— Можешь сколько угодно звать меня шлюхой, — шепчет Гакт наконец и улыбается. Зло, коварно, с дьявольским огнём в глазах. — Но эта шлюха держит тебя в цепких лапках. И тебе придётся с этим смириться когда-нибудь.
— Посмотрите на него, — насмешливый ядовитый голос едва слышен в шуме дождя и прибоя, и Гакта пробирает холодом. Мана. Видимо, организаторы съёмки уже доложили ему, что его любимая звёздочка взбрыкнула и, от души обматерив всё и вся, бросилась бежать в чём была. — Сидит на грязной набережной в шмотках за пару десятков тысяч долларов… Самому не противно?
Глупо сидеть здесь и напиваться в надежде отдохнуть от «семейного уюта» в виде одержимой туманным проклятьем и медленно сходящей с ума любимой женщины. В покое Гакта не оставят. Ведь он знает, что у хозяина этого места на него особые планы. Не зря же Мана не подпускает к нему своих девиц и предпочитает сам увиваться поблизости и лишь недовольно помахивать веером.
— Всегда считал, что ангелы — жестокие создания. Как к окружающим, так и к своим сородичам. — Гакт равнодушно пожимает плечами в ответ на слова Маны. Пугающие, но правдивые. — Надеюсь, ты потерял эту жестокость вместе с крылом. И это точно такой же обмен. Ты лишился всего, что ограничивало тебя, как ангела. А взамен получил эмоции и ощущения человека. Слабости взаимосвязаны. Они никогда не исчезнут полностью.
Чёрное оперение ведь символизирует собой нечто злое. Это всем известно. И как бы Мана ни осуждал подобные стереотипы, как бы они его ни раздражали, он не может отрицать одного: в отношении его омеги это утверждение верно на все сто процентов. Его Гакт — его идеальная Одиллия. Тот самый юный омега самого нежного вида, которому при этой нежности совершенно не идёт белое.
Всё неправильно. Абсолютно пустая дорога среди густого леса. Сырой туман, в котором дальше своего носа не видно. Машина с затонированными стёклами и чёрным салоном. А за рулём — девушка в красивом костюме. Да только Гакт знает, что это не девушка вовсе, а взрослый мужчина; длинноволосый, изящный, в густом макияже, но мужчина. Он молчит, смотрит на дорогу. Всё не то, чем кажется. Неправильно. Не связывается. Или же… Наоборот, правильно во всём своём искривлении, так, как и должно быть?
— Я всю жизнь завишу от кого-то. Завишу от других людей… И думаю, что это идеально. А разве нет? — Гакт почти шепчет. По лицу блуждает безумная улыбка, и глаза, наверное, сейчас пусты, как кукольные. — Раствориться. Стереть своё лицо. Не быть собой, быть тем, кем скажут. Постоянно звать на помощь. Плакать, жаловаться и завидовать. Идеал. Мечта. Но понимать это больно. Слишком.
— Цветок мёртвых, — Гакт чувствует, как вздрагивает ладонь Маны в собственной руке, и бездумно улыбается, сплетая их пальцы. — Он растёт на моей коже. Значит ли это, что я уже умер? Да, умер. Я много раз уже умирал. И понятия не имею, почему я до сих пор здесь.
У Гакта нет лица. Его съела маска, оставив под собой лишь белые ошмётки омертвевшей кожи. И, накладывая макияж, он пытается нарисовать его, чтобы получить возможность уйти. Сотни, тысячи раз. Все говорят ему, что это глупости. А он молчит. Знает, что они врут. Они всегда врут.
На школьный концерт в честь нового года в пару поставили Клаху и Юки. Клаху как вокалиста, Юки как виолончелиста. За пару дней пустая библиотека для репетиций стала им родной...
— Я ревную. Ты же знаешь, как я ревную, — едва Мана убирает руку, Гакт кладёт голову ему на колени, чувствуя, как тонкие пальцы в перчатках перебирают пёрышки на его крыле. — И всё равно провоцируешь, а потом говоришь мне, что я никчёмен. За что ты так со мной?