«Да неужели этот дрянной негодяй до такой степени может меня беспокоить!» – подумалось ему с нестерпимой злобой ещё прежде, в день перед его отъездом в Москву.
Про то, как и о чем Лиза разговаривала с Иваном, когда позвала его к себе (и почему ей вообще пришло это в голову), и что они оба по этому поводу подумали и почувствовали.
Запрещенный сборник Бодлера оказался у Ивана, в общем-то, совершенно случайно. И читать самое дерзкое из стихотворений, стоя на учительском столе, он тоже изначально не планировал.
— Я помню всё, все твои давишние взгляды. Я видел, как ты на меня смотрел, смотрел неустанно, словно высматриваешь. В твоих глазах я прочитывал каждый раз какую-то бесконечную надежду, будто.. будто бы ты готов всю жизнь ждать меня. Я знал, Алёша, что ты рвался начать всё сначала, но не мог. От всего этого у меня жалобно сжималось сердце, уж прости мою сентиментальность. Однако преданность оказалась выше гордого чувства...
- Я тоже многое помню о тебе, - сказал Алеша вслух, неожиданно даже для себя, и продолжил так спокойно, будто не сомневался, что Иван его слышит и слушает. - Тоже помню, наверное, даже лучше, чем ты, только иначе.
Петр Степанович мог бы уже прибыть в Швейцарию, однако вынужден был находиться в Скотопригоньевске, впрочем, не в его положении было расстраиваться из-за этого или хандрить, потому как после неожиданной серии арестов самым лучшим вариантом было переждать здесь.
– Не желаете-с меня сегодня? – Карамазову взвыть хочется от этого бесстыдного предложения. То ли плакать хочется от того, насколько мысли его грязны и порочны, то ли искушению поддаться без промедления, на колени себе Павла посадить и прижать крепко, целовать его с пылом, чтобы у того тоже на вечно бледных щеках румянец зажёгся.
"Катерина Ивановна сейчас же после тогдашней сцены в суде велела перенести больного и потерявшего сознание Ивана Федоровича к себе в дом, пренебрегая всяким будущим и неизбежным говором общества и его осуждением".