Virtú

Они всё равно не поймут, о чем я. Одежда вымазана, брат, в грязи, С пожелтевшими от курева пальцами, Я иду летящей походкой. В самом центре просвещенной Столицы, за благообразным домом молодежи, ставящим по воскресеньям пьесы классиков, свои двери распахнул бар «Сердечный Ритм». Ребята из Столичного Медицинского ласково зовут его «Кардиограммой», а Андрею просто нравятся высокие потолки подвального помещения, в котором всегда достает места танцующим, и никогда не переводится выпивка. Остроугольная линия на фоне сердца на дверях ломается пополам, впуская их с братом в дымную полутьму. Курят все, даже пресловутые будущие медики, которые лучше всех знают, как табак оседает в легких, невесомой графитовой пылью замазывая немаленькую часть от линии жизни. Видно, не слишком-то хотят долго пожить, не много хотят успеть. Андрей хочет много успеть, но он закуривает тоже, дает затянуться Петру, и сразу же отыскиваются друзья, знакомые, окружают плотным кольцом, хватают близнецов за плечи, вглубь, туда, где сизый дым гуще, где знают, что такое гусек и выкружка. Часть из них уже трудится над архитектурным обликом родной Столицы, части это еще только предстоит, но Стаматины для каждого из них – недостижимая высота, звезда, которую не сбить с неба. Стаматины возводят здания по своим проектам, ни с кем не считаясь, Стаматины шлют в известном направлении тех, чьи заказы для них неинтересны, Стаматиным уже негде дышать в миллионной Столице. Прости, но я очень верю, Что пойду на взлет, Хоть и приходится идти в гору, Поэтому я сейчас и тренируюсь. Они танцуют вдвоем, не сливаясь с движущейся хаотично толпой. Пётр отпускает себя, делает первое, что приходит в голову и смеется, но за музыкой и чужими голосами его не слышно. Видно только, как собирается кожа узкими складочками возле глаз и на щеках, а затем и на шее, когда он пьяно клонит голову к плечу, но танцевать не прекращает. Они давно не отдыхали. Чертежи, один за другим, выходили из-под их рук, будто на каком-то гениальном конвейере, и вот у конвейера кончился заряд. Алкоголь бежит по венам, вспыхивает перед глазами цветными пятнами и растекается причудливыми фигурами по зрачкам напротив, в которые можно смотреть как в зеркало. Вот такое бы построить – текучее, как полупрозрачный подводный цветок, пылающее, как вспыхивающая спичечная головка, искрящееся, как электрический импульс в мозгу. Им обоим хочется этого одинаково сильно, и оттого сегодня ночью веселье закончится только тогда, когда наступят физические пределы человеческого тела. Счастливо оставаться, дамы и господа! Актеры, ваш выход! А вы тряситесь, как бы чего не вышло, А вы сидите тише воды, ниже травы. Они танцуют втроем. Андрей не знает, в какой момент она появилась рядом с ними, но гибкая девушка с золотистыми волосами движется с ними в одном ритме и смеется так звонко, что ее слышно в любом уголке зала. Она понятия не имеет, что такое гусек и выкружка, она сыпет ничего не значащими фразами, она пьяна до головокружения, но ни разу не сбилась, удивительно четко повторяя шаги какого-то модного танца. Таких, как она, Андрей заталкивает в самый темный угол, в который они и сами стреляют глазами полвечера, старательно прикусывая губы. Такие, как она, нередко позируют Петру для его картин, в которых от этих девушек остаются, в лучшем случае, узнаваемые очертания. Она не такая. Она притирается плечом к плечу Петра, запрокидывает голову в смехе, поблескивая кромкой зубов, заставляет его шагать рядом с собой, как заботливая учительница проверяет постановку его ног, чтобы тут же поднырнуть под руку Андрею, самой закружиться так, будто это он кружит ее. Я слишком много ночей провел вне дома, Сейчас разнесу эти двери в щепки! Смотрю вверх, как скалолазы, Ты прости, мама, что у меня не все дома, но… Но этого мало, втроем они разгоняют прочих танцующих, заставляя их прижаться к стенам, и непостижимым образом заполняют весь танцпол. Лица вокруг сливаются в одно невнятное пятно – именно такое же, какое Стаматины и без того видят перед собой каждый день и от которого их уже воротит. У гибких блондинок обычно тоже такие лица. У нее другое – лицо человека, так редко позволяющего себе отделиться от этой цветной массы, обрести собственную форму, пускай это только до утра. И как безошибочно она определила тех, с кем это чувство можно продлить – держась за руки, образовав цепочку из трех звеньев, визжа от восторга, пока цепочка раскручивается по залу. Она кричит, что ей плевать, что она уедет скоро, и пускай думают о ней, что хотят, пускай вспоминают слетевшую с катушек светскую барышню. Пускай вспоминают и завидуют. Пусть я чокнутый, зато я не такой, как они, И ты чокнутая, зато не такая, как они, Мы чокнутые, зато не такие, как они. Она говорит, что ее зовут Ева. Что Пётр змей, а Андрей яблоко, и всё пытается укусить его, в итоге оставив на подбородке следы зубов. Она так пьяна, что путает их. Они так пьяны, что им это нравится. Линия кардиограммы смыкается за их спинами, утренний серый воздух не отрезвляет, лезет в грудь грязными шутками и идеями, одна гениальней другой. Они рисуют ей только что родившийся чертеж, острым камнем сдирая побелку с какого-то дома. Пётр почти готов целовать новое творение, о котором забудет через минуту. Ева читает им стихи, которые сочиняет на ходу, и в которых нет ни рифмы, ни смысла. Такая Столица всем им троим нравится больше. Спящая еще, тонущая во влажном тумане, не диктующая правил и не ставящая рамок. Один за другим проплывают мимо кварталы, пока мраморная облицовка не сменяется голым кирпичом, а бешеное опьянение – обманчивой ясностью сознания. Стаматины выкладывают всё – как тесно им здесь, как давит стальное низкое небо, как распирает в груди ощущение незавершенности – от того, как много еще высот не достигнуто, как много не возведено чудес света, как зовут они из небытия настойчивым гулом в голове. Ева перестает приплясывать, слушает внимательно, покусывая кончик своих волос, а потом говорит, что знает, где им могут помочь. Чувствуешь, как пьянит ветер? С восковыми крыльями за плечами Я буду искать эту высоту. Захочешь остановить меня – удачи! Лучше сразу отрубить мне голову. Потому что… «Ты чокнутый!» – вот что кричит ему Ева, и ее голос едва пробивается сквозь ветер, мечущийся по крыше, на которую они забрались по пожарной лестнице, и с которой видно почти весь город. Кажется, они целовались по дороге сюда, но ни один из них уже не вспомнит. Ветер будто вычистил из головы все мысли, оставив только их обрывки – по золотистым глазам Евы расплываются точно такие же пятна, как по их собственным; город в степи, в котором можно всё; Пётр крепко сжимает Андрея за руку, когда они стоят на краю крыши и дурачатся, поочередно занося ноги над многими метрами вниз. Ева и сама с интересом заглядывает за край, полной грудью вдыхает все эти метры полета в одну сторону. Она не спрашивает, поедут ли они с ней вместе, этого не требуется говорить вслух. Добровольное заключение в глуши, которое отнимет весь круг общения, все блага цивилизации и все перспективы в обществе, но даст что-то взамен. Никто из них не знает, что именно, но всем троим это что-то нужно непременно. Люди болтают, увы, О том, в чем ничего не смыслят. Отвези меня туда, где я выплыву, Здесь я задыхаюсь. Отвези меня туда, где я снова стану задыхаться. Но перед тем наглотаюсь воздуха, каким еще не дышал прежде. Может, в этом воздухе мои крылья смогут поднять меня на нужную высоту.