Итэр всегда считал себя сильным. Ну, или хотя бы способным не переходить границы, которые сам же и установил. Но когда поцелуи становятся жарче, а Сяо — таким открытым, разве можно тут устоять?

Тот хрупкий миг меж сном и явью пропитан особым теплом первых солнечных лучей. И только их тепло, коснувшись изумрудных перьев, поможет златокрылой птице вновь сиять. [Микрозарисовочка нежных сяоитэров.]

Лань Сичэнь прикрывает глаза, надеясь провалиться куда-нибудь вниз, может, до самого последнего круга ада. Но когда он находит в себе силы поднять веки и замечает в чужих глазах живой интерес и толику веселья с каплей привычного презрения, то отчаянно понимает, что уже находится там. Здесь. — Но интересно совсем другое… — пальцы демона цепляют прядь его волос у самого лица, — «Мой милый А-Яо» или «блядский Цзян Чэн», как думаешь, что именно шепчешь чаще? Или: Цзян Чэн дрочит Хуаню в библиотеке

Он всегда знал, что не умеет отпускать — и самым ярким напоминанием этому были засушенные цветы, заложенные между страниц. Цветы эти потемневшие, блеклые и жалкие настолько, что у них нет даже названия. Обычные цветущие сорняки, но он хранил их также, как семейную реликвию. Почему? Ответ горькой полынью оседал на языке...

Хуа Чэн умел и любил удивлять, потому что реакция Се Ляня на его выходки бесценна. Видеть, как загораются счастьем глаза; как расцветают щёки нежным румянцем – всё это было дорого его мёртвому сердцу. Он корит себя за непристойные мысли, но не может удержаться от предложения, на его взгляд, безумно мерзкого. Он ждёт презрения и отвращения, но получает лишь любовь и ласку. В голове тревожным огнём горит лишь одна фраза: нельзя соединять божественное с безобразным.