"Ты — это я, а я — это ты," — говорил кто-то Джейсону.
"Ты — это я, а я — это ты," — говорит Джейсон Аджаю.
Вся жизнь — театр, где у каждого своя роль, но когда один из актеров уходит — кому-то приходится его заменить.
Ценестезия (греч. kenon — пустота, aisthesis - чувство, ощущение) — утрата чувства собственного “Я”.
Кожа у Вааса горячая и липкая, его лихорадит, повязка намокла, Джейсон медленно отдирает её от живой, воспалённой плоти, миллиметр за миллиметром, прилипшая кожа натягивается, корка рвётся с хрустом, и он хохочет, когда Ваас начинает орать. Вытирает кровь бинтом и поливает сверху виски. Ваас хрипит и брызжет слюной, выгибается на старом матрасе, сучит связанными ногами.
- Больно тебе? - радостно спрашивает Джейсон и вливает виски уже в себя.
Хочется сунуть в рану палец и добавить: а так?
Может быть, Джейсон достаточно безумен, чтобы разговаривать со своими галлюцинациями (которые ему хотя бы отвечают, а чем можешь гордиться ты?), но не настолько безумен, чтобы сжигать чёртовых леопардов.
Олег выжимает газ на пределе. Адреналин зашкаливает, и как же хочется тормознуть прямо здесь — в пыли и пустыне, встать на обочине меж полумертвых кустарников и завалить Серого на расшатанное сиденье джипа. Но времени на это нет — Серый стреляет из окна почти наугад, с вытянутой руки, слышатся доносящиеся с ветром звуки отскакивающих пуль от бронированного корпуса ройса, догоняющего их последние минут семь.
— Хочешь, чтобы все было иначе? Ты, твой дебил-братец и эта актриска, и вы в Калифорнии? Не прокатит. Не, Джейсон, серьезно, хуй тебе. Джунгли и автомат. Эта херня зовется жизнью, а не то, что вы себе там в Америке выдумали.
AU на поворот сюжета.
У него в друзьях - разбитый экран
и случайный в клетке турист.
Не то чтобы он любитель умыться кровью,
Но такой уж создатели выделили чек-лист
Самому сумасшедшему из антигероев
Серый ухмыляется — впервые за-. Криво и болезненно, и видно, что у него, оказывается, стареет лицо — и новые морщинки собираются вокруг глаз. А казался восковым. Статуей, как в его ебаном дворце. Неживым. А он вон — капает на подушку горячей слезой, глаза наливаются кровью.
— Прости, — вдруг хрипит, будто смычком проходятся по голым связкам, — мне больше нечего предложить.