вся Степь – один сплошной пигмент, который тяжело будет отмыть от себя, соскрести ногтями, вывести растворителем. Андрей будет напряженно сжимать кулаки и сверкать глазами, дожидаясь, когда за окном появятся другие цвета, когда небо обретет глубину, и к нему такому захочется приблизиться. Всё дальше от братьев будет становиться пыльная мансарда со следами красок и тоски, глубокий подвал, наполненный травяным дурманом, улицы, трансформирующие души тех, кто по ним ходит. Но трансформирующие во что-то бесформенное, в кусок мокрой глины, а дальше – дальше Каины не справились, не смогли слепить из изуродованных душ ничего путного, оставив их высыхать и трескаться под беспощадным степным солнцем. И чем дальше будут бежать Стаматины из этой ловушки, тем свободнее будут дышать. Андрей вскочит, станет ходить по вагонному коридору, потом распахнет в тамбуре дверь и будет смотреть в меняющее цвет небо, крепко стоя на ногах, ощущая бешеный поток воздуха, обтекающего поезд, как нечто тоже воздействующее на душу, прочищающее ее от степной пыли и дурманящих былинок. В кармане у него будет лежать перечитанное десятки раз письмо от независимой ассоциации архитекторов, группки мечтателей, приглашающих братьев в небольшой городок далеко на западе страны. Свобода мысли, дерзкие концепции, отсутствие рамок – настоящая утопия. Будь она добром или злом – Стаматины поедут туда, попытаются поймать ее за хвост, объять всю, вжать в грудную клетку и оставить в себе навсегда. Когда из тумана выплывут очертания предместий Столицы, Андрей растормошит брата, захлебываясь громкой лихорадочной идеей примется расписывать их будущее, то, каким у них есть шанс его построить. И это будет в точности, как бывало с ними юными, годы назад, когда делиться мыслями было легко, их было столько, что они не помещались внутри, и требовалось непременно переложить часть их в брата. Будет ли это новая Башня, близняшка их первенца, будет ли это Великая Яма, или новые ледяные сады, или целый город, подчиненный общему ритму… Не важно, Петь. Когда вынырнул – вдыхай глубоко, как можешь, хватайся за воздух, лишь бы не уйти с головой снова в омут, и твое счастье, если этот воздух окажется не охряным.