What the water gave me

Внешне волнение Петра не слишком заметно, но как же ощутимо внутренне. И смотреть некому, кроме единственного зрителя, не проявляющего, впрочем, лишнего внимания, а он всё равно волнуется. Не один теперь. Не один. Присутствует, витает, торчит… появилась. Она. Тихая и скромная, практически незаметная. Сидит, разглядывает половицы, к вещам не прикасается, слов добрых не просит. Поела, что Бурах принес – и сидит. А он волнуется, встает с софы чаще обычного, ходит вдоль окон, выглядывает на безлюдную улицу, тянет длинную шею к приоткрытой ставне, нюхает дым: едкий, тяжелый, со смесью вкусов чего-то химического, дурного, и не менее дурного – человеческого. Плоти горелой. Выходить нельзя. Он не болен, и Ласка не больна. Это безопасно, но это очень пугает. Выматывает. И к вечеру, не выдержав молчаливого присутствия чужого человека, Пётр взялся за бутылку. Не хотел сначала. Всё-таки ребенок. Девочка. Он смутно помнил себя в ее возрасте (хотя возраст на взгляд определить не мог). Ему было интересно рисовать, читать книги, гулять, рассматривать стрекоз и кузнечиков. Или стоять на мосту над железной дорогой – и словно со специальной смотровой площадки заворожено глядеть, как пересекаются на горизонте блестящие рельсы. В Столице была большая транспортная развязка. Алкоголь он попробовал позже. Когда детская наивность отошла на второй план под светом новой, великой идеи, и когда Андрей познакомил его со своими друзьями. С алкоголем было проще. Улыбаться, знакомиться, рассказывать о планах на будущее. С алкоголем было проще и сейчас… Страх отступил. Стало теплее. Он сумел рассмотреть девочку – и не испугался, когда она посмотрела в ответ. Они поговорили – Пётр не запомнил, о чем – разговор был неловким. Потом как-то незаметно спустилась ночь. И, сняв фуфайку, он занялся перетаскиванием вещей. Под свалкой драпировок и отсыревших холстов, накрытая большим куском мешковины – нашлась тахта. Ласка очень обрадовалась. В сторожке она не спала на кровати. Свернувшись под старым одеялом, она вдруг взяла Петра за руку, прижала ее к лицу и несколько секунд дышала на костяшки, а потом отпустила – и почти сразу уснула. А Пётр вернулся на свою постель, напоминавшую гнездо странной одинокой птицы, забрался с ногами – и пил. Пил, пока твириновый туман и далекий вой голосов не свалил его навзничь. Зачем она сделала это? Поблагодарила как благодетеля? Так ведь он не сам ее забрал… Соскучилась по человеческим рукам? Но ведь жила же на кладбище, все знают, что жила и была странно счастлива. Завтра. Он подумает об этом завтра. Пробуждение было резким. Раздался стук, что-то покатилось по полу. Тихий голос произнес: – Уронила. Вы меня простите. У вас так много вещей. Я задела… Пётр вскинулся на постели, в голову вонзилась боль. – Я хотела воды. Костлявая рука в замызганном рукаве рубашки машет в сторону двери. – Там, под лавочкой кадка. Сверху доска. Чтобы не летело. Голос у него хриплый, губы едва разлипаются. Ласка, поглядев на него кротким печальным взглядом, проходит, куда сказано, присев на корточки, вытягивает доску, поднимает из темного деревянного нутра – железный черпачок. – Тут мало совсем… Пётр щурит глаза от яркого белого света из окон, хмурит брови, ищет опоры рукой. «Данковский принесет. Или Бурах. Не оставят подыхать без воды». – Хотите? По стеночке Пётр доходит до места, где вчера оставил фуфайку. Это она ему? Протягивает черпачок не слишком смело, осторожно, удерживая двумя руками на весу. А он головой мотает: не надо. – Пей сама. Говорит, а краем глаза видит что-то черное, страшное, маячащее в воздухе, словно клубок угольных линий. Жутко сверкают глаза. – Вам надо попить. Зеркало. Трясущейся рукой Пётр проводит по собственному лицу. Трехдневная щетина стала сизо-серой, он похож на бездомного, на пропойцу, на того дядьку, которых сам боялся в детстве. Он отшатывается от Ласки и начинает шарить по столу, который служит ему туалетным, гремя железными мисками, с трудом отыскивает мыло и помазок. Опасная бритва выскальзывает из пальцев и серебристым росчерком прыгает по столу. Он же не такой. Чтобы побриться – сойдет вода из таза в углу. Вода из речки. Она пахнет илом и маслом, на поверхности у нее пленка, а на дне – желтоватая взвесь. Но намочить кусок мыла можно. Когда-то белым щетинистым помазком поскрести кусок, оставляя на поверхности полоски, кое-как вспенить. И намазать щеки. Это простое действие отнимает силы – и Пётр садится, подтащив к себе стул. Сердце стучит в ушах, голову обручем сдавливает боль, в кончиках пальцев холод, и руки трясутся. Но, заглянув в зеркало, он собирается побриться. Бритва пляшет в пальцах. Он подносит ее к лицу, даже не видит, куда – металл смазывается от движения в одну светлую линию. – Можно я? Пётр с трудом кладет бритву и смотрит на подошедшую Ласку. – А ты умеешь? – Нет. Но я попробую. Кажется, она смущена. Пётр разучился разбирать человеческие эмоции. Ласка, кажется, не умела их выражать. Что-то про себя решив, она быстро отошла к его кровати, подобрала початую бутылку твирина – и принесла ему. – Если не хотите воды. Вот. Станет лучше. …Папе становилось. Пейте. Стекло бутылки такое привычное, обжигающая горько-сладкая жидкость такая вкусная. Ходит кадык на горле. Пётр жалкий. Пётр слушается девочку. – Умершие в твириновом угаре были счастливы, – шелестит, как трава, ее голос. – И они были на шаг ближе к земле, чем остальные. В этом нет ничего плохого. Ласка примеривается к лезвию, подходит к Петру ближе. Расслабленность, пришедшая после трех глотков, прижимает его к стулу мертвецкой тяжестью. Ласка, кажется, не боится его – смешного, в пене, как в белой бороде на лице. – Иногда папа брился. Я маленькая была тогда совсем, но помню. Тот скрип. – Нужно, – Петр осторожно откашлялся, – соскрести волосы с лица. Провести по коже. Под углом. «Данковский сказал, что девочка ни читать, ни писать не умеет. Знает ли, что такое угол?» – Хорошо. Поверхность лезвия скребет по коже, собирая пену. Сначала осторожные движения, потом долгая линия до самого подбородка. – Знаю, о чем думаете. Сердце у Петра бьется громко, дрожит жила на шее, он поворачивает голову, чтобы Ласке было удобнее. – Думаете, что по горлу – раз, и всё. Она застывает с перепачканной бритвой в руке – и Пётр дергано пододвигает к ней тряпку – обтереть. Эта девочка с лезвием в руках – страшная. И ноги ватные. В сознании расползается алым оком – дыра на его шее. Лезвие скребет недалеко от кадыка. – Или думаете по рукам лучше? У нас есть на кладбище спящий, который так ушел. Я спросила его, как он догадался. А он ответил, что само вышло. «И правда», думает Петр: «Надо резать вдоль, это не все знают». – Это очень старый мертвец. Родственник менху. – Тогда всё понятно. Ласка ведет медленную линию по его щеке, и, открыв рот, Пётр заставляет ее утопить лезвие в коже. Она ахает, а боли совсем нет. – Что? Что такое? – обтирая с лица остатки пены, Пётр глядится в зеркало. – Заживет. Ласка стоит – и глаза у нее грустные, потерянные. Кажется, с ней что-то происходит. Стаматин чувствует эту метаморфозу грудью, позвоночником, нервными отростками вокруг солнечного сплетения. – Я не хотела боли вам причинять. У вас и так много боли. Я ее чувствую. Я ее очень хорошо чувствую. Вы думаете, что если по горлу – вжик – один раз, то и боли больше не будет никогда. …А это не так. Пётр не знает, что сказать. – Тот, кто умер мирно – и лежит мирно. Вам нельзя сейчас умирать. Пётр подается вперед на стуле и ловит ее холодные ладони в свои. – Ладно. Ладно. Успокойся, пожалуйста. Она как маленькая птичка, которая залетела в мансарду – и поет ему непонятно о чем – о жизни, о смерти ли? – Скажи… зачем ты мою руку вчера взяла? Взгляд блюдечек-глаз направлен в пол, но отвечает Ласка честно, видно, что не придумывает. Наверное, не умеет. – У папы руки пахли твирином. У вас также пахнут. Только папа был злой. А вы злой не можете быть. Вы этими руками сделали Башню. – Я не… Она стоит, потупившись. И Петру совсем не хочется ее разубеждать. – Показать… – голос хриплый, – тебе… первые рисунки с ней? Ласка кивает.