Virtú

Черные птицы с криками разлетаются, испуганные жаром и поднимающимся от земли густым дымом. В этом дыму Андрей видит зеленые всполохи, в этих криках – слышит себя самого. Если бы легкие не горели от быстрого бега, он кричал бы сейчас – но не от страха, а от ярости, той, что застилает глаза, гудит в ушах, делает тело легким, а удары – стократ тяжелее обычного. И не кричал бы, а рычал зверем, скрежеща зубами, чувствуя, как вздуваются венки на висках, и как пальцы на кистях рук сами собой срастаются в кулаки, которые готовы молотить всё, что попадется. Так он бьет по ветхой доске горящего забора, окружающего одну из рухнувших Лестниц в небо. Руку обжигает, но этого Андрей не замечает. Не замечает также и Данковского, прижимающего к груди знакомые чертежи, пытающегося перекричать ревущее пламя. Андрей способен сейчас видеть только лицо брата, снявшего нелепую маску, стоящего теперь посреди танцующего пламени. И ждущего. Ждущего, чтобы огненные языки подобрались к нему достаточно близко, чтобы лизнуть, распробовать горючий твирин, которым пропиталась вся его одежда, тяжелый запах которого смешивается в воздухе с запахом горящего дерева и бьет в нос, в глаза и в грудь. И тогда, Андрей знает, тогда бы Пётр мог сказать: «Вот легкое твириновое пламя, с ним я вознесусь выше, чем кто-либо, смогу коснуться небесных материй, смогу познать тайны, скрывающиеся от мира». Но Андрей также лучше Петра знает, что ничего он не смог бы сказать. Открой сейчас рот, сделай вдох – и задохнешься, согнешься пополам от раздирающего горло кашля, и оттого вдохнешь еще больше пепла. Пётр не задыхается только потому, что почти не дышит. Стоит, глядя перед собой расширившимися остановившимися глазами, комкает в пальцах тряпичную маску с нелепым клювом, рот приоткрыт, и ловит зеленоватые отблески блестящая полоска зубов. Затаил дыхание, боится пропустить тот самый момент, когда – вспыхнет, побежит вверх по нему огонь, займется, зашипит на волосах, затрещит на коже. Он думает – это всё так просто. У Андрея от этого – злость, от которой перед глазами всё красно. Раньше Андрей всегда говорил: «Твой полет мысли уникален и прекрасен, Петенька, не волнуйся о том, как всё это возвести. Ты твори, а я позабочусь о прочем». И бился многими сутками, ища способы, как преступить земные законы, затем только, чтобы все замыслы Петра воплотить в жизнь. Теперь Андрей говорит: – Ты не смеешь! – и сквозь огонь шагает так, будто это не более чем иллюзия, вроде тех, созданием которых они с братом развлекались по юности. Свет может выглядеть очень осязаемо, но не причинит тебе вреда. – Ты не смеешь себе вредить! – и рука с почти негнущимися от ярости пальцами глубоко впивается в тонкое плечо Петра. Рывок, треск ткани, испуганные, непонимающие глаза. Жар щиплет кожу и обжигает горло, но Андрей смотрит брату прямо в глаза, так близко и так тяжело, что Пётр дергается, втягивает воздух носом, и – будто стержень из тряпичной куклы вынули – пытается осесть там же, где стоял. – Не смеешь сбегать! – у Андрея не голос – всё равно, что тот же рев пламени. Пётр словно ногами в землю врос, серьезно настроился прожить свои последние минуты здесь, на этих руинах, чтобы тем самым отрубить себя от прочего мира, от людских забот, от обязанностей и ответственности. Андрей готов был взять на себя все эти тяготы вдвойне, но отпускать от себя брата? Нет, остались еще за Петром должки, не все дела он здесь завершил. – Ты не смеешь бросать всё, слышишь ты меня?! – Пётр не может сопротивляться, и Андрей обхватывает его поперек впалой груди, тащит из огненной ловушки, где пролитый на жухлую осеннюю траву твирин уже занялся зеленым пламенем. Никуда бы оно Петра не вознесло, но разве вдолбишь это в его голову гениальную, разве вложишь здравое зерно тому, кто потерялся в своих фантазиях? Вложить Андрей уже пробовал, да не вышло. Настал черед вбивать. Остаются позади окруженные огнем каменные развалины – свидетельство неудач Петра, подтверждение его слабости, как творца. Они не сгорят, сколько бы ни бушевало пламя, такое же свирепое, как то, что ревет у Андрея в груди. Брата он тащит по улицам почти волоком, что-то тихо лепечущего, норовящего оглядываться на свое несостоявшееся пепелище, едва переставляющего ноги. Рывками вздергивает его, то и дело начинающего оседать на землю, не жалеет, как обычно, телесную слабость Петра, упрямо доводит до дома его, заставляет преодолеть каждую из ступеней, ведущих в пропыленную мансарду, и там наконец ослабляет свою хватку. Пётр валится на пол мешком с гнилой соломой, от него разит гарью и спиртом, а глаза – всё такие же стеклянные. По этим глазам Андрею хорошо понятно – только уйди, только отвернись на минуту, оставь одного – и Пётр отыщет другой способ, как ему распрощаться с землей, как перенестись в другие сферы. Андрей бы, если мог, сам в эти сферы влез и разломал их изнутри, разобрал по песчинкам, к черту бы их, лишь бы брат перестал так к ним стремиться. К ним – от него. У Петра перепачканное сажей лицо и грязные руки, в спутанных, липких от твирина волосах видны редкие хлопья сажи, и в эти волосы Андрей вплетает пальцы, как, бывало, делал раньше, чтобы успокоить, как гладят маленьких детей по голове. Всё в порядке, братишка, всё будет хорошо, пока я рядом. Сейчас на этих волосах сжимается стальной кулак. Дергает. Пётр издает задушенный всхлип, вскидывает руки к голове, и второй крепкий кулак сжимается вокруг обоих птичьих запястий. Андрей протаскивает его к холстам и ванной – самое его место силы, Пётр мог проводить тут часы, мог и дни, и недели, если за ним не следить, как следует. Здесь Андрей бьет в первый раз. Удар приходится по грязному лицу, несильный, больше похожий на тычок, но Пётр от него тихо вскрикивает, весь сжимается в комок. Андрей не замечает. Дышит тяжело, смаргивая с глаз алую муть, покачивает кулаком, примериваясь – как врезать, чтоб отпечаталось в мозгу: не смей лишать себя жизни, не смей опускать руки, не смей решать за двоих, не смей бросать меня, не смей угасать, разлагаться, гнить, не смей, Петя. Всё это Андрей проговаривает четко и размеренно в такт глухому стуку – рука вновь в сальных волосах, тянет вверх и с силой опускает вниз, затылком о доски пола, не до разбитой головы, но ощутимо больно. Боль хорошо помогает не забывать о самом важном. Сколько раз Андрей дрался, вступаясь за брата. И в детстве, и вчера буквально – никогда не сомневался, выступая против превосходящего противника, получая раны и травмы. Вся эта боль напоминала ему: Стаматины – одно. Никчемные в отрыве друг без друга, и во много раз превосходящие любого из зодчих – вместе. Об этом нельзя забывать. Нельзя – и, размахнувшись кулаком, Андрей бьет почти в полную силу, клацают зубы беспомощно зажмурившегося Петра, кровь из рассеченной губы остается на костяшках. Пётр вскидывает к лицу дрожащие руки, хватает разбитым ртом воздух, хочет сказать: хватит, Андрей, я всё понял. Но Андрей бьет еще раз, на лицо ползет уродливый животный оскал: теперь-то ты поймешь, каково мне, когда ты, братишка, пытаешься счеты с жизнью свести. Страшно? Хочется, чтобы ничего этого не было? Знаю. Оттого и поступаю сейчас так. Потерпи, брат, совсем скоро и ты поймешь… Разбитое лицо Петра не похоже на его собственное. Брат – жертва, Андрей же жертвой не был ни минуты в своей жизни. И жертве, ей непременно нужно что-то такое, отчего она сможет страдать вдоволь, всласть, взахлеб. Андрей великодушно оставляет брату такую возможность – пей, плачь, страдай, страдай. Мне этого нельзя, зато можно тебе. Только грань переступать не смей, иначе… Андрей снова бьет.