Virtú

Каменный Двор Пётр покидал в спешке. Он не заметил сам, как пересек весь странный Город: сердечник, хребтовка, ребро – его знатно передергивало от этих мясных названий, но запомнились они на удивление быстро, нанеслись на мысленную карту и прочно там укрепились – и оказался, наконец, в Земле. Здесь было спокойнее, шаг замедлился, и ноги сами вынесли его за самые крайние дома, на пологий берег мутной реки. Андрей, конечно, всё это время был рядом. Молча шел плечом к плечу, подстраивался под неровный шаг. Это было так успокаивающе привычно, как всю их жизнь до этого. Когда брат так понимающе молчит, кажется, что у любой проблемы есть решение, и оно непременно найдется. Каины выпили из них все соки. Нет, они не торопили их напрямую, но изматывали многочасовыми разговорами о величии их замысла, о глубоком значении всего, что происходит в Городе, о том, что своими руками Стаматины сотворят будущее и должны быть несказанно благодарны такой редкой возможности... Пётр чувствовал себя загнанным в угол. Они здесь всего две недели, и последнее, чем ему хочется заниматься – это чертежи. ...Они здесь уже две недели? Бескрайняя Степь настолько не вдохновляла Петра, что большую часть времени он проводил на реке, без конца бродя туда-сюда вдоль берегов. Он поддел носком ботинка мелкий камушек и отправил его в воду. Тот исчез в мутной воде мгновенно, даже плеска не послышалось. Пётр затравленно вздохнул и обернулся к брату. – Странная здесь вода, да? И небо странное. Андрей только плечами дернул неодобрительно и принялся его теснить подальше от берега. Будто боялся за брата, что тот прыгать решит, топиться в Горхоне, из которого и зверье-то не пьет, не то, что люди. – Странное, не странное, а гнилое – это точно. Пойдем, не на что здесь смотреть, – он сгреб Петра в охапку, уверенно направив их обоих в сторону дома. Андрей обнимал крепко, словно в боевом захвате, или бережно, боясь сделать больно. Пётр еще не решил, как было в этот раз. Он вообще не любил решать, не любил выбирать путь. Хотя вот дом на берегу Пётр выбрал сам – такой же темный и пыльный, как его собственные мысли. Он вывернул голову в объятьях, чтобы еще раз посмотреть на мутную гладь. Та смотрела в ответ, не угрожала, но и помогать не спешила. – Может, не гнилое. Может, знаешь, брат, как бывает – нарастет что поверх, вроде как... мох? Так ведь разве ему помешаешь? Счистить если только... Он бормотал эту бессмыслицу, позволяя Андрею увести себя от берега, в дом, еще не успевший стать им крепостью. В голове крутились какие-то камни или высеченные из них фигуры, густо покрытые чем-то живым, ядовитым, но что можно было смыть, вычистить верным полетом мысли, чтобы дать засиять тому, что оно пожрало... Дом весь скрипел, пока они поднимались на самый верх, в облюбованную Петром мансарду, захламленную старой мебелью. Они собирались здесь основательно убраться, когда въехали, но это желание так и осталось словами, как и многие, многие другие. Пётр взгромоздился на стоящую у окна софу, поискал глазами хоть что-то, что можно было бы в себя влить, не нашел, обнял себя за плечи и поднял на застывшего в дверях Андрея взгляд. – Я так не могу, не могу. У нас ничего не получится, – кажется, его могло прорвать в любую минуту, глаза уже начали влажно поблескивать. Андрей, конечно, кинулся тут же к нему, схватил за руки, потом сразу за щеки, заставляя смотреть себе в лицо, где глаза всегда горели злой уверенностью в своих силах и вызовом. – Петь, посмотри на меня, вспомни: ты гений, а я – с тобой. Пока мы вместе, у нас получится всё, всё, что мы захотим. Или забыл? Пётр всхлипнул, громко, жалостливо, но глаза остались сухими. Андрей говорил правильные слова, наверное, даже сам в них верил. Но слова эти были пустые. Ты замечательный, ты самый лучший, у тебя всё получится – так успокаивают маленьких детей, когда домик из песка рушится у них в пальцах, лишь бы не разревелись. Он чувствовал прекрасно, что брат боится. Ничего и никогда бесстрашный Андрей не пугался, но пасовал перед его, Петра, душевными метаниями. И помочь никак не мог. Никто бы не смог, и это заставляло Петра чувствовать себя не просто изломанным и опустошенным, но еще и обузой. Бесполезным цветком, требующим к себе чудовищно много внимания, просто чтобы не завял. Но который никогда не зацветет. Хотелось прогнать Андрея, выплеснуть весь внутренний яд, и чтобы он пошел куда-нибудь, занялся своими делами, перестал тратить на него время. Пётр покрепче вцепился пальцами в рубашку брата, сминая ее, обессилено прижался лбом к горячей груди. Позвал: – Андрюш... А что, если это всё неправда? Кто создавал все эти чертежи... раньше? Я не помню... Где-то там, очень далеко от них настоящих было это – он помнил чувство свободы, бурлящее, выплескивающееся через край желание творить, когда они едва успевали зарисовывать всё, что приходило на ум, и всё это казалось гениальным, истинным воплощением их самих, их разума и стремлений. Где-то там, в далекой ясной Столице сверкают на солнце ледяные сады Холодного Холла, сводят с толку людей Врата Вниз и Танцующий Мост... Но кто всё это спроектировал? Это не мог быть Пётр. Он на такое не способен, он может только плакать, заставляя безотказного Андрея таскаться с ним, как с хрустальной вазой. Петра пробил холодный пот, стоило представить, что Андрей и вправду сейчас уйдет. Он зажмурился и для верности закрыл лицо руками, почувствовав, что горячий воздух, всегда окружающий брата, пропал и больше его не согревает. Но зазвенела посуда, загудел в печке огонь, зашумела вода в железном чайнике. Совсем скоро тепло вернулось, Андрей принес с собой большую чашку чая, не этой травяной лабуды, которую все здесь пьют, а крепкого черного, привезенного с собой. – А я говорю: вспомни. Кто мне в самом детстве рисовал такие вещи, которые и представить-то трудно? И сколько из них мы воплотили в жизнь? Так если забыл, я напомню, у меня всё вот тут… Пётр сюпнул чаем и заморгал удивленно, когда Андрей пихнул ему в руки фотоальбом. Он и забыл совсем о нем. Петру часто их творения переставали нравиться моментально после открытия, будто то, что их увидело много людей, портило их, загрязняло или ломало. Пока в набросках, чертежах, макетах, пока идет стройка – Пётр обожает свои здания всем сердцем, но стоит показать их кому-то – его захлестывают мысли: а что люди думают плохого, наверняка не понимают великого замысла и смеются над ним, Петром, который построил этакую несуразицу… Но Андрей любил их все и всеми гордился, и самолично принялся вести альбом, обзавелся переносной фотокамерой и тщательно вклеивал и подписывал каждый, даже самый незначительный их проект. Снимки делал специально до официального открытия, вроде как, запечатлевал то самое, что нравилось в них Петру. Но Пётр никогда, ни разу этот альбом не открывал. И теперь глядел во все глаза – из Андрея вышел хороший фотограф, на каждом снимке будто бы идеально подходящая по настроению погода, какие-то из зданий сверкают на солнце, какие-то – погружены в загадочный туман или сняты на закате, облитые засыпающим солнцем. Так созвучно с настроениями самого Петра, когда он их придумывал. – Мы столько успели создать, – он поближе прижимает к себе чашку с чаем, осторожно переворачивает страницы. На них – все его дети. На них – все мечты и стремления, и доказательства их с братом силы. Становится совсем тепло, когда Андрей садится рядом, приобнимает одной рукой за плечи. И до самого вечера рассказывает, будто бы новому знакомцу. Вот, когда-то творили так, что не остановить было, а однажды случился у нас затяжной период художеств – и глину пробовали, и краски, и по дереву резать; а с собой в Город привезли тонну набросков и полуготовых чертежей, только они ехали на поезде за нами, а поезд тот так и не пришел, вместе с ним и половина багажа нашего, эх, два чемодана одежды по последней моде, прощайте, авось, еще свидимся… По самой темноте, когда у Петра уже слипаются глаза, Андрей говорит, что всегда видел в нем ту искру творения, за которой готов идти хоть через степные болота, хоть через гранитные стены пробиваться. Пётр вспоминает свои старые чертежи и рисунки, смелые, выходившие из-под руки будто сами собой, и думает: что же... авось, еще свидимся.