What the water gave me

Снег хрустит под подошвами тяжелых ботинок, а там, где протоптано – опасно скользит. Нога в плохо зашнурованном ботинке подворачивается, Пётр опасно кренится, но не падает, только соступает с дорожки в невысокий сугроб – и набирает в ботинок снег. Холод лезет под одежду, пробирается противной, кусачей змеей под брючины, под рубашку, и нет никакой возможности запахнуть полы фуфайки плотнее, чтобы не околеть прямо сейчас, не дойдя до Верб. Ну же, еще сколько-то трясущихся, дерганых шагов – и под ледяной рукой – ледяная ручка двери. Привычный скрип – и запах жилья. Дошел, дошел, здесь немного, но теплее. Снег с ботинок остается мокрыми пятнами на досках пола, но в этих пятнах – только талая вода, никакой пыли, никакой грязи. Снег покрывает степь целиком. Снег в небе, в воздухе, снег на земле. Снег пологом укутал этот мир, шпатлевкой замазал, облил белилами, заткнул пуховым платком щели, соединил верх с низом, сгладил углы. Анна пугается привычно, но после резкого взгляда сразу успокаивается: узнает Петра. Подходит к нему – и подаёт руки. Только ему одному она подает руки – так. Сразу обе ладони, чтобы он зеркальным жестом принял их в свои. Красивое лицо в обрамлении капюшона, как икона в окладе – искажается сочувствием. Замерз. И, встрепенувшись, Анна отходит к комоду, а потом к печке. Мечется между ними, двигает по чугунной поверхности потемневший от времени чайник, перекладывает на белой тряпочке травки. Чай. Почти что чай. Рукой тонкой машет. Садись. В печке за плохо прикрученной заглушкой – жарко, ало-оранжево. И Пётр, из которого холод выходит вместе с судорогами, усаживается подле огня. В степи есть ромашка и дикая календула, есть крапива и есть мята. Анна знает их на вид и на запах. Знает, потому что никогда раньше не вела оседлую жизнь. Потом что-то гремит в отмытой от прежнего содержимого консервной банке – и Анна оборачивается, округляет глаза. Будешь? Пётр все еще трясется, но поднимается. Кофе? Они стоят плечом к плечу, тонкие ручки Анны пихают сушеные листья и ломкие травинки в сокровище: в заварочный чайник. Потом подают Петру старую костяную ступку. И Пётр умудряется, приложив силу (тут нужна мужская, как-никак) – перемолоть кофейные зерна. Ему приходилось работать с пигментами для красок, всё выходит споро и хорошо. Кофе можно сварить прямо в железной банке, смотреть только, чтобы не убежал. Если в кофе или чай добавить твирин – напиток выходит замечательный. Анна собирает и пьет эти травки, чтобы спать. Но не всегда помогает. И Пётр пьет твирин, чтобы спать. Но также помогает не всегда. А горячим, с горчащим кофе, с чем-то терпко-сладким, непохожим, в общем-то, на чай – он льется в горло оживляющей, согревающей волной. Покалывает кончики пальцев, руки расслабляются и повисают, потом жар доходит до груди, мягко бьет в голову. И улыбка, пока несмелая, появляется на лице. Анна босая, но ей тепло. И Петра больше не колотит. Он смотрит, как Анна покидает свой кокон, выбирается из него – тонкая и стройная, гибкая, как змея. Приставив палец к губам и заговорчески улыбнувшись, она отходит от жаркой печки, убирает за уши влажные от пота пряди – и танцует. Изгибается, как люди не могут изгибаться, как будто у нее нет костей, а в конце – сворачивается на полу в кольцо, и маленькие пальцы на ее изящных ступнях оказываются у затылка. Петр беззвучно аплодирует. Колесо – тело Анны – размыкается, и, беззвучно смеясь, она обхватывает свои плечи руками. Холодно. Этого тепла недостаточно, чтобы сбросить броню и защиту. Змея должна вернуться в теплое логово, капюшон должен накрыть голову пологом. Доверие – страшная вещь. Анна выглядит беззащитной, когда вновь садится рядом, прижимая колени к груди и складывая на них голову. Но она знает, что Петр никому не расскажет ее тайны. Он и своих тайн не рассказывает, потому что люди, которые станут ими обладать – могут причинить ему боль. Протянув руку, Петр невесомо касается пальцами ее лица, и Анна не вздрагивает, повторяет его жест – подушечкой указательного пальца ведет по его губам. Пётр знает, как с помощью кипятка и масла – вернуть тягучесть и цвет краскам для грима. Кисти, которыми пользуется Анна, все облысевшие и поломанные, но это не мешает рисовать ими линии. В конце концов – ведь можно и пальцами: по векам, скулам и губам, по кончику носа, раскрашивая его в красный, будто с мороза, будто клоунский нос. Петр танцевать не умеет, но может держаться за ее руки и водить хоровод на двоих, всё ускоряясь, кружась, пока комната не превращается в странный калейдоскоп. И пока они не валятся на пол. И там смеются: толстые фуфайки защищают от ссадин и синяков. Скрипит дверь, сильный порыв ветра приносит в комнату волну мороза. Кто-то отбивает каблуками по доскам. И на пороге комнаты возникает раскрасневшийся и взъерошенный Андрей Стаматин. – Вот ты где! Я с ног сбился тебя искать! Двое напуганных, раскрашенных людей жмутся друг к другу, но потом признают во враждебной силе – родного для одного из них человека. – Мороз, снег, все сидят по домам! – продолжает яриться Стаматин, надвигаясь на них. – Никто не выходит! Ты хоть понимаешь, как трудно было найти того, кто видел, куда ты пошел! После добровольной немоты – так трудно ответить что-то вразумительное. А Андрей восклицает, не хуже, чем в театре, вызывая в глазах Анны что-то похожее на интерес. – А если бы ты замерз насмерть! Голос его предательски вздрагивает. Анна и Пётр подползают к нему на коленях, теплая-теплая женская рука берет холодную, увитую венами, со шрамами на костяшках – руку Стаматина. Пётр цепляется за подтяжки, на которых держатся его штаны, и произносит нетрезво, но очень ласково: – Прости... Андрей. Садись у печки... Ты принес твирин?