Последующие слова Монтгомери доносятся до Джексона медленно, приглушённо, как из-под толщи воды. Половину фраз он даже не слышит, а некоторые врезаются в память настолько остро, что Джексон может рукой почувствовать открытые раны между ним и Монтгомери, и вопль почти не слышен. Бросая такие жестокие слова, МакКуин будто пытается убедить сам себя в правдивости этих утверждений.

Джексон стоял как вкопанный и не понимал, что послужило красным флагом. Тишина убивала. В прямом смысле этого слова. Проходит одна — две — три секунды, и Шторм уже готов в открытую завыть, что ни черта не понимает, в чём дело. А потом до него доходит. Хочется сморозить глупость и нелепо пошутить, мол, «да это всего лишь…» Но слова застревают в глотке. Он делает шаг в сторону. МакКуин не следует за ним.

Мисс Каррера была той изюминкой, о которой говорит каждый встречный. Абсолютно все знали, что Салли была для МакКуина важным человеком, как и сам Док Хадсон — только им Монтгомери посвящал свои победы. Шторм морщится, будто отведал ужасно кислый лимон, от самой мысли, которая мельтешит на подкорке сознания: все заголовки в газетах и вправду говорили ещё тогда, более десяти лет назад, — они смотрятся гармонично и дополняют друг друга.

Джексон отдал бы многое, только бы подольше остаться в Радиатор-Спрингс, каждый день видеть ту самую голливудскую улыбку МакКуина, в ответ на которую непременно хотелось улыбнуться, и никакой репортер не застал бы их врасплох, и никакого осуждения со стороны.

Это было до жути банально, как и фраза «бабочки в животе», но Шторм до сих пор не верил, что его легенда находится совсем рядом, руку протяни и ощутишь слегка жесткие пряди пшеничных волос, которых коснулась едва заметная проседь, мозолистые кончики пальцев и бросающие в глаза шрамы на открытых участках тела. Шторм не доверял себе, потому что не умел встречать контратакой на «подарки» судьбы.