Virtú

Пётр собирался спешно. Метался по своей мансарде, хватал вещи и тут же ронял обратно, не в силах решить, что обязательно нужно взять с собой, а что можно оставить. Рук не хватало даже чтобы унести самое необходимое, и в итоге Пётр торопливо спускался по лестнице, прижимая к груди под фуфайкой стопку чистых листов и пачку простых карандашей, совсем новеньких, привезенных еще из Столицы. Новыми они, конечно, были десяток лет назад, а рисовать или, смешно сказать, стихи писать, Петр не собирался, но отчего-то казалось правильным и даже необходимым взять их с собой. К Андрею. Переживать эпидемию страшной болезни нужно было непременно рядом с братом и никак иначе. Петру страшно было и за себя, и за Андрея, но страшнее – сидеть одному и в неведении неизвестно сколько дней. Хоть в ванну свою забирайся и прячься там от пугающих мыслей, паутиной опутывающих сознание. А брату всегда удавалось эту паутину смести сильной рукой. Да и… запас твирина у Андрея больше. Толкая дверь наружу, Пётр подсознательно готовился окунуться в паническую атмосферу охваченного болезнью города, но не смог сделать и шагу с порога своего дома. С той стороны, облитая ярким полуденным светом, стояла девушка. Ее, правда, Пётр разглядел не сразу. Из темноты своего пыльного дома он увидел сначала череп. Бычий череп и кости, намотанные грубыми размахрившимися веревками на тонкое женское тело. Сразу под черепом он увидел грудь, ничем не прикрытую, кроме тех костей, болтавшихся прямо на шее, вымазанные в грязи ноги и руки, державшие череп у лица. Пётр отшатнулся назад, будто в попытке защититься своими скрипящими по ночам стенами от жуткой, лишенной всякого смысла степной дьявольщины, но бычий череп дрогнул, скользнул вниз, за ним показалось лицо. Травяная невеста, изможденная, и это было видно даже за слоем краски, покрывающей ее лицо. Сказала: – Наконец пришел, уран зурааша, наконец. Долго жду тебя, шуу дээ, день жду, ночь жду. И ты пришел. – Я… – Петру раньше почти не приходилось говорить с местным народом, тем, что редко забредает в Город. Они и сами не были склонны к беседам, а со степными мужчинами разговор всегда имел Андрей. – Я сейчас ухожу. Зря ты ждала. День и ночь? Выходит, больше суток тут простояла? Под его дверьми как истукан. Петру стало не по себе. – Возьми эти кости, – она словно не слышала того, что он сказал. – Я принесла их тебе. – Нет! – Они мои. Не бойся, буу айха, они теперь для тебя. Они не злые. – Но мне они не нужны! Оставь лучше себе, – Пётр схватился за дверь, его отчего-то страшно напугал протянутый череп в грязных девичьих руках. И ведь давно должен был привыкнуть, здесь кости на каждом шагу, и не страшно это вовсе, а теперь его прошибло ознобом, когда невеста вдруг вся покачнулась и опустила свою ношу на порог его дома. Внутри. – Возьми. Они защитят тебя от хайюд, понимаешь? Беду отведут. Мне не нужно уже. Я иду танцевать для матери Бодхо, баарhани, столько времени, чтобы меня больше не стало. А ты возьми эти кости. Для нее это была, наверное, очень длинная речь. Пётр не понял части слов, а она, видя, что он не шелохнулся, затараторила что-то на своем, где от нормального языка ничего уж не осталось, и всё протягивала ему снятые с себя кости. – Ладно! – к удивлению Петра, это помогло, девушка замолчала, внимательно глядя на него. – Я возьму, возьму их. Погоди только, найду, во что завернуть. Нашлась драная простынь, которую он сдернул со старого кресла, стоявшего под лестницей, но девушка, когда он вернулся, уже почти скрылась за поворотом дома, оставив свою ношу всё там же, на пороге. Сам не зная зачем, Пётр крикнул ей вслед: – Постой! Скажи хотя бы, почему мне? Он не ждал ответа, но она остановилась, чуть помедлила и вдруг улыбнулась ему. Пётр никогда не видел, чтобы степнячки так улыбались. – Ты пахнешь травами, шуу дээ. Хорошими травами, добрыми. Сильно пахнешь. Тебе можно. К Андрею Пётр не пошел. Долго думал, куда пристроить завернутые в тряпку кости, и в итоге сгрузил их в ванну. Фаянс ее от времени пожелтел, и быстро стало непонятно – то ли она высечена из кости, то ли сами кости – всего лишь изделие из глины, покрытое эмалью. Он не заметил сам, как оказался с ними рядом, ванна узкая, так что часть костей пришлось положить на себя сверху. Он будто египетский царь перед погребением, и ему самому над собой смешно – что, глупый ты пьяница, решил, что так точно убережешься от смерти? Кости были теплые, как нагретый за целый день камень, и Пётр задремал, убаюканный теплом и мнимым чувством безопасности. Кости давили на грудь, будто и впрямь каменные, не давая толком спать и мешая отличать сон от яви. Кости шептали ему, что здесь он в безопасности. Открыв глаза, он толком не смог шевельнуться. Руку его, свободно лежащую на бортике ванны, пробивал нежный зеленый побег. Насквозь пробивал, в том месте, где тонкая кожа между большим и указательным пальцами. Пётр долго разглядывал его, укрепившегося корешками прямо на фаянсе, с парой несимметричных, чуть розоватых, совсем еще свежих листочков. Пётр разглядывал побег, почти не удивляясь тому, что он срастил его с его собственным фаянсовым гробом, а может быть, со всем его домом, с целым этим Городом. И с костями этими. Кости продолжали быть теплыми, тяжелыми и тихо гудящими. Пётр свободной рукой осторожно тронул листочки. Всё ведь правильно. «Из моего гниющего тела вырастут цветы, и в них буду я, и это вечность». Пускай себе растут. Пётр уже увидел, как вместе с ванной и со всем своим домом погружается всё глубже в землю, и как на том месте, где он лежит, вырастает твирь, буйная и густоцветущая. А потом он проснулся, и не было даже того единственного побега. Кости были уже не такими тяжелыми, остывшими в воздухе наступившей ночи, и очень тихими. Петру даже стало казаться – одинокими. Ладно. Ладно. Не сегодня, но завтра непременно он пойдет к Андрею. А пока что останется, пока что ему хочется остаться. У себя дома. Или здесь, в Городе?